Иллюзия выбора

      Фонарь мерцает и гаснет, погружая крошечную комнату во тьму. За стеной слышно сойку, которой тоже не спится: она скрежещет клювом в щелях черепицы, мелко перебирает ногами. С листвы долетает отдалённый стрекот свечков и мягкий гул ночного ветра, несущего звуки гавани. Шелест реки, плеск водяных колëс, где-то внизу эхом разносящийся кухонный шум и неутомимое пыхтение прачечной — чудесный мир звуков Ваньшу в одно мгновение захватывает Люмин, когда меркнет свет. С первой ночи здесь она полюбила этот мир, и сейчас находила ироничным, что полюбила и того, кто этим миром владел.       Приобняв и завалив её на себя, Сяо из-за плеча смотрел в её книгу — очередной философский трактат, — скучный донельзя, как сама говорила о них Люмин. Она читала вдумчиво, а он — быстрее, и потому в ожидании шелеста страницы жался щекой к волосам, дыша их запахом. Цветы она сняла, но всё равно пахла ими, а светлые пряди так заманчиво прикрывали её ухо, что он не мог удержаться, время от времени касаясь его губами и глуша и без того тихий смешок, когда Люмин замирала в ожидании продолжения. Но сейчас свет погас, и она недовольно заëрзала, зажимая пальцем место в книге. — Масло кончилось? — Вроде бы. — Тьфу, почти дочитала, — она поджала губы, впрочем, не особо расстраиваясь. — Могу почитать для тебя, — усмешка прерывистым дыханием прошлась по уху, и Люмин повернулась к нему, уставившись в яркие глаза на тёмном лице. — Точно, мне одной тут свет нужен, совсем забыла, — теперь улыбка тронула и её губы. — Ну, так нечестно. Дай-ка встану.       Люмин сбросила одеяло и поднялась с кровати, когда Сяо с неохотой разжал руки. Время, когда они оставались исключительно вдвоём, он уже начал считать только своим, и порой задумывался, эгоистично ли это. Она часто повторяла, что здоровый эгоизм как раз та самая черта людей, которую ему не мешало бы перенять, но Сяо не хотел это понимать именно так. Тогда Люмин нажимала на самодовольство, иногда проскакивающее среди его привычного набора качеств — и ей даже нравилось это. Когда удавалось заставить его признать хоть на краткий миг собственную исключительность, и когда от этого его взгляд зажигался тем бесоватым огоньком подлинной юности, Люмин в который раз хотелось нарушить все его личные границы вплоть до самой последней. Конечно, он и так не был против, но такие моменты были особенными — она чувствовала себя влюблённой в него по-новому, а их редкость ещё больше делала их желанными.       Сам Сяо, кажется, догадывался, как именно может пошатнуть её вечное покровительство и благоразумие и заставить хоть чуточку потерять голову, но пока что не пользовался этим, предпочитая побольше понаблюдать за тем, как подвижен в ней поток эмоций. Одно он знал точно: следовать за порывами сердца в её отношении было более чем оправданно. Чего только стоил этот поцелуй в уголок губ, которым она наградила его, словно извиняясь за разрыв объятий.       Подняв с пола фонарь, она завернулась в одеяло и прикрыла за собой дверь. Сяо вышел наружу и некоторое время слушал, как тихонько скрипят ступени, пока Люмин, слегка покачиваясь, спускается на постоялый двор. Обычно жестокий и колкий ночной воздух редко бывал таким миролюбивым, как сегодня. Что-то даже показалось ему слишком сюрреалистичным: сверчки эти вот, запах трав, чарующе тёплая её шея, мягкий, почти приторный миндальный крем и яркий зелёный листик мяты на тофу, которым она встретила его. Было достаточно только её одной или хотя бы тофу, но она решила одарить его и тем, и другим, и Сяо прямо на пороге зажмурился и закрылся руками, стремясь скрыть, стереть с лица восторг, такой явный и совершенно не к месту среди посторонних.       Впрочем, это не было ни воображением, ни следом излишне возросшей потребности в Люмин: теперь он увидел обыденные, неприглядные картины мира и в который раз уверился, что всё реально. Далеко в милях впереди полевая сова выцепила из травы мышь, заухала гулко и дробно, и шёпот её крыльев раздался в ухе мягким угасанием. Запели призраки покинутых кладбищ, забрызжел фонтан капель под прыжком лосося в речной воде, оборванный волчий вой завторил пению и потонул в гвалте цикад. Это был реальный мир, а не какой-то другой. Тот самый, в котором он жил век за веком. Тот самый, в котором скрипели ступени от ног, которые он осыпал поцелуями; тот самый, в котором надежда приняла форму цветов и перьев в волосах; тот самый, где суть теперь сводилась к продолжению жизни не только других, но и себя.       Сяо вздрогнул — пальцы Люмин легли на локоть и проследили контуры рисунка на руке, залезли под самый краешек туники и задëргали, забегали, дразня. Фонарь закачался на цепочке, посылая во все стороны звонкий разговор её звеньев. — Пойдём? Прохладно сегодня.       Она опустила фонарь на столик и зачиркала спичкой; крошечная комната наполнилась запахом прогорклого масла и тлеющего фитиля, и даже сквозняк не смог его вынести наружу. Сяо всё же закрыл дверь, и ветер перестал свистеть в простенке. Почему-то он запоздало пожалел, как быстро разбежалось тепло их тел. — Паймон уже спит внизу, — хихикнула Люмин, сбрасывая обувь и залезая обратно в постель, — Так что сегодня никаких дурацких комментариев в нашу сторону.       Сяо остановился перед ней, закрыв глаза и скрестив руки на груди — смакуя её откровенное приглашение, но с места не сдвинулся, пока Люмин не потянула его за собой с радостным вздохом. — Как минимум ещё пара часов наедине, как тебе такое?       Он ничего не ответил, только улёгся, как раньше, натянув сверху на Люмин одеяло почти что до плеч. Книгу она забыла на столе, но, помедлив, поленилась вылезать за ней из объятий. Спать, конечно, не хотелось, и первых несколько минут она просто лежала, не задумываясь над тем, как ей хорошо. — Травой пахнешь, — улыбнулась ему в грудь, складывая на ней локти. — Это плохо? — Вовсе нет. Это чудесно. Так ни один человек не пахнет, как ты.       Сяо поморщился, но всё же не сдержал ухмылку: — И чем ещё я не как человек? — Напрашиваешься на комплименты? — поддела она, прищурив глаза. — Хорошо… Вот этим.       Она скользнула пальцами по его плечам, царапнула ногтями ниже локтей и ощутила, как моментально напряглись руки, как вены сдавило с двух сторон налившейся силой мышц. — Я знаю, что ты прячешь под перчаткой.       Он лениво прикрыл глаза, смотря из-под самых краëв ресниц: — Я спросил о другом… — Вот как? Тогда сними её, и я скажу. — Не очень-то честно, — просипел он, не поднимая взгляда.       Перчатка всё же падает на одеяло, а покрытая редким рваным пером угольно-чëрная рука медленно приближается к Люмин. — Довольна?       Длинные когти мечутся между огладить и оцарапать, между плечом и подбородком: на краткий миг в Сяо разгорается тёмный запал одержимости Люмин, но тут же гаснет, когда она ловит ладонь в свои и прижимает к щеке. — Вот этим никакой человек не обладает, — мурчит она. — И я не про руку.       Его безмятежное лицо прячет эмоцию отчасти обиды — он ведь надеялся услышать не очередное подтверждение своей демонической природы, а её личное отношение в деталях почти что интимных, и она должна была это понять. Люмин улыбается, пока он не видит — как же он, наконец, хочет побыть особенным. Что ж, время для этого подходящее. Она перекатывается на спину и сталкивает руку сначала на шею, а затем на грудь. Кончики пальцев касаются кромки ткани, когти проскальзывают под край белья — Люмин с удовлетворением отмечает, как подрагивает ладонь, не двигаясь ни на дюйм ниже. — Удивительно, как человек в таких желаниях слабее тебя, — хихикает она, почти что в воздухе ощущая его вязкое смущение. — Слабее, но смелее. — Ты чего-то ждёшь? — угрожающая нота придаёт румянец уже ей. — Лучше не темни. — Даже не знаю. Может быть…       Она откидывается на него сильнее, запрокинув шею, тянется губами к подбородку; грудь поднимается выше, когти — ниже. Сяо уже тянет руку обратно вверх, но всё повторяется быстрее, и пальцы черпают больше, чем следовало бы. Чуть сжав, он принимает это, сочтя крайне удобным новое положение руки.       Смущение с его лица почему-то стекает на плечи, но щеки остаются бескровными — Люмин даже представить не может, сколько усилий стоит сохранить самообладание. Вот чем он другой — человек бы не стал раздумывать, человек бы принял это спокойно, как данность, такая близость для них совершенно нормальна, но не для него.       Люмин с лёгким разочарованием отворачивается, когда рука всё же покидает тело: уже человеческая, без когтей и перьев. Она ищет в нём смелость, решимость, но не находит. Только отрицание — осознанное отрицание таких сближений. Для неё это мучительно: ей не хочется быть желанной — такой она была для всех, ей не хочется вынуждать его — так она поступала с каждым, но видеть полное подчинение своего эго, подавление каждого, даже незначительно малого желания делает его совсем далëким от неё. Искренняя холодность так близка её остывшим к жизни чувствам, но рядом с ним ей хочется гореть ими снова — как в самый первый раз. И ей хочется, чтобы он так же горел вместе с ней.       Ей стоит только руку протянуть, и всё закончится, не успев и начаться — она даже сомневается, что он вообще как-то особенно воспримет всё, что произойдёт, если разрешит себе страсть. И разница только в том, дойдёт ли он до этого сам, без её давления. Люмин всё же не делает ничего больше, и выбор снова предстаёт перед Сяо таким трудным, но очевидным: за сам факт этого выбора он любит её только сильнее и оттого только меньше хочет очернить. Руки крест-накрест перекрывают её плечи и жмут к себе ближе — такие касания предстают для него самыми верными. — Прости, — виноватый смешок слетает с её губ. — Сложно удержаться, когда ты так… осторожничаешь. — Что мешает попросить? Я сделаю всё, что ты хочешь.       Она смотрит на него испытующе, и он так же смотрит в ответ. Прямо объявить — слишком простой путь; не может же она сказать: «Тяни на дно своих желаний, глубже и сильнее. Прямо сейчас». — Да ты смеëшься надо мной! — краска заливает её щëки, когда она вдруг замечает те самые озорные огоньки. — Может и смеюсь, — улыбка трогает его губы, и Люмин краснеет вдвое, даже втрое сильнее. Очевидно, он знает, чего она хочет, знает и не собирается отдавать.       Сладкое негодование бежит по телу — он захотел подстегнуть интерес, подлил в её игру предвкушения, и оно оказалось разрушительным. Словно кипящее масло в воду, оно пролилось, зашипело, растеклось тонкой плёнкой по самому верху толщи её желаний, закрыв собой всё остальное. Она опустила взгляд, краснея до кончиков ушей, осознавая, что сегодня они действительно обменяются жаром друг друга, и её самоуверенность погасла. Люмин ощутила себя до того робкой, что смутилась и почти что привычных объятий, и капли влаги с его губ, уже ждущих её губ, и взгляда — как всегда, обожающего и неистового, и ей стало приятно тревожно, практически страшно перед неотвратимостью, с которой Сяо совсем скоро отбросит сомнения, приблизится и сотрёт, наконец, границу между тел.       Мгновенно распознав в ней робость, он сам зажёгся предвкушением. Самодовольство стегнуло его: «Так вот как пошатнуть твою уверенность, Люмин. Как глупо. Ты всё же боишься меня и своих желаний тоже боишься… Твой свет может ослепить, отвлечь, но надолго его не хватит… Ты прикажешь мне желать, но я уже жажду… А значит, возьму». Впрочем, ему нравится, когда она добивается своего, и он притворяется, что не понимает природу её страха, не выдав себя ни единой мышцей лица.       Он откидывается назад и прикрывает пальцем тёплый блик света на еë ключице — маленький и донельзя женственный, играющий формой, светящийся на коже мягким зигзагом. Бережное касание тут же возвращает Люмин власть над собой. Словно позабыв о настойчивости, с которой миг назад дрожали над ней хищные ромбы зрачков, она подтягивается ближе, наклоняется над его расслабленным лицом, чертит ногтями контуры челюсти, губ, носа. — Почему твоя оболочка именно такая? — Спроси что-нибудь полегче, — Сяо быстро прячет полный оценивающего голода взгляд, когда её дыхание треплет щëку всего лишь на расстоянии ладони, — Я не выбирал её. — Разве? Я всегда думала, ты сам решил стать…таким. Ну, когда понадобилось. — Возможно, я бы мог выбрать, но тогда об этом не думал. Просто…застыл в таком состоянии, или что-то вроде того. Человеческий облик — всего лишь традиционная форма адептов, не более. Для взаимодействия с вами, людьми. — В любом случае, — Люмин наклонилась к щеке и поцеловала каждое маленькое тёмное пятнышко на ней, — Ты выглядишь… очень даже ничего. — Это не повод искать со мной дружбы. — А я? Мне можно? — Вообще-то нельзя, — лениво открыл он один глаз. — О, простите, — засмеялась Люмин, — Не хотела досаждать. Хотя вру, очень хотела.       Она целует его: вроде как нежно, но задерживаясь дольше. Пальцы вроде как гладят шею, но стаскивают воротник. Когда на его голой груди больше ничего не остаётся, Сяо жмёт еë к простыне, чтобы беспокойные руки Люмин не зашли слишком далеко.       Он не сомневается, что она позволит всё; он сомневается, что конкретно толкает её на это, и в душу осознанно не лезет, лишь бы получить честный и прямой ответ. Он мыслит уже иначе, свободнее, гибче, он понимает её влечение не как слепой, навязанный акт любви, а как изощрённую попытку проверить на нём свои силы, очередную манипуляцию, в которой она давно не нуждается — он и так уже отдал всё, что только мог. Это оскорбляет те чистые чувства, что она сама прививала ему день за днём. Сяо попросту не понимает, зачем что-то ещё, когда их связь и так уже не может быть крепче.       Люмин так не думает. К слову, она вообще не может думать — кожа идёт горячей рябью от его длинной, щекочущей шею пряди. Он не даёт ей раздеться, снова надеясь, что Люмин как всегда одолеют смех и жалость к его робости, и всё прекратится, даже если в этот раз он не мечется от стыда, а впитывает её неосознанные ответы тела и сравнивает их между собой. Сяо начинает чувствовать разницу между провокацией и натуральным влечением, когда слишком смелая рука Люмин точно выверенным дразнящим движением скользит от груди вниз. В нём поднимается протест, не возбуждение. — Ну и что тебе это даст? Скажи, тебе мало? Обязательно всё сводить к человеческой близости?       Она не отвечает, только щëки горят от обиды. Ему не объяснить, что просто хочется, и всё. Нет в этом никакой логики. Люмин хватает руками за шею, намереваясь окончательно скинуть на себя, но он неколебимо хранит дистанцию. Когда она прогибается в пояснице и прижимается мягким объемом груди, когда Сяо чувствует раздражающе тонкую ткань одежды и всё другое под ней, не менее раздражающее, в нëм закипает гнев. — Опять провокации… Ты бываешь хоть когда-нибудь честна? — он сдавливает её руки, не давая касаться слишком откровенно. — Разве не ты сама хотела от меня искренних порывов? Думаешь, приятно идти на поводу? Справедливо, когда тобой играют? Что я должен буду ощутить, если ты навязалась и заставляешь верить, что мне это нужно? Что, если всё совсем не так, как я себе представляю?       Мутный взгляд Люмин вдруг проясняется — в ней опять говорит уверенность. Почему-то она находит ироничным, что у него есть свои соображения насчёт происходящего — словно он давно об этом думал и ждал. Конечно, ждал, иначе бы… — Не нравится — слезь.       На это у него нет ответа, кроме той первородной ярости тела, которую раз за разом она требовала показать. Самодовольно смотря, как он злится, Люмин откидывается на простынь, наслаждается зрелищем беглых теней на лице. Приятно, когда он искренний. Настоящий. — Ты, кажется, научился понимать многое, Сяо.       Он придавливает пальцами её подбородок, вплавлясь взглядом глаза в глаза, но она и не думает отворачиваться. Что-то снова душит его, что-то совсем близкое — недавняя её робость, собственная покорность перед ним. Почему-то она кажется ему естественнее всего остального. Если человеческая жизнь так сложна, если на отклик эмоции можно ответить лишь откликом, и то, не всегда честным, к чему эти игры? Зачем Люмин привила ему тягу к ним? Зачем недосказанность там, где всё очевидно? Он не глуп, он знает о том, как много значения люди придают телу… Возможно, всё, что ему нужно — услышать это от неё. — Скажи, чего хочешь. — Тебя, — честно отвечает она, но этого недостаточно.       Потому что она слишком уверена в себе. Потому что настоящие желания прячутся в ней глубже. — Искренне, Люмин, — требует он, — Я тоже жду от тебя только честности.       Она целует его палец, мягко задевающий губы, и хватка сразу слабеет. Люмин начинает смеяться, опять владея и им, и собой, и вдруг снова встречает в нём гнев. — Не темни. Неужели мимолётное удовольствие так важно? — Мимолётное? — она обхватывает его шею и сваливает на себя, пока он снова не набрался стойкости. — Да я тебе душу наизнанку выверну.       Вот теперь достаточно.       Впервые его тело так разжигает изнутри — все прошлые разы не идут ни в какое сравнение; её ноги обвивают, прижимают, сдавливают, и, чтобы она стиснула сильнее, Сяо сразу мнëт её к кровати. Острые кости впиваются в его живот, и теперь одежда действительно мешает. Он рвет её с себя, проскальзывает ладонью вниз, под её ноги.       Потянувшись к её белью, Сяо вбирает её ауру необыкновенной интенсивности: Люмин вся сжимается, почти убегает от его руки, пока он царапает кружевной край чёрными когтями. Перья на пальцах чувствительные, но не такие, как она: всхлипы и дрожь до того натуральные, что ему совсем не надо избавляться от белья, чтобы накормить свой эгоизм. Достаточно потереть поверх.       Для начала ему нужно подтверждение, и не одно. Пусть тело горит, а её, кажется, уже обречённо под ним тлеет, некоторых вещей делать не стоит, даже если очень хочется.       Ладонь покидает её бедро, поднимается вверх. Люмин зачарованно смотрит, как движутся, изгибаясь, пальцы, как остаётся за когтями дорожка лёгких белых следов. Так плавно, так медленно рука тянется к груди, касаясь как будто бы водной глади — погружается под ткань, цепляет кожу. — Это я тебе душу выверну.       Всхлипы тонут под его губами. Обнажённая кожа действительно творит с ним нечто невообразимое — сопротивляться движению невозможно, да и не нужно. Люмин кусает и свои, и его губы от предвкушения веса его тела, и, когда он оказывается ещё тяжелее, почти теряет сознание. Тесная хватка — обычное дело, но хочется теснее. Он медленный и сильный, но когтистые пальцы ласковы и совсем не грубы, язык нежный, но жалящий; она не знает, чего ей хотелось раньше, но, определённо, сейчас хочется именно этого.       Сравнения со всем иным вылетают из головы, растворяются в ожидании продолжения, и оно есть. То самое, непреодолимое притяжение, наконец, связывает их; несмотря на все условности, тела перестают быть неприкасаемыми, взгляды — случайными, голоса — чужими.       Быть одним целым — естественно. Теперь они оба это знают.

***

      Вылезать из кровати не хочется и после: объятием Сяо тянется сберечь её остывающее тепло, и Люмин шепчет ему в ухо, насколько он хорош. — Понимаешь теперь, почему ты?       Он задумчиво смотрит на мятую простынь, обëрнутую вокруг их ног, и долго собирается с ответом. — Теперь я должен жениться на тебе? — Что? — из Люмин сначала вырывается удивлённое фырканье, но, отвернувшись, она уже трясется от смеха. — Зачем? Это необязательно. С чего ты взял вообще?       Он молчит, смущённый донельзя. — То есть… Если б я сейчас не настояла, мне пришлось бы ждать от тебя предложения?       Она снова взрывается смехом, брызгая слезинкой. — Брак — один из самых честных контрактов, если хочешь знать моё мнение, — отворачивается он. — Половина женщин и обе половины мужчин с тобой не согласятся, — посмеивается она, потянувшись рукой стереть его смущение. — Среди людей это лишь инструмент влияния. А у меня этих инструментов и без того… полным-полно. — Откуда мне знать такие тонкости? — Прости, — Люмин целует его плечо, прежде чем улечься сверху. — Не бери в голову. Нас уже связывают узы куда крепче любого брака. Ты сам это понимаешь, правда же?       Он кивает, рассеянно поглаживая одеяло на ней.       Люмин смотрит на фонарь на столике, протягивает руку над ним — по стене ползёт тонкая и плавная тень. Она некоторое время прикасается к горячему металлу пальцем, совсем не обжигаясь, двигает рукой, повелевая тенью, потом складывает зайчика, потом волка, затем лису. Под смешок Сяо по стене бежит коза, а после — лошадь.       Он тянет руку за ней следом, сначала просто смотря на её подвижный жилистый контур, но потом напрягает ладонь, сгибает на ребро, отвернув костяшками наружу, оттягивая большой палец в сторону.       «Поймёт ли она?» — думается ему.       Конечно, поймёт.       Люмин прикладывает свою, развернув в другую сторону, сцепив пальцы — тень птицы дрожит на стене, не хлопая крыльями. — Знаешь, я вообще-то вижу будущее, — тихонько говорит она, — Рассказать, что в нëм?       В душе ей невероятно смешно, ведь она бессовестно врëт: сейчас она может рассказать любую небылицу, и Сяо поверит во что угодно, но он не торопится с ответом, и она радуется этому ещё больше. Единственно возможный вариант и без всякого вранья вертится на языке. — Там мы любим друг друга.       Словно в подтверждение её слов фонарь вдруг гаснет второй раз за ночь, не давая тени на стене рассыпаться на крылья, забирая её во тьму целиком. Люмин посмеивается, взбивая рукой одеяло: — Опять… Сколько времени? — Час до рассвета. — Почти вечность, — мурчит она в тёмные вихры, когда Сяо, обдав прерывистым дыханием, вновь подминает под грудь. Наползающая тьма и ещё не растаявшее послевкусие еë стонов вынуждают его сделать это снова.       Тело неистовое, пальцы чересчур гибкие, язык смелый. Что ж, кажется, он и правда вывернул ей душу. Но не сегодня — давным-давно.