Иллюзия выбора

      День она проводила в делах, а он праздно слонялся по кромке гор; ночь отдавала сну, а он — битве. Даже если времени друг на друга у них словно не было, оно всё равно находилось — вопреки всему и несмотря ни на что. Рано утром он иногда заглядывал к ней и заставал Люмин глубоко спящей: то сурово нахмуренной, то воткнувшей подбородок в подушку и держащей нос кверху, чтоб удобно было посапывать во сне.       Иногда Сяо прикасался к ней — она могла проснуться, и её тяжёлые веки и словно неподъëмные пушистые ресницы медленно открывались вверх-вниз, вверх-вниз. Она хмурилась, щурилась, жмурилась, потом всё же привыкала к свету и различала контур его плеч, шеи, взлохмаченных волос — узнав, сразу хваталась за руку, не давая уйти.       Иногда утыкалась лицом в подушку, и тогда он позволял себе чуть больше — поиграть её растрёпанной сном светлой копной.       Иногда одеяло было измято и скомкано — должно быть, во сне оно показалось ей тяжёлым или колючим, или же ей стало слишком жарко от чего-нибудь, чего Сяо аккуратно избегал, мельком трогая сны, но всё же не удерживался порой, разжигаемый любопытством и выглядывающими из-под лоскутного края острыми кончиками лопаток и изогнутым рядом позвонков. Их точëные грани обтянула сверху тронутая загаром кожа, где-то посередине спины светлеющая до молочной — здесь угадывался вырез платья, вспоминался миг её нетерпения, когда его рука впервые сама потянулась к лентам корсажа. Он отметил, что Люмин, определённо, нравилось, когда в нём говорила смелость, и скрыл от неё, что иногда щекотал себе нервы её подсознанием.       Сны он считал своей личной сферой влияния и ревниво злился, что Люмин тоже умеет вторгаться в блуждающий разум — умеет навязаться, подсластить слишком пресные сны, обесцветить слишком яркие. Он делает это осторожно, из тени, она же прямолинейна и упряма — Сяо раздражëн тем, как небрежно она обращается с их тонкой тканью — мнëт так, что повсюду замины, зацепки, теребит до рваных краëв, оставляет свои следы. Ему хочется думать, что есть всё же часть сущего, над которой у неё нет власти, что хоть где-то она не читает его, как открытую книгу — очередную из всех на своих бесконечных полках, и потому в ответ на солнечное жжение собственных снов лезет в её. Настойчиво, хотя бы из любопытства, что в них — а в них нависающие над ней его худые плечи, нервное сглатывание — плавное перекатывание кадыка вверх-вниз; бисеринки пота, сбегающие по шее, губы — то мягкие, то хищные, прокусанные, солёные; щекотливые касания костлявых пальцев и взлохмаченного пера. Он думает, что она слишком горяча — во всех смыслах, — особенно если сейчас проснётся, заметит его мутнеющий взгляд, назовёт бесстыжим и потянет к себе. — Вот так… налей однажды бродячему коту сметану, — промурчит над ухом. — Ожидала другого? — зашипит он в шею, неотвратимо краснея.       Она не ответит — только сбросит одеяло совсем.       Вне сна Люмин могла засмущать его чем угодно, но, привычным способом разбирая, распутывая клубок, окутывающий её дрëму, Сяо сам цеплялся за откровенные детали собственного образа, увлекавшие её подвижное сознание кидаться то в жар, то в холод. Люмин об этом знать необязательно, но… Её желания щедро подпитывали самодовольное эго, и ему было невыразимо приятно их исполнить. Он не спрашивал, чего ей хочется, потому что знал и видел, как видел вслед за этим настоящую потерю рассудка, мольбу продолжить, тлел от этого внутри — и служил её жажде, конечно же, старательно и терпеливо. Несомненно, что человеку, что демону приятно понимать, как сильна в нём нужда. Раньше, впрочем, он совсем не думал, что эта сторона человеческой жизни может показаться забавной и даже вызвать в нём — отстранённом и слишком равнодушном — ответную нужду. И Люмин тоже забавлялась его сдержанным интересом, считая причиной новизну — она полагала, что он всего лишь голоден до примитивных чувств, ведь когда-то поставил себя выше них, а он упивался хлëстким жаром мыслей, что ей нравится именно его телесный контакт.       «Ты не для войны создан был, — шелестит она, — Такой худой и лëгкий, точно птичка. Тебе бы вить гнездо где-нибудь на скале и пугать с неба ягнят.» Потом липнет бархатным телом, кожа к коже, слишком приятно, — он терпит, и вместе с тем в нём стойко понимание, как мало силы нужно, чтобы проявить её слабость — воистину, тот единственный раз, когда женщина боится мужчину. Настоящий ягнёнок.       Здесь Сяо усмехается себе — мужчина же боится женщину всегда. И приятно быть ей послушным, покорным — это раньше он злился, а сейчас думает, как же она хороша — и потому не тянет одеяло ниже, да и вообще не касается спины, только мягких спутанных волос. Она мурчит, чуть просыпается, жмётся к горячей руке, сонно упирается в подушку, и волосы мечутся по шёлковой простыне. Он тут же находит её милой, отбрасывает нескромный интерес, не хочет будить и покидает, чтоб не уличила в жадности. Люмин всё равно поймёт, что заходил — дверь она из-за него держит приоткрытой, а ему не нравится — мало ли кто тут ходит. Поэтому он обязательно закроет её — и снаружи простоит до утра, пока не услышит первый спросонья зевок и ленивое потягивание в шорохе одеял. Тогда он улыбнётся себе, тогда же и окончательно уйдёт.

***

      То степенная и неторопливая, то подвижная и суетливая — Люмин продолжала удивлять его и всех остальных. Он видел, как она собирала крабов на пляже, как закидывала ловушку подальше от берега, как пятилась от набегающей волны обратно, и как та брызгала её, разбиваясь о колени пеной. Люмин взвизгивала и выжимала из прилипшей юбки воду, а потом большими шагами несла в деревню корзину, стараясь не слишком извозиться в песке.       Потом он видел, как она рвала яблоки, собирая их в большие мешки — сначала потрясла дерево и собрала с земли, а потом отправила Паймон срывать то, что не упало с верхушки само. Заметив, как Люмин тянется до ветки, он подпрыгнул, оттолкнувшись от копья, сорвал ей яблоко и сунул в руки, исчез, сбегая и смеясь — она осталась стоять обескураженная и смущённая. — Вот показушник, — ворчала Паймон, — я и сама могу. Даже не поздоровался!       Люмин улыбалась — он знал. Это яблоко она не стала класть в мешок к другим.       В Ваньшу она часто мыла посуду, а один раз даже работала в прачечной — и вылезла из неë в тот день такой помятой и утомлённой, что заснула прямо перед подъëмником — просто не дождалась, когда он приедет. Паймон нашла его на балконе, и Сяо донëс её наверх, удивляясь такой беспечности.       Когда она, пыхтя, пыталась дотащить до Цинцэ подносы с двумя дюжинами горшков, он не выдержал и спросил, моргнув рядом своим потусторонним светом: — Что ты делаешь?       От неожиданности она чуть не ухнула в канаву, и подносы накренились, горшки чуть не посыпались, но Сяо удержал их, а затем и вовсе отнял. — А на что это похоже? Работаю. — Пытаешься все деньги мира заработать? — Знаешь, сколько стоит жить в гостинице? Я тут не на птичьих правах, — она поддела, блестя лукавством, совершенно не скрывая, как рада его видеть: если б не горшки, бросилась б на шею. — А всё из-за тебя, негодник.       Он посмотрел на неё непонимающе, продолжая идти следом. — С удовольствием начистила б кому-нибудь лицо, но ты всех в округе перебил, — скисла Люмин, — да и платят за такое получше, чем за горшки.       Сяо усмехнулся и ничего не сказал. — Что смеëшься? Вон туда неси. Только не побей, умоляю, — она замахала руками, когда он решил, что перехватит поднос по-другому, — они три дня в печи остывали. — Ты их сама делала? — он поморщился, вспоминая, как накануне она не вылезала из мастерской. — Кривые, да?       Сяо покачал головой. Какая разница, какие? Какое ему дело до горошков, когда она шагает рядом и на пальцах считает, сколько за них получит? Как перепрыгивает лужи и легонько пружинит на каблуках, как цветком колокольчика кружится юбка… — Там ещё три подноса, — Люмин посмотрела на него умоляюще, — помоги, а? Пожа-алуйста! — Как ты собиралась нести их сама? — Сяо вздохнул, понимая, что у него нет выбора. — По одному, как ещё. И что за кислое лицо такое?       Он посмотрел на неё, смеясь взглядом, и Люмин вернула ему такой же — даже ещё теплее, и уже обратно за горшками они шли рука об руку, перекрестив пальцы.

***

      В каллиграфии у неё совершенно ничего не получалось — Люмин извела столько бумаги, что её чернильные комки равномерным ковром покрыли весь пол. Она сидела на полу, высунув язык от усердия, и кисточкой пыталась повторить один иероглиф за другим. Когда дверь распахнулась, листок от сквозняка вырвался из-под кисти и прокатился по полу. — Эх, — Люмин бросила кисть и вытерла тряпкой фиолетовые пальцы, — почти получилось.       Сяо смерил взглядом всю измаранную бумагу, обошёл мусор и присел рядом: — Долго сидишь. — Это не так-то просто. — Ты что, писать не умеешь? — он заглянул через плечо. — Я всё умею, — фыркнула она, — но не это. Я изумительно черчу, если хочешь знать. Любую карту повторю, но это… Это выше моих сил. Дурацкие иероглифы.       Он посмотрел, как она испортила очередной лист и отнял у неё кисть: — Смотри.       Шесть росчерков, и всё получилось. С первого раза. Люмин попробовала повторить, и у неё снова ничего не вышло. Он посмотрел на неё с иронией и уже собрался уйти, но она сунула в ладонь кисть. — Покажи ещё раз.       Сяо показал. Потом ещё раз, и ещё: — Не «так». Вот так. Свободнее. — Да как?! — Так.       Она вырвала у него кисть, раздражаясь. — Учитель из тебя никудышный.       Он вздохнул, накрыл её пальцы своими и мягко повёл ладонь. Всё шло хорошо, но тут кисть снова вильнула, оставив неровную кляксу, и Люмин щелкнула языком от досады. — Тьфу! Да пошло оно всё.       Сяо ухмыльнулся, и она, злясь, чиркнула кистью ему по носу. Он тронул лицо пальцем и размазал вниз до губ чернильное пятно, глянул на руку и размазал ещё больше. — Сама свои свитки пиши.       Отвернулся, изображая обиду, и она сразу притëрлась рядом, отпихнула в сторону бумагу, навязчиво полезла тискать щеки. — Прекрати. — Ты что, обиделся? — она хихикнула. — Обиделся. — Ну прости. Сяо…       Едва ей стоило подлезть и прикрыть глаза… Он, оттаяв, сблизился поцеловать, но вместо этого отпечатал на подбородке фиолетовый палец. Она хлопнула ресницами, не ожидая, даже не думая, но тут его мягкие волосы задели щëки, а губы коснулись лба, тоже ляпнув кляксу. Он хмыкнул, оставив Люмин полностью растерянной, и дорисовал пальцем кляксу до ромба. — Ты… — Что? Всё честно. — Ладно, — она прищурилась, оглядела беспорядок в комнате, — К чёрту свитки. Навру что-нибудь… — Не надо врать, я сделаю тебе, — Сяо тряхнул головой, очарованный её вымазанным сосредоточенным лицом. — Правда? — Сказал же.       Она просияла, ползя на коленях и собирая мусор в кучу: — Отлично. А теперь… Пойдём умоемся?       Она выскочила на балкон и отряхнулась — заметила, что подол и коленки в чернильных следах. Сяо вышел следом, глянул вниз, в реку: — Людей полно.       Люмин осторожно перелезла через перила и ткнула пальцем куда-то вдаль по направлению реки: — На том берегу никого. — А ты долетишь? — Сяо скосил глаза, уже зная ответ. — С твоей помощью — да.       Раскрыла планер, дождалась от него попутного ветра, решила — на этом всё, но он догнал и подхватил на руки, смущаясь, но ничего не говоря. Дальше Люмин стирала чулки и платье, а он умывался, мальчишеским жестом брызгая по сторонам воду и растирая шею. Сяо ждал смех, когда на берегу сушил её потоком — она и впрямь смеялась, держала порхающую юбку и любовалась его свежим юным лицом, в котором куда чаще, чем раньше, проглядывал озорной огонь. — Знаешь, что? К чёрту работу. Я так устала от неё. Пошли грабанëм какой-нибудь сундук. — Ха, недолго ты продержалась. Веди.

***

— Ну и зачем… столько моры? На эту сумму можно всю гостиницу купить.       Люмин прищурилась, понимая, что теперь соврать не выйдет: — Хорошее снаряжение стоит дорого. — Снаряжение? Куда-то уходишь? — Не для меня. Для тебя. — Это лишнее, — Сяо скрестил руки, чтобы выглядеть ещё серьёзнее, — Люмин… — Слушай, не начинай. Знаешь же, что это полезно нам обоим, и деньги не имеют значения. Всё равно на реагенты уйдут… Для твоих адептских дел.       Он молча соглашается, что это, пожалуй, самый полезный подарок из всех, но… — Я просил о другом. О… незначительном. Ты понимаешь.       Люмин хмурится, вспоминая день, когда он попросил о подарке.

***

      Он ел тофу и смотрел, как она пудрит лицо — Люмин скинула всё с подоконника на стол, чтоб освободить пространство под зеркало, и вместо вазы с засохшей веточкой хлопка, соломенной шляпы, обшитой лентой с подсолнухом по последней мондштадской моде, шкатулки с украшениями, вороха обëрток от писем и аккуратно срезанных с них сургучных печатей, голубой миски с конфетками, чашки с отколотым уголком, подарочной фигурки золотой жабы, рассыпанных повсюду монет и ключа от богом забытого подкроватного сундука с тряпьем подле него примостилась куча всяких маленьких узорчатых баночек и резко пахнущих флаконов из разноцветного стекла.       Каким-то жирным красноватым желе она натëрла щеки и веки, и те заметно порозовели, потом достала из большой баночки пуховку и постучала ей по краю с чудесным деревянным звуком: облако пудры впитало солнечный луч, подсветило его и плавно осело белой крошкой. Пуховка полетела к лицу, и Сяо подумал, что Люмин похожа на мучной пирог, который иногда сама же и готовила внизу, на кухне. Потом он как-то пропустил момент, когда из кучи пудры её стало мало и сносно, но всё равно не понял, зачем она это сделала — и так же нормально, разве нет? — Зачем? Сегодня какой-то особенный день? — Такой же, как и всегда, — промычала она, растирая в миске угольную палочку. — Тогда к чему этот странный ритуал? — Ты лучше меня знаешь, если назвал это ритуалом, — улыбнулась, собирая пальцем пепел и аккуратно похлопывая веки. — Просто так. Ну, как?       Отвернулась от зеркала, кинула на него преувеличенно-кокетливый взгляд. — Теперь ты какая-то… Хмурая. — Прекрасно, так и должно быть. — Долго ещё?       Люмин отложила веерную кисточку, которой уже успела накрасить ресницы, заморгала, стряхивая лишнюю сажу, проскакала от окна до кровати и схватилась за подбородок, задрала вверх, забегала зрачками по лицу — залюбовалась его чертами. — Почти всё. Ну-ка, посмотри на меня… Такие ровные… — Что? — он отложил палочки и перестал жевать. — То, что у тебя на глазах, рисовать не меньше часа. Имей терпение, посиди минут десять. — На мне? Подожди, что?       Он вскочил с кровати и подошёл к зеркалу, рассмотрел себя так, словно видел впервые. Потянул за веко вниз, растёр ресницы. Потом обернулся на Люмин, обескураженный, стянул перчатку и послюнявил палец. — Как это стереть?       Она врезалась в спину, хихикая и заглядывая в мрачное лицо: — Не стирается? Вообще мечта! — Но я не… Не пытаюсь никого привлечь, или зачем вы это придумали… — Думаю, ты неспроста такой, — её ласковая рука отняла его руку, а мягкие губы прижались к щеке, — воспринимай проще. Добавляет изящества форме. Сверхъестественной красоты.       Сяо посмотрел на неё серьёзно, потом стёр с щеки опавшую с ресниц угольную крошку. — Прекрати постоянно говорить так. — Что поделать, если ты и правда красив? — Это не комплимент. — Тяготишься вниманием? Даже от меня? — Тебе можно, но… Я же всегда так выгляжу. Не только для тебя. — А это и не важно. — Порой я проклинаю этот облик, — он снова отворачивается к тарелке. — Мне он нравится. И настоящий тоже.       Он морщится, стесняясь всех обстоятельств сразу — и того, как она говорит, и того, о чём.       Она хочет смутить его ещё больше, глядит на себя в зеркало и выбирает, чем. Вытягивает из волос одни перья и заменяет другими — длинными, тёмными. Угольные, изумрудные, почти чёрные, они отливают блеском фиолетовой жеоды, преломляются в космически-зелëный. Их острая форма совсем не похожа на тот грудной голубой пух, что носила она раньше, и вид сразу придаёт воинственный и взрослый. Подкрашенные углëм веки лишают взгляд наивности, контраст с мягкими кудрями прячет прежнее легкомыслие. Этого более чем достаточно, чтоб впечатление производить иное. — Ты умеешь доставать вещи из снов?!       Люмин качает головой с улыбкой: — Если бы. Подобрала раньше, вот и всё. — Откуда? Когда? — спрашивает и тут же краснеет, вспомнив. — Нет, не говори.       Понимание и вместе с тем ехидство скребут душу. Как же легко его смутить. Она наслаждается красным лицом, подлинной властью над демоном, привыкшим быть робким — властью, недоступной больше никому. — Можно оставить их себе? Как подарок от тебя. — Можно, но… — Что? — Я тоже хотел бы что-нибудь взамен.

***

— Незначительного у меня полно, — Люмин вытряхнула из сумки груду памятного мусора, собравшегося из самых отдалённых мест. — Выбирай. — Лучше выбери сама.       Она помедлила, разглядывая на самом деле совершенно неприметные вещи: печати, камешки, старинные монеты, кисточки, пуговицы, булавки, сушеные цветы, жуков, перья — уже самые обыкновенные, недрагоценные колечки, клыки на шнурках, одну перчатку без большого пальца, треснутую колбу, полированный кусочек дерева и многое-многое другое. Не найдя ничего подходящего, она разжала кулак, держа в нём то, что изначально и хотела ему подарить — крупную бусину из бирюзового стекла. Не совсем простую — гравировка на ней прошлась узорной канавкой и мягко преломляла свет. — Сперва хотела сделать сама, но ювелир из меня никудышный, — закусила губу, смутившись. — В каких-то делах одни книги читать недостаточно. Еë сделала одна очень талантливая девушка из Инадзумы, и, когда я её увидела, сразу подумала о тебе. Примешь её?       Сяо кивнул, считая её более чем достаточным даром. — Сяо, я… я частенько задумываюсь, что могу для тебя сделать. Да, вижу, что скажешь — что тебе ничего не надо, достаточно того, что есть, но это не так. Ты хочешь… — Люмин замолчала, ощутив вдруг нарастающую грусть, — воспоминаний, да? Они ценнее всего другого, тут с тобой соглашусь, но… Ты и сам знаешь, сотня-другая лет, и они уже блëкнут, искажаются. Теряются подробности, меняется форма — вроде такая же, а вроде и другая. — Порой материальный мир крепче остальных. Пятеро нас были повязаны долгом именно на нём — беречь людские тела, имущество и всё другое, и мы клялись миром духовным. Потому и… — У вас такая судьба? Сойти с ума от истощения? Утратить последнюю… связь… с душой? Стереть свой духовный мир? — Это всё в прошлом, не стоит, — вздыхает Сяо. — Спасибо. Я сохраню твой подарок. Он не поменяет форму, верно. Убедит однажды, что я не безумец: что ты… действительно была, что любила. Дарила свет. Ты ничего не должна, забудь об этом думать.       Люмин тоже вздыхает, набираясь тоски: умеет же он нагнетать. Есть для него ещё один дар, но сначала стоит спросить, захочет ли он принять его. — Тогда давай о другом… — она тянет локти, теребит рукав, гладит кожу над перчатками, добиваясь у него ощущения зудящих перьев, — ты хотел бы снова летать? — Нет, — пытается соврать, но не выходит, — не думаю. Наверное… Может быть. Да. — Хотел бы? — начинает сиять взгляд, обещая очередной разговор по душам. — Да, — сознаётся он. — А что? Хочешь покататься? — А можно? — вздрагивает от удивления, почти теряет дар речи, и Сяо забавляется тем, как она хватает воздух губами, как рыба. — Не-а, — усмехается, — нельзя.       Она краснеет; и он краснеет, вспоминая роскошное чувство её власти над ним. Интересно, каким оно будет не во сне? — Ты, — берёт себя в руки, — над пустыней вполне можешь полетать… — Слишком явный намёк, Люмин, — напускная серьёзность трещит по швам, но он продолжает цепляться за неё. — Не сработает. — Попробую ещё пару раз, и… — И что?       Липкая сладость правит его падающим голосом — Сяо уже предвкушает особенный конец этого разговора, к которому она идёт непрямым путём. Люмин ещё ничего не сказала, но ему уже кажется заманчивым её неозвученное предложение. — Хочешь, подарю тебе… Титул?       Зрачки вздрагивают, расширяются, мутнеют и яснеют, утратив на краткий миг фокус. — Имя? Конечно, хочу. — Как честно! — восхищается она. — А почему? — Почему? — удивляется Сяо. — У каждой вещи своё имя. Имена правят этим миром, Люмин. Он состоит из имён, а титулы говорят ярче других. Пустые слова ничего не значат, но заслуги… достижения, скреплённые молвой, общей памятью, не рассыпятся в труху со временем. Их помнят. Их чтут, и ты спрашиваешь, почему?       Прикрыв глаза, она улыбается принимая его суждения… и цепкую хватку на подбородке. Он заглядывает в неё, требует взгляда в ответ, и Люмин видит, как пляшет её отражение в демоническом огне. — И ты будешь им пользоваться? — Ха! Разумеется, буду. Я представляюсь всеми титулами, как того требует формальность.       Она довольна его желанием, восхищена стремлением поделиться с другими своей связью с ней — крепче связи простых имён. Восхищена и тем, как он не боится заявить миру принадлежность ей и, несомненно, хочет услышать в титуле её принадлежность ему. — Кем ты меня наречёшь? — Дай подумать… — Ты уже придумала, — пальцы тиснут подбородок к себе, — не томи. — Хорошо, — говорит она, смущëнная огнём его серьёзности, — будешь моим Стражем? — Стражем твоего несметно яркого солнца? — он хищно улыбается, вбирая момент. — Буду.       Люмин дарит ему томный взгляд и сладкую хитрую улыбку — Сяо тянется слизнуть с неё сахар, обменивается долгим, иссушающе настойчивым поцелуем, чувствует, как руки толкают вниз. Теперь её взгляд пристальный и строгий, но всё же не лишëнный света. — На колени.       Он опускается, покорно склонив голову — жар щиплет ему плечи, течёт с шеи на спину, когда жестом силы она трогает лицо. Чертовски сладким кажется момент зарождения новой условности. — Желаю, чтобы твой сильный ветер никогда не стихал. Чтоб ведущая тебя цель… никогда не оставляла; чтоб огонь, которым ты горишь, Сяо, никогда не поддался тьме. Я освещу тебе путь, все звёзды на него отдам, чтобы вести за собой в этом мире или в другом…       Она пытается сохранить торжественность, но получается с трудом. Простые, любящие порывы души требуют его обнять, и Люмин борется с собой, еле сдерживая улыбку. — Храни нашу связь, Златокрылый король. Ты сильный… Сильным и должен быть Страж Пустынного чертога, Наблюдатель из тени, Озарëнный солнцем Последний из Якш. Скажи мне, Алатус… что я так хочу услышать.       Сяо целует её ладонь. — Клянусь защитить. Клянусь… что люблю.       «Наконец, — ликует она, — он сказал.»       Это не так важно, но в форме слова любовь тоже имеет свой вес; и значение слов любви для тех, кто так их ценит, но так редко говорит, невыразимо велико.