***
"Как же так ты, оставив своё фамильное имение, ввязался в сомнительную и очевидно опасную авантюру – и всё по первой прихоти двух фанатиков?" – спросите, возможно, вы. А может, и не спросите, может, до этого места никто и не дойдёт, а если и дойдёт, то ему не захочется такого спрашивать. Но так или иначе я всё же отвечу, раз уж сформулировал сам себе этот вопрос: знаете, к этому времени во мне что-то очень переменилось. Я настолько перестал чувствовать землю под ногами, что у меня возникло ощущение, будто я инопланетянин. Ну в самом деле, как может принадлежать мне этот дом, эти деньги, да и само моё тело? Всё это глупости, душа неосязаема и необъятна, все блага и вся собственность для неё ничто. А вот насчёт моего имения – нельзя сказать, чтобы оно пришло в запустение. Я не мог бросить своего верного Гаврилу без работы, поэтому попросил у Отрепьева помочь мне определиться, как этим загородным домом теперь распоряжаться. Он нашёл выход: теперь там собирается подпольный марксистский кружок, в который входит около двадцати человек. Молодые люди и девушки, студенты и профессура, дворяне и городская интеллигенция – состав этого кружка разнороден, объединяет всех этих людей лишь верность социалистическим идеалам, верность революции. Их собрания становились чаще по мере того, как в петроградских предприятиях возникали стачки, в конце концов встречи стали ежедневными. Как я уже упомянул выше, меня интересовало, о чём думает эта часть нашего с вами населения, поэтому я частенько их сборы навещал. Сначала они ко мне в своём обществе относились скептически в связи с мои происхождением (хотя сами все наполовину – потомственные дворяне!) и с моими взглядами, но за несколько раз привыкли и даже стали приглашать меня к обсуждению. Вас, моя дорогая публика, наверняка очень занимает вопрос, как же проходили подобные собрания идейных социалистов в то тяжёлое время. Дабы удовлетворить вас, я перескажу вам (и постараюсь дословно) один из диалогов, звучащих в моей усадьбе. Скажу сразу: этот случай не исчерпывает все остальные, и нельзя по нему судить о том, как подобные вечера проходили в целом; просто мне этот самый случай запомнился больше всего, вот и всё. Это был светлый февральский день: стояла хорошая погода, светило солнце. На полпути к своей усадьбе я остановился, присел на скамейку у небольшого сквера, стал наблюдать за людьми. Мимо меня в один момент прошла мать, она тянула за руку своего сына, лет четырёх, светловолосый, укутанный в маленький тулупчик. Увидя меня, он широко заулыбался и помахал мне рукой. Это меня умилило, даже растрогало. Почему же у меня нет детей, нет такого сына? Я помахал ему в ответ, не в силах сдержать улыбку, после чего встал и пошёл дальше.***
Прежде, чем пересказать этот короткий диалог, вскользь укажу о его участниках. Я не буду сильно заострять на них внимание, поскольку в моём дальнейшем повествовании они роли играть не будут, однако же теперь они имеют эпизодическую значимость. Итак, болтали меж собой уже известный вам Григорий Юрьевич Отрепьев и его сокурсник, Шигалёв (имени я так и не дознался). Шигалёв этот был средневысок, темноволос, а мрачностью своего лица как будто вёл дополнительный, отдельный бой с Отрепьевым помимо основной линии диалога. В комнате присутствовала, но не участвовала в обсуждении ещё некая Александра (тут уже я не дознался фамилии). Это была средних лет и средней (на мой вкус) внешности женщина; она всё, что происходило, записывала в тетрадь, как будто намеревалась создать литературное произведение на уровне платоновских «Диалогов». И вот, когда я вошёл... Ах да, был там и ещё один человек. Низкого роста, лысоватый, непонятного происхождения мужичок, которого держали в этой компании разве что для забавы, как шута. Он не пропускал ни одного собрания, однако в самом обсуждении участия не принимал, а только выкидывал какую-то ересь, или заострял внимание на какой-то высказанной кем-то детали, мелкой и незначительной, и заводил об этом пространные речи без капли смысла. В отношении этого мужичка я не дознался ни имени, ни фамилии, так что назову его дед (он часто хмурился и вкупе со своей лысиной выглядел и правда старым). И вот, когда я вошёл, я услышал окончание фразы Шигалёва: – ...вот, к чему приводит правление неуча! Нищета, голод, грабежи и война, война, война! Вот и теперь война... – А что ты имеешь против войны? – прервал его мысль Отрепьев. – Как? что? – Шигалёв показал непонимание, – что я имею против империалистической войны, против войны между народами, в которую вылилось противостояние европейских буржуа? Хороший вопрос! В следующий раз спроси меня, социалист ли я. Или лучше спроси меня в следующий раз, как меня зовут. – Да нет, я не о том... – Отрепьев улыбнулся на его слова. – Ты же говорил о том, почему Николай своим правлением сам обрекает себя на свержение, верно? И как один из аргументов ты только что был намерен привести войны, вот я и спрашиваю: почему ты не воспринимаешь войны как надёжный политический метод, почему для тебя война, независимо от того, как она проходит, – сразу плохо? – Вот ты что решил выкинуть, Григорий. Мол война это способ, к которому прибегает царь для решения проблем. Ну, с таким талантом находить оправдания тебе бы в охранку, к черносотенцам. – Макиавеллист! – воскликнул вдруг дед. – Да ты не смейся, я же серьёзно, – сказал Отрепьев, обращаясь к Шигалёву. – Вот смотри: был мальчик Коля; так получилось, что ему предрешено стать императором. Что ему делать? Конечно, нам всем бы очень хотелось, чтобы он вышел к народу, топором разрубил свою корону и воскликнул "да здравствует республика!" (ну это я, конечно, говорю условно; на деле вряд ли бы мы ощутили от этого восторг). Однако ничего не поделаешь, раз родился царём, так значит достойно и талантливо правь. Какая у царя главная цель? Сохранить и укрепить свою власть; и для осуществления этой цели он должен прибегать к правильным методам. Под правильными методами я имею в виду те, которые приведут к положительным последствиям. Нравственность этих методов опускается, поскольку самое главное – это результат, и как было сказано: "по плодам их узнаете их"¹ И к слову о макиавеллизме, – Отрепьев как будто бы повернул голову в сторону деда, однако же на самом деле он и вовсе на него не посмотрел, – я, безусловно, к старью отношусь скептически, и не стал бы в качестве принципа черпать идеи из книги, которой уже более четырёхсот лет²; однако не вижу смысла в качестве принципа и отвергать всё то, что в ней написано, поскольку есть там и верные по сей день мысли. Царь может прибегать к разным методам, в том числе и связанным с лишением жизни своих граждан. Оценивая такие вот решения государя, будь то объявление войны или кровавое подавление бунта, мы не должны трепетать о жертвах. Сейчас постараюсь объяснить, почему я так думаю... – оратор на минуту приложил руку ко лбу, формулируя мысль. – Вот возьмём к примеру заключительный эпизод Великой Французской революции, якобинский террор. Когда мы изучаем эти события, болит ли наше сердце за каждого гильотинированного? Конечно нет: эти события уже давно закончились, прошло очень много времени, больше века; нам интересно только то, почему произошёл якобинский террор и к чему он привёл. Так вот: всё, что происходит сегодня, тоже войдёт в историю, и тоже будет изучаться через сотни лет. Изучающие наш век потомки, точно так же, как и мы, не будут смотреть на сегодняшние события через призму современной им морали; мы этого не делаем, а наши потомки будут умнее нас, они и подавно не будут скорбеть по жертвам сегодняшних дней! И вот, если (то есть, когда) мы перейдём к открытому действию, мы точно так же не будем гнушаться силовых методов, не будем бояться большого числа жертв, зачем? Мы должны давать себе отчёт в том, что мы творим историю, а значит и то, что мы делаем, мы должны представлять себе как историю. Нам не должно быть дела до того, назовут ли потомки наши действия слишком жестокими, аморальными: мораль – категория изменчивая; для нас самое главное состоит в том, чтобы потомки не назвали наши действия вредными, слишком мягкими, бессмысленными. – Вот как, – Шигалёв довольно закачал головой, улыбаясь. – Я понял, к какой честности ты апеллируешь. Мол, наша цель заключается в переустройстве общества на основе принципа социальной справедливости, а цель государей заключается в реализации своей государственной власти; благородность, скажем так, одной из этих целей вовсе не означает, что для её осуществления мы имеем большее право применять аморальные методы, чем наш оппонент, ведь как благородность цели, так и аморальность методов ситуативны и относительны, поэтому честно в рамках политической борьбы признавать право противоположной стороны на использование средств, считающихся нами или народом аморальными. Одного не могу понять: при чём тут сегодняшняя война? Я понимаю ещё японскую кампанию, которая была призвана устранить революционную обстановку, но война с Германией изначально задумывалась как война империалистическая, Николаю очень нужен был Босфор, он не делал ставки на народ. – Да, на народ он не ставил, правда, – согласился Отрепьев. – Однако что в итоге? Вспомни, как народ ликовал в августе 1914 года, сплошной патриотизм! Даже столицу русифицировали (вернее, её название; саму же столицу русифицировать – кишка тонка). И даже левые партии, вроде меньшевиков и черновцев попали на крючок пропаганды, радуясь священной войне. Нет, конечно, в этой их первой реакции можно усмотреть дальновидную хитрость: мол, они знали, что война приведёт к кризису царской власти, и поэтому с ликованием восприняли новость о её начале; однако меня не настолько волнует репутация меньшевиков и черновцев, чтобы такие вещи усматривать. – Ну хорошо, понятно. Скажи теперь вот ещё, раз уж мы заговорили о методологии: придём мы, допустим, к власти (говоря "мы" я имею в виду социалистов, но пусть даже и нас с тобой), что делать с войной? – Заканчивать, – Отрепьев отвечал уверенно и серьёзно. – Немедленно заканчивать. – А контрибуцию потребуют? – Выплатить. – А земли захотят? – Отдать. – Ну прям-таки отдать? – До последней пяди. – Ну, то есть даже если они захотят пол-России... – Да хоть всю Россию. Шигалёв замолчал и заулыбался. Дед задумчиво уткнулся в одну точку. Александра что-то судорожно писала в тетрадь. – А если народ взбунтуется, что ты Россию раздаёшь? – наконец спросил Шигалёв. – Не взбунтуется, – всё так же уверенно отвечал Отрепьев. – Ведь что такое по сути Россия? Православие, самодержавие, народность – вот, что такое их пресловутая Россия. И когда мы её обезглавим, то есть оставим без царя, это уже будет не Россия, а что-то совсем другое. А раз Россия перестанет быть Россией, то и Финляндия, Прибалтика, Польша, Крым, Кавказ – всё перестанет быть Россией. Итак, скажи же мне, Шигалёв, захочет ли мужик чужой Крым? – Отрепьев снова задумался, – а впрочем, если даже и захочет, кому ему жаловаться? Против кого ему протестовать? Мы разделяем, мы единственные учитываем интересы большинства населения – рабочих и крестьян. Народ поймёт, что лучше нас для него не будет. Да, возможно, он замкнётся в себе, осознав, что его идеалы на самом деле и гроша не стоят, но бунтовать он не станет. А если возникнет бунт, мы подавим его оружием. – Замечательно! – воскликнул вновь дед, продолжая следить за точкой, – лишим мужика его царя, его России, отдадим его деньги немцам а в конце ещё и расстреляем! – Маркса читать надо внимательнее, – строго сказал Отрепьев, снова как будто обращаясь к деду, а на самом деле вовсе нет, – перед наступлением коммунизма должна быть организованная диктатура пролетариата, а диктатура не может существовать без применения силовых методов для устранения врагов пролетарской власти. И кстати, – Отрепьев обратился прямо к Шигалёву, – помимо царя, у народа нужно отнять и Бога, поэтому следующими после царской семейки на очередь становятся православные наши церквушки. Возьмём у монголов завоевательную тактику, которая заключалась в том, чтобы до основания разрушать все храмы на завоёванных землях, и применим её на наших сегодняшних людях, чтобы продемонстрировать новую власть. Все расписные иконы продадим европейцам, а что не продастся, то сожжём. Шигалёв довольно улыбнулся. Дед выдохнул и странно захихикал, всё ещё наблюдая за точкой. Александра закрыла тетрадь.***
Тем же вечером, когда я лёг спать в своей заложенной квартире на Ждановской, мне вновь приснился сон. Я не помню, почему и в какой момент я стал таким впечатлительным, но эти чертята сильно влияли на моё сознание. Жаркое лето. Небольшое село в глубине равнинной России: может быть, Калужская, а может и Рязанская губерния – не имеет значения. По окрестностям ходят австрийские солдаты, они курят, плюются и смеются. В самом центре села происходит столпотворение вокруг сельской церквушки. С одной стороны семь человек полицейских с обнажёнными ружьями, вот только форма странная: ярко-красная; с другой стороны – селяне, человек сто или больше, все голодные и полуодетые. – А ну отошли от церкви! Живо! – скомандовал один из полицейских. – А вот и хрен тебе! – отвечали ему из толпы. Селяне сначала хотели окружить церковь, но этот план провалился, поэтому они решили в ней забаррикадироваться. Один за одним они заходили в здание церкви, в которой становилось всё теснее и теснее. Жара стоит невероятная, становится трудно дышать. – Мама, мама, мне плохо, идём домой, – плачет один мальчик, лет четырёх, светловолосый. – Молчи! Нет больше нашего дома! – ответила ему его мать, продолжая тянуть его за руку вглубь давки. Тут к красным полицейским вышел Отрепьев, обёрнутый в столь же яркую красную мантию, на его голове была ярко-красная корона. – Что тут за балаган? – спросил он. – Да вот... – докладывал один из полицейских, – собирались демонтировать вот эту церковь, она последняя осталась, а народ забрался внутрь, чтобы мы её не трогали. Отрепьев гневно вздохнул. Приложив ладонь ко лбу, он начал размышлять. – Что ж... видимо, продать все эти расписные иконы не удастся, – горестно заключил он. – Взрывайте. Полицейские взялись за бомбы. Зажегши резерфордовы шнуры, они стали по одной бросать их в высокие арочные окна церкви. Из этих же окон стали доноситься жуткие крики и мольбы. Двери открылись, люди, с обезображенными лицами, бросились наружу; спотыкаясь друг о друга, они падали, пытаясь ползти на культях оторванных рук. Им навстречу встали полицейские и открыли по ним огонь. Видя искалеченные трупы своих односельчан, люди мгновенно сходили с ума, вырывая себе волосы и крича страшные, невнятные вещи. Не желая выходить из церкви, они до крови бились лбами об иконы. – Аморальность методов ситуативна и относительна, – размышлял Отрепьев, наблюдая за происходящим. – Нам не должно быть дела до того, назовут ли потомки наши действия слишком жестокими; для нас самое главное состоит в том, чтобы потомки не назвали наши действия вредными, слишком мягкими, бессмысленными.