***
Звание отца троих сыновей — это такая же ответственность и тяжелая работа, как и звание главы клана, несмотря на все счастье, что дарит ему семья. Цзысюань для своих сыновей в первую очередь строгий, но справедливый отец. В конце концов, у его детей и без того чересчур много тех, кому позволяется их баловать, только успевай одергивать и присматривать, чтобы это не было чрезмерное баловство и потакание! Но его старшие сыновья — воистину жемчужины на их с Яньли ладонях. Цзысюань смотрит, с какой трогательной нежностью опекает несмышленого младенца А-Лин, как с ним, словно с подарком лично ему, носится А-Луань, и думает: он сам бы так никогда не сделал. Он был избалованным эгоистом, золотым павлиненышем. Но его дети… Они воспитаны иначе. И он более чем уверен, что все заслуги в этом — его возлюбленной жены. Его дети так быстро растут! Только недавно он радовался тому, как А-Ли делает свои первые шаги — а вот ему уже приходится отвечать на бесконечные «зачем» и «почему». Спасаться от крохотных и не острых, но весьма метких стрел, что выпущены его младшим сыном из тайком подаренного ему Вэй-чтоб-тебя-гули-любили-Усянем лука! Объяснять, что «Как бы тебе ни нравилось там, Ли-эр, но ты не можешь жить в Пристани Лотоса. И Лань Жуши не может заниматься только играми с тобой, у него есть свои, взрослые обязанности!» А-Ли — вот кого все они, безумно перепуганные обстоятельствами его рождения, избаловали! — только угрюмо хмурится и стоит на своём. Ему пять, но упрямства — на все сто. Хотя громких истерик он не устраивает, но молчаливые — не менее ужасающи. Когда А-Ли начинает дуться, отказывается от еды и даже любимого маминого супа, прячется в своем павильоне ото всех и не отзывается даже на нежное воркование А-Луаня, Цзысюань теряется. Он понимает, что потакать ребенку нельзя, что взрослому и постоянно занятому своими делами Юйцин-цзюню негоже бросать все и являться в Цзиньлин Тай только потому, что здесь по нему чахнет чужой ребенок. И позволять А-Ли проводить в Ляньхуа У все время тоже нельзя — он все-таки третий юный господин Цзинь, а не Цзян. И что же ему делать? Цзысюань устраивает семейный совет. Обговаривает ситуацию и с женой — которая с удивлением признает, что ни её братья, ни их старшенькие не были настолько упрямы; и с собственной матерью — как-то же она призывала к порядку самого Цзысюаня? Оказалось — с огромным трудом и переменным успехом. И даже с Вэй Усянем — у него трое идеально воспитанных детей и куча учеников! Цзысюань только с Лань Цижэнем не советуется, потому как того же Вэй Усяня уважаемый учитель Лань к порядку призвать так и не смог. И после долгих раздумий находит хотя бы подобие выхода, которое позволяет потянуть время в надежде, что Цзинь Ли это перерастёт. Теперь Ли-эр — вне зависимости от семейных планов — отправляется в Пристань Лотоса только при отсутствии нареканий от наставников, воспитателей и мамы с бабушкой. А им всем строжайше запрещено потакать юному господину Цзинь Ли, закрывать глаза даже на мелкие шалости и спускать с рук небрежность в усвоении уроков. Ли-эру пять, и это тот самый возраст, когда начинается плотное обучение будущего благородного господина этикету и изящным наукам. Которые Цзинь Ли не любит! Совершенно не любит! Ему скучно и нудно на этих уроках, он с трудом может высидеть кэ на одном месте, а ведь та же каллиграфия даже в началах требует большой усидчивости. Спустя несколько пропущенных совместных поездок и последовавших за ними проигнорированных истерик — его ведь предупреждали, так? — А-Ли принимает вызов. Идеальным учеником он всё же не становится — не тот характер, но упорства ему не занимать. Цзысюаня такая одержимость почти пугает, но он все еще надеется: сын это перерастет. Не перерастает. К четырнадцати годам Цзинь Ли все, вообще все знают: хочешь заручиться поддержкой третьего молодого господина Цзинь? Устрой ему встречу с Юйцин-цзюнем. Верить на слово тем, кто только обещает ему подобное, А-Ли перестаёт ещё к десяти, так что иногда на Лань Жуши ведутся чуть ли не загонные охоты — совместные с очаровавшимися им девицами. А то, что творит А-Ли непосредственно на своё четырнадцатилетие, чуть не заставляет Цзысюаня, подобно да-нэйди, хвататься за сердце. — Жулань, — говорит А-Ли, упрямо сжимая кулаки и сводя брови. — Пусть даже это «лань» будет как «орхидея». Цзысюань хотел дать ему совсем другое имя учтивости. Но А-Ли приходит к нему накануне церемонии и встает на колени, смиряя гордость, хотя по нему и не скажешь. — Отец, я прошу вас… Цзысюаню остается радоваться уже тому, что Цзинь Ли не устроил переполоха на церемонии в храме, отказавшись от избранного им имени прилюдно. — Отец, этот недостойный сын умоляет о милости, — А-Ли опускается в полный ритуальный поклон ци-шоу и не поднимает головы. Цзысюань знает, что готов сдаться просто потому, что А-Ли действительно способен устроить скандал и на церемонии, но принять такое решение в одиночку всё же не может. Яньли, выслушивая его, печальна, однако волнуется гораздо меньше, чем он. Говорит: — Похоже, это судьба. Надеюсь, ему не придётся жалеть о своём выборе, — и соглашается, что в этот раз сыну стоит уступить. А после имянаречения, словно терпеливо ждал его просто для того, чтобы сохранить остатки приличий, А-Ли начинает откровенно ухаживать за объектом своих детских преследований. Цзысюань видит в его взгляде всё еще детские жадность и собственничество, восхищение и толику обиды: Лань Жуши известен своей почти аскетичной сдержанностью, он не зря носит хао Юйцин-цзюнь. С младшими учениками он сердечен и добр, но равно и одинаково со всеми, никого не выделяя. Жулань же хочет именно этого: чтобы его выделили, чтобы для него одного мягкая улыбка Юйцин-цзюня наполнилась особенным теплом. Лань Жуши тридцать два, и он сперва пытается осторожно отказать своему самому преданному поклоннику. Но мягких отказов Жулань просто не слышит. И тогда Юйцин-цзюнь применяет до сих пор не дававший сбоев прием: становится холоден и отстранен, словно высеченная из нетающего льда с вершин хребта Гусу статуя. Цзысюань, которого не покинула его способность появляться там, где не ждут, слышит их разговор, ради которого Лань Жуши прилетел в Цзиньлин Тай. — Цзинь Ли, — ровный тон не позволяет огрызнуться на обращение по детскому имени, — этот Лань просит тебя прекратить присылать ему подарки. Ты выставляешь себя в смешном свете. Это не подобает молодому господину великого ордена. Впредь этот скромный Лань будет отсылать все, что пришлют ему от твоего имени, без исключений. И вернет всё, прежде полученное от тебя. Всё, Цзинь Ли. Начиная с твоих детских рисунков. А-Ли скрипит зубами, но верно оценивает риски: Юйцин-цзюнь ещё никогда не нарушал своего слова — и отступает. Поток подарков иссякает, но в своих преследованиях начавший выходить на ночные охоты Цзинь Жулань становится только настойчивее. Цзысюаню от всего происходящего неловко. Он понимает Лань Жуши: сам ещё помнит, пускай и смутно, своё юношеское неприятие внимания от девицы, которая ему не нравилась. И то, что Ли-эр, в отличие от юной Цзян Яньли, отнюдь не скромен и ненавязчив, всё только ухудшает. То, что Цзысюань знает, кто Лань Жуши по крови, и помнит историю его прошлой жизни, легче не делает тем более. Неужели это карма этого человека — иметь отношение к неподобающим родственникам чувствам? В конце концов, стоит ли поговорить о происходящем с Вэй Усянем, потому что сам Цзысюань, очевидно, не справляется? Вэй Усянь в ответ на осторожный вопрос смотрит тоскливо, словно кто-то — вероятнее всего, он сам — этот вопрос задавал ему уже не меньше сотни раз. Спрашивает вместо ответа: — Помнишь, ты спрашивал, почему мы дали а-Юю такое имя? Цзысюань помнит. Жуши — с тем же иероглифом, что принадлежит следующему после «цзы» поколению фамилии Цзинь. В то время, как Вэй Усянь утвержал, что собирается сделать всё возможное, чтобы Лань Юя и Мо Сюаньюя не связывало ничего. Вэй Усянь тогда сделал такое же тоскливое лицо и ответил, что из уважения и родственных чувств имя они с Лань Ванцзи доверили выбирать уважаемому Учителю Лань, которому внуков от старшего племянника поименовать в свою очередь не дали. А Лань Цижэнь об их ситуации совершенно точно не в курсе, так что — судьба! Цзысюань вспоминает, как то же «Судьба!» на имянаречении сказала и Яньли. Повторяет: — Так что, все-таки судьба? — Я еще не знаю. Я ведь не небожитель, ты помнишь, дорогой цзефу? Но будь уверен, разберусь, — и тоска в его глазах переплавляется в злой азарт. А это куда лучше, уж Цзысюань знает. — И что нам делать, пока ты разбираешься? — А что мы можем сделать, глава Цзинь? Если судьбе будет угодно, она все равно сведет их так или иначе, рано или поздно. А-Юй — взрослый мужчина, и своему имени он соответствует как нельзя полнее. И у него есть принципы, которым он следует неукоснительно. Эта крепость не падет еще долго. А вот штурмующее ее войско может и отказаться от своих притязаний. И они оставляют всё как есть. Через несколько лет, провожая, как изредка делает, Ли-эра домой после очередного побега в Пристань Лотоса, Вэй Усянь приходит к Цзысюаню. У него забавное выражение лица — словно он на кого-то по-детски дуется — и непрестанная работа мысли в глазах. С порога, едва удостоверившись, что их не подслушают, заявляет: — Это Оковы! Цзысюань недоуменно моргает, пытаясь понять, к чему здесь вообще давным-давно забытый где-то в хранилищах Юньмэн Цзян артефакт, и Вэй Усянь развивает мысль: — Цзефу, мне по некоторым причинам ситуация с А-Ли и А-Юем показалась ещё более странной, чем тебе, и я всерьёз задался вопросами судьбы и кармы. И начал изучение с артефакта, который по более-менее достоверным свидетельствам связывает души сквозь перерождения. И нас с Лань Чжанем, как тех, кто гарантированно подвергался его воздействию. В общем, не буду утомлять тебя подробностями, — что можно перевести как «ты всё равно не поймёшь», — сейчас я уверен, что в какой-то из прошлых жизней — уж не знаю, сколько они уже вот так перерождаются — наши мальчики подвергались воздействию Оков! — И что мы можем с этим сделать? — логично спрашивает Цзысюань. — Ничего. Вот теперь — гарантированно ничего мы с этим сделать не сможем. Но с А-Ли я поговорю еще раз. Можешь присутствовать, если захочешь. Можешь присутствовать неявно, — короткая усмешка мелькает на губах Юньмэн шэ. Цзысюань думает — и выбирает все же неявный вариант. Жулань нервно ходит по залу, мечется, словно тигр в клетке. У него отменно развита интуиция, и неприятные или важные разговоры он предчувствует заранее. Когда в зал входит Вэй Усянь, семнадцатилетний юноша замирает и через мяо учтиво кланяется своему первому наставнику на стезе совершенствования: — Гуаньце-даоши. Вэй Усянь смешливо щурит глаза: — Не пытайся ко мне подлизаться, Цзинь Жулань. Разговор будет серьезным. Присядем. Жулань упрямо хмурит брови, но садится. Немного растерянно обводит взглядом стол, цепляется за чайный прибор. Вэй Усянь с любопытством разглядывает что-то на дальней стене — ищет место, откуда Цзысюань наблюдает? Переводит взгляд на тот же чайник и начинает болтать о сортах глины, чая и температуре воды. Побороть свою болтливость да-нэйди за все свои годы так и не смог, а вот научиться говорить на «безопасные» темы — вполне. Жулань, так и не дождавшись от любимого дацзю больше ни слова по делу, заваривает чай. И, насколько видит Цзысюань, едва сдерживается, чтобы не впихнуть изящную гайвань в дядюшкину ладонь на грани грубости. — Мой сын, — говорит Вэй Усянь, разглядывая гайвань, как артефакт чужой работы, и А-Ли замирает, даже дышит едва-едва. — Мой сын, Лань Жуши, взрослый мужчина. Он прекрасен в шести искусствах, которыми обязан владеть цзюньцзы, безупречен в четырех изящных искусствах, как и ожидается от того, кто назван первым в своем поколении. Его духовное совершенство, пожалуй, превосходит даже совершенство моего драгоценного супруга, как и его искусство мечника. Скажи мне, третий молодой господин Цзинь, будет ли ему интересно с тем, кто не выказывает иных увлечений, нежели стрельба из лука да ночные охоты? Восхитится ли он каллиграфией, которую начертает торопливая и неуверенная рука? Порадуют ли его корявые стихи, подобные строкам Чан Цзяня, или только заставят поступить так же, как поступил Чжао Гу? Жулань на протяжении всей речи попеременно то краснеет, то бледнеет. Цзысюаню разом неловко и он в восторге: он сам в семнадцать — да и в двадцать тоже, Яньли свидетель! — так же больше внимания уделял стрельбе из лука, чем стихосложению. Практически, называть его сына неучем — жестоко не только по отношению к нему самому, но и ко всем семнадцатилетним юнцам. Но слова явно попадают в цель. — Ветер в сердце — это не порок, обычно к совершеннолетию он стихает. Но вот приведет ли затишье к изысканному узору из листвы, сорванной ветром, или к беспорядку в саду — зависит от того, в чьем сердце дует ветер юности. Вэй Усянь пригубливает чай, аккуратно ставит гайвань и вздыхает: — Воду перегрел, сяо вайшэн. А Жуши очень любит правильно заваренный «Байхао иньчжэнь». Твоя матушка, кстати, не уступит в искусстве гунфу-ча даже Лань-лаоши. Жулань снова краснеет. Упрямо бурчит: — Я научусь заваривать чай. И… И всему остальному научусь! — Я знаю. Я знаю тебя, Ли-эр. Ты научишься. Это будет не так скоро, как тебе бы хотелось. Не все крепости можно взять с налету. Но я верю в тебя. Проводи этого старика к маячному полю. Видно по лицу, как Жуланю хочется поскорее сбежать и в одиночестве пережить свой позор, но слова достигли цели, и он в самом деле вежливо провожает «любимого дацзю» куда сказано. И только потом хватает лук и бежит на тренировочные поля, выпускать злость вместе со стрелами. Задерживается он там непривычно мало и явно недостаточно, чтобы окончательно успокоиться, но после тренировки вместо своих покоев идёт в библиотеку. А после — к матушке, к которой лет с четырнадцати не ластился, считая это «недостойным взрослого мужчины». И Цзысюань, заглядывающий в женские покои словно бы невзначай, замечает и стыд, и сожаление в глазах сына, когда тот видит неприкрытую радость своей матери от этого нечаянного внимания. Цзысюань давно знает за да-нэйди привычку одной стрелой убивать двух ястребов. Вот и в этот раз, кажется, вышло именно так. Жулань, конечно, пришел к матушке за наставлениями в искусстве гунфу-ча, но выучит и другой, не менее важный урок. Цзинь Жулань, его А-Ли, всё ещё вспыльчив, капризен и придирчив. Но теперь к себе он так же требователен, как и к другим. Похоже, он решил применять к себе ту же тактику, что так хорошо действовала на него в детстве, и в Юньмэн отправляется только после нового достижения в учёбе: безупречно заваренного чая, новой выученной мелодии, каллиграфического свитка, который не стыдно было бы и на стену в главном зале повесить…. Разве что на ночные охоты себе ограничений не ставит, но это и понятно: ночные охоты предназначены для защиты людей от бедствий, и ставить чувства превыше долга заклинателя Жулань себе не позволил бы, иначе в нем разочаровался бы не только Лань Жуши, но и Цзысюань. Но и там Жулань не позволяет себе лишнего, словно опасаясь, что иначе лишится возможности даже после боя украдкой смотреть на профиль своей зазнобы. Слава Юйцин-цзюня гремит по всей цзянху, давно уже превосходя славу его отца, обоих отцов. Однажды Цзысюань становится случайным свидетелем разговора Жуланя и Жусуна. Старший брат обнимает младшего, хотя они уже вровень ростом, но Жулань пока еще выглядит голенастым жеребенком, пусть даже в будущем этот жеребенок станет прекрасным Небесным конем. — Я никогда не дотянусь до него, эргэ, — горько выдыхает в плечо брату Жулань. — Он старше, поэтому на несколько шагов впереди. Но кто сказал, что ты не сумеешь однажды прыгнуть? — Я попытаюсь! — обещает его младшенький — и пытается.***
Осень сменяется зимой, за ними следуют весна и лето, четыре года проходят как один — и Цзысюань смотрит на своего младшего сына, примеряющего парадные одежды перед гуаньли, не понимая, когда он успел так вырасти. Впрочем, он думал так о каждом из своих сыновей. Очень сложно осознавать, что на самом деле он уже не только отец, но и дед — Жуцюн со своей прекрасной супругой успели осчастливить его первым внуком пять лет назад, Жусун все еще ведет аккуратную осаду своей избранницы, а она из Не и сдаваться не торопится. Но, судя по вопросам, которые задавал Не Хуайсан на последнем совете, точнее, после него, на дружеских посиделках их тесной компании старичья, все идет к свадьбе, и пора писать письма и готовить дары. Жулань вряд ли одарит их с Яньли внуками. Он за эти годы так и не взглянул ни на одну из многочисленных дев, что тучами мошкары в знойный полдень вились вокруг него. Жуланю придется еще более нелегко, как только его голову украсит золотой «павлиний» гуань, традиционный для Цзинь. Иногда люди попросту отказываются видеть очевидное и принимать его, иначе бедного Юйцин-цзюня не продолжали бы осаждать толпы девиц, а Вэй Усянь не жаловался бы (впрочем, весьма гордым тоном), что в зимние дожди топит жаровни письмами от свах. Возможно, этой зимой Цзысюаня ожидает та же участь. Цзысюань практически уверен в этом, закрепляя сыну волосы на церемонии. Жулань вырос даже чуть выше него, в парадных одеждах он подобен цветущей сливе, а осанкой — стройному кипарису, прекрасен и телом, и серьезным мужественным лицом. Впрочем, вся мужественность мигом пропадает с него, когда в толпе ожидающих своей очереди принести поздравления третьему молодому господину Цзинь, он видит лилово-белые одежды и белую ленту в пурпурных облаках. Стоит отдать ему должное: смятение его недолго, и поздравления он принимает уже с подобающим выражением лица, и даже говорит что-то в ответ. Хотя Цзысюаню, как отцу, хорошо видно, что Жулань волнуется. Они с Яньли не хотят смущать молодежь своим присутствием на празднике слишком долго, так что тихо уходят, как только это становится прилично. Яньли идет пообщаться с подругами из других орденов в своей, женской компании, а Цзысюаню перед тем, как он сможет присоединиться к их тесному кругу «старичья», стоит закончить некоторые дела. Дела, впрочем, могут и подождать — потому что дорога из павильона, в котором проходит празднество, до его кабинета оказывается занята. И Цзысюань не хочет мешать происходящему там — чем бы оно ни было. Потому что голос младшего сына, судя по всему, сбежавшего с собственного праздника, он узнает сразу: — Юйцин-цзюнь, ответьте этому несчастному только на один вопрос, прошу, и больше этот вас не задержит! После паузы мягкий, словно перекаты волн по мшистым валунам, голос Лань Жуши отвечает: — Хорошо, Цзинь Жулань. Спрашивай. Цзысюань делает крошечные полшага вперед, осторожно выглядывая из-за поворота галереи. В десяти шагах от того места, где он стоит, на круто выгнувшем спину мостике с алыми перилами замерли двое. Лань Жуши по сравнению с А-Ли невысок, и чтобы смотреть ему в глаза, Жулань стоит ниже, крепко вцепившись в перила, словно удерживая самого себя. — Лань Жуши, Юйцин-цзюнь, вся цзянху славит тебя как непревзойденной чистоты героя, нефритовый лотос Юньмэна. Скажи мне, неужели и сердце твое из нефрита, холодного, словно лед с вершины Тяньшань? Неужели у этого несчастного нет ни единого шанса отогреть это нефритовое сердце и растопить лед? Цзысюань и сам затаивает дыхание в ожидании ответа: он всё же желает сыну счастья в любви. Молчание затягивается. После, наконец, с легким изумлением звучит: — Цзинь Жулань, ты всё ещё не оставил эту затею? Столько лет прошло, ты вырос впечатляющим молодым господином, одаренным многими талантами. Стать тебе спутником на стезе совершенствования были бы рады многие девы и юноши из тех, что пришли сегодня поздравить тебя. Так зачем тебе человек, чей путь совершенствования предписывает воздерживаться и хранить телесную чистоту? Всю жизнь лишь любоваться цветами, не имея возможности вдохнуть их аромат — единственное, что я могу дать тебе. Разве этого будет достаточно? — Все эти годы я совершенствовался для того, чтобы дотянуться до самой яркой звезды на небосклоне. В моем сердце было лишь одно имя, и оно останется там навечно. Твое имя, Лань Жуши. Я хочу стать твоим спутником на стезе совершенствования, и я готов принять все, что ты сможешь дать мне, и не требовать большего. Коснуться твоей руки — уже будет почитаемо мною за счастье, — голос Жуланя тверд и если и дрожит, то не от разочарования, а от силы обуревающих его чувств. — Если ты скажешь «да», я пойду по той же стезе, соблюдая телесную чистоту и воздержание. Мне… мне не будет трудно — до сих пор я хранил их для тебя и всего лишь продолжу это делать. Над мостиком снова повисает молчание. Цзысюань с новым уважением думает о своём сыне: он сам, женясь на Яньли, точно знал, что воздерживаться ему не придётся; жить же в браке, как монах — об этом и подумать сложно. Но любым раздумьям приходит конец, и Цзысюань со смешанными чувствами слышит: — Тогда, Цзинь Жулань… А-Ли. Будь, пожалуйста, бережен с тем нефритом, что возьмешь в свои ладони.***
Приёмы в Цзиньлин Тай пускай давным-давно уже не так пышны, как в дни его юности, но со временем Цзысюань всё же оценил удобство подобных сборищ. Вино и вкусная еда развязывают языки порой не хуже, а то и лучше подкупа и угроз; и иногда можно услышать нечто совсем уж неожиданное, о чем иначе даже спрашивать не подумаешь. Хотя то, что Цзысюань слышит сейчас, вполне ожидаемо. — … это конечно понятно, но всё равно печально! Два самых блестящих молодых господина в своих поколениях — их слава превосходит таковую даже у Ханьгуан-цзюня и уважаемого Гуаньце-даоши в их годы — и тоже не оставят кровных детей! Цзысюань вздыхает: да, немного печально, но его младший сын идет по стезе чистоты рука об руку со своим прекрасным спутником, и Тяньчунду Шуансин славят за их деяния и воспевают в песнях. И, кажется, они оба всем довольны. А слава Линбао-шоуху, вместе с трудами самого Цзысюаня, потихоньку смывает с клана Цзинь грязное клеймо развратников и сластолюбцев. Когда к власти в клане придет его старший внук, наверное, все вернется к тому, что было во времена Цянь Дашоу. И Цзысюаню не придется стыдиться перед предками, когда окончатся его дни. Он счастливый человек. Однозначно.***完事大吉***