Voilà

      Ангелы сходят с небес как дети Божьи; перья их белоснежны, а руки — чисты. Посланы они, чтобы служить глазами Бога и присматривать за людьми, и мало что они могут сделать с теми, кто идут против небесного порядка, лишь лить слёзы в надежде, что сумеют смыть ими все грехи.       — Вы сегодня безупречно выглядите, доктор, — произносит Коломбина приторно-сладко, да так, что сладость просачивается даже сквозь вековую усталость в голосе.       Дотторе оглядывается на неё через плечо, хмыкает, небрежно проводит ладонью по лицу, точно силясь согнать с себя раздражение, да чувствует уродливые рубцы, что уже никогда его не оставят, чувствует каждую морщину, каждую впадину и неприятно-сухую кожу.       Под маской лица всё равно не видно — но Дотторе-то знает, что красота это не про него. Красота — про Зандика, про молодого и амбициозного Дастура Зандика, который погиб ещё очень давно, возможно, во время исследований заброшенных руин, похороненных под минувшим величием Каэнри’аха.       Зандик был красив — Дотторе помнит Сохре, эту глупую, эту наивную Сохре, что пыталась привлечь его внимание. Вечно звала куда-то, пыталась растормошить, а смотрела так преданно, так верно — как прирученная собака.       И возможно, возможно, Зандику нравилась Сохре в ответ — по-наивному так, по-детски. Как ребёнку, что прежде никогда не чувствовал ласки, нравится человек, первый обнявший его и подаривший тепло.       Дотторе находит ироничным то, что именно на ней первой пришлось применить свои знания, полученные с дополнительных курсов даршана Амурты, связанных с методами вскрытия трупов.       Потому сейчас нет ни Сохре, ни Зандика. Есть Коломбина, что никогда не видела Дотторе.       — Вряд ли существует что-то безнадёжнее, чем твои комплименты, голубка, — мрачно усмехается Дотторе, мажет взглядом по её рукам, холодных, но нежных, — он помнит, — что сейчас гладят по волосам отрубленную голову, и возвращается к эксперименту.       Ангелы сходят с небес как дети Божьи — Серафимы сходят с небес как палачи Божьи; перья их черны и тяжелы от крови, а руки — пахнут жжёным от пылающего меча в них. Посланы они, чтоб одним взглядом обратить в прах все грехи, и никто не скроется от их взора.       Есть у них по шести крыл: одна пара им дана, чтобы возвышаться над бренным миром, вторая — стыдливо укрывать свои ноги, третья же — чтоб закрыть очи и не видеть ни грехи людей, ни Божью святость.       — Я не владею словом также ловко, как вы, доктор, — Коломбина расплывается в улыбке, по-детски наклоняет голову, и в приглушенном свете видно трепетную дрожь её ресниц, что никогда не размыкаются, — могу лишь спеть вам, чтобы порадовать.       Коломбина — самый греховный из всех ангелов, что имели право стоять подле Господа; видел Дотторе, как стояла она на коленях, прикладывая сцепленные руки к губам, растянутых в богохульной улыбке, недостойной появляться во время молитвы; видел, как её миловидный лик трещит по швам, раскрывая истинную её сущность.       Дотторе сам приводил к ней людей для трапезы, точно фанатичный сектант исполняет жертвоприношение во славу своего кровавого Бога.       Разница лишь в том, что Дотторе — самый страшный из живущих когда-либо еретиков, а Коломбина — Серафим, что возжелал обратить свой испепеляющий взор против своего Создателя.       Именно потому у них есть право на их чувства, совершенно неправильные, искалеченные и испорченные. Ангел, оплот святости и чистоты, не стал бы уподобляться людям в их желании погубить друг друга; не стал бы принимать истинное многоликое обличье, чтобы разорвать на куски человека, бьющегося в предсмертной агонии, прежде чем с неподдельно-райским удовольствием вонзить клыки в ещё тёплую плоть. Преданный верующий не обратил бы свою веру в ересь, чтобы отречься от привычной жизни и посвятить себя запретным знаниям.       Дотторе помнит как Коломбина, с безмятёжной улыбкой слизывая с рук кровь, сказала ему спасибо за трапезу, доктор. И выглядела она счастливее чем кто-либо в этом мире — и было в ней что-то от Божественного, в её закрытых глазах, мягких, пусть даже фальшивых губах, и платье, впитавшем в себя кровь.       Дотторе ответил ей что угодно, голубка. И это была правда — могла она просить что угодно, хоть целый мир, и это было бы брошено к её ногам. Коломбине мир не требовался — его она могла склонить перед собой без чьей-либо помощи.       Коломбина говорила ему: ещё никто не был со мной так любезен, доктор.       Я никогда прежде не встречала таких хороших людей как вы, доктор.       И когда Коломбина улыбалась ему, ему, еретику, для которого не осталось ничего святого, Дотторе мог допустить мысль о том, чтобы уверовать в своего ангела, что стал воплощением грехопадения.       Взор Серафима способен искоренить любой грех, любое зло — Коломбина осознанно не раскрывает глаз, прощая всем Предвестникам, всем глупым людям, себе то, что они сошли с дороги праведности.       Дотторе знает — день, когда Коломбина раскроет глаза, будет предзнаменовать кару и над небесным порядком, и над бренным миром, и над самыми глубокими чертогами бездны, если кто-то, пусть даже Боги, посмеют пойти против её самого любимого, маленького еретика, которого никогда не вызовет отвечать за злодеяния.