***
Так прошло двенадцать дней. Я жил на квартире, захаживал на собрания марксистов, много пил, молился и спал. Меня всё чаще и чаще стали мучать кошмары. Возможно, именно из-за этого я и пил: я хотел заглушить сны, но я не мог не ходить туда. Слушая их разговоры, я всё сильнее удивлялся тому, до чего может дойти человек теоретизирующий, человек, развращённый собственной праздностью (да, здесь я намекаю и на себя). Но я не только пил, слушал страшные вещи и видел их во снах. Был и один светлый момент, который, пожалуй, компенсировал всё остальное: я вёл переписку с госпожой Казаковой. Это прекраснейший, чистейший, добрейший человек; я ясно понимал, что влюблён. Поначалу мы с ней встречались, потом пришлось ограничиться перепиской, а затем и на переписке пришлось поставить крест. Дело в её женихе, в этом ушлом и уродливом господине Самойлове. Как я уже сказал выше, деньги я у него взял не просто так, а на воображаемый суд с моим воображаемым братом; суд этот, как я сообщил Самойлову, должен был состояться десятого февраля. Когда он пришёл на следующий день, то есть одиннадцатого числа, узнать, как прошло дело, я, согласно своей роли, сказал ему, что дело я проиграл. – Хм, – только ответил он. Далее он начал минуту молчания, в течение которой ходил туда-сюда по моей квартире, вполне конкретно приглядываясь и обдумывая, что бы с ней сделать. – Ну ведь вы же найдёте деньги в течение этой недели, верно? Но нет, не верно. В течение следующей недели он зашёл ко мне ещё три раза и спросил о деньгах. Я отвечал ему, что ищу, мол так ищу, что уже почти нашёл. Он с каждым разом становился всё злее. И вот, восемнадцатого февраля он пришёл уже с одним из своих однопартийцев, высоким и толстым. Он остался у двери, видимо, на случай моего побега. – Здравствуйте, Трофимов Родион Даниилович, – сказал Самойлов, входя в мою квартиру, как к себе домой, присаживаясь на кресло, – или лучше: Оболенский Михаил Иванович? Я слегка запаниковал. – А что вы хотели? – усмехнулся он. – Стали мы выяснять, что у вас там за брат, через которого можно на вас повлиять, и выяснили, что нет у вас никакого брата; у вас, несмотря на ваши богатства, вообще никого нет. Признавайтесь: зачем вы представились чужим именем и взяли у меня и не отдавали десять тысяч, хотя у вас в распоряжении наверное в десятки больше? – Скучно было, – сухо ответил я. Впрочем, это была чистая правда. – Ну-ну. Ладно, у меня нет ни времени, ни желания копаться в мозгах одинокого князька. Квартиру вашу мы забираем, покрывая тем самым ваш долг. – Выселяете? – я оживился: замысел Отрепьева-Мстиславского начинал реализовываться. – Ну нет, что вы. Я же не изверг какой-то... Вот у вас четыре комнаты, в одной живите вы. Две другие я займу как кабинеты, а вот эту вашу просторную гостиную я переоборудую. – Во что, если не секрет? – О, совершенно не секрет! В лечебное помещение, – Самойлов сказал это очень весело, даже улыбнулся и подмигнул мне Я вновь был ошеломлён. Мне было понятно, что вот эта "лечебное помещение" – какое-то иносказание, за которым кроется что-то жуткое. Я стал наблюдать, и действительно: гостиную пришли люди стерилизовать, сделали быстрый ремонт, поставили кушетку и гинекологический стул. "Роды, что ли, будут принимать?" – подумал я про себя. Ну да, конечно. Роды.***
– Не смейте превращать мою квартиру в это... В эту богохульную контору!.. – я был в бешенстве, готовый разнести эту уродливую рожу, чтобы она, таким образом, стала нормальной. – Так, во-первых, это больше не ваша квартира, – спокойно отвечал Самойлов, – а во-вторых, я категорически не понимаю, почему моя благая цель вызывает у вас не восхищение, а гнев. – Благая цель! Убивать детей – благая цель! – Так, ну вообще-то не детей... Это называется плод. И, да будет вам известно, этот плод, как сообщает современная медицина, даже не чувствует боли, когда от него избавляются. – Как вам это знать? Боже, грех-то какой... – Грех, значит? – Самойлов скорчил рожу. – Хотите я расскажу вам, что такое грех? Грех – не предоставлять женщинам возможности свободно абортировать. Знаете, к чему это приводит? Я знаю одну женщину из Рязани. Она забеременела от нелюбимого человека, который, вдобавок, бросил её через несколько месяцев. Женщина эта была из бедноты, у неё не было денег прокормить ребёнка, и она не желала обрекать его и себя на жизнь в мучениях; она решила его абортировать. Но ни один госпиталь не предоставляет такой услуги, а она даже приблизительно не знала, как это происходит. Ну и как вы думаете, что она сделала? Она заплатила какому-то бездомному пьянице, чтобы тот избил её по животу. Ребёнок действительно умер, это да; вот только и она сама не смогла пережить полученных травм. Вы хотите, чтобы было так? Этого вы хотите? Я не мог больше его слушать. Выйдя в гостиную, собираясь уходить, я увидел в дверях женщину, чей живот заметно выделялся. Посмотрев в её пустые глаза, я побежал со всех ног.***
– Ну и дела! – воскликнул Мстиславский. – Под святошу косит. – Что... под... под святошу? – я недоумевал. – А, ну, видишь ли, Михайло Иваныч, – стал мне прояснять этот момент Шигалёв, – для тебя, как человека старого, как ты сам тут однажды выразился, аборты, а особенно их организация – это дикий ужас; однако для современных людей в этом нет ничего плохого. Наоборот, как тебе сам Самойлов и сказал, это только на пользу обществу. Так что если общественность узнает даже и о том, что он за долги отнял у человека квартиру, этот неприятный момент будет тысячекратно перекрыт благими намерениями; а учитывая, что он вас раскрыл, он может с легкостью избавиться и от неприятного момента. Получается так: молодой человек свободных нравов, "кадет", отбирает квартиру у дворянина-бездельника и превращает её вместо, где сотни, тысячи женщин смогут с лёгкостью справиться со своими проблемами. – Ну, допустим, не так уж и с лёгкостью, – отозвался Отрепьев и повернул голову на меня, – ты же сказал, что увидел его клиентку? И как она? В том смысле, как она была одета? – Одета она была, как старомодная дворянка. По такому же принципу и увешана цацками, – ответил я максимально пренебрежительно. – Я понимаю, к чему ты клонишь, – сказал Шигалёв, обращаясь к Отрепьеву, – ты думаешь, что он желает на этих несчастных женщинах навариться, но это ничего в сущности не меняет. Это нам тут кажется возмутительным и бесчеловечным брать деньги с людей, у которых горе и которые нуждаются в помощи, но среди интеллигентиков такие товарно-денежные отношения являются нормой. Так что, как ни крути, он победил. – Ну не-ет... Не говори такие вещи, ты же разбиваешь сердце Ванечке! – смеялся Отрепьев. – Да чёрта с два! – возмутился Мстиславский. – О какой победе может идти речь? Он занял квартиру, нанял какого-то непонятного доктора, совершает в подполье операции – вы думаете, тут всё гладко? Да он точно облажается, ждать долго не придётся. Оболенский, ты должен продолжить жить на Ждановской. Возвращаться в ту квартиру для меня тогда было самым страшным кошмаром. И всё же в словах Мстиславского было здравое зерно: Самойлов наверняка себя в скором времени компромитирует.***
На дворе было уже часов восемь. Я надеялся, что на квартире уже никого нет, и что хотя бы сегодняшний вечер пройдёт спокойно. – Ах, вот и он! – радостно воскликнул Самойлов, как только увидел меня в дверях. – Заждались! Ну-с, смотри-ка, кто здесь! В комнате находился я, он, этот самый доктор-палач в медицинской маске, а рядом с ним в кресле сидела девушка. У неё было перепуганное лицо; увидев меня, да ещё и услышав, что этот мерзавец решил обратить на неё моё внимание, она побелела и покраснела одновременно. – Давай, Лизонька, дорогая, расскажи нашему гостю свою историю, – подначивал он её. Лизонька ещё больше затряслась, когда её назвали по имени. Стало ясно, что ей не очень бы хотелось придавать её нынешнее присутствие здесь огласке, поэтому появление нового человека, да ещё и знающего её теперь по имени, приводило её в ужас. И всё-таки, увидя, видимо, в моих глазах крайнюю степень сочувствия и понимания, она чуть успокоилась. – Я... – начала она, ещё не собравшись с мыслями. – Меня изнасиловали в пролесочке, где я любила гулять после уроков в гимназии... Это было четыре месяца назад. Я и раньше заметила, что забеременела, а теперь об этом стали догадываться в семье. Я очень боюсь, чтобы они обнаружили, я... я не знаю, что... – она заплакала. – Ну? – с угрюмым злорадством спросил у меня Самойлов, сочувствующе похлопывая Лизоньку по плечу. – Что ты хочешь, Оболенский? Чтобы она выносила и родила ребёнка какого-то подонка, наверняка больного? А может ты хочешь, чтобы она в свои шестнадцать лет умерла при родах? Этого ты хочешь. Слушая его слова, Лизонька перестала плакать и, казалось, перестала дышать. Она вся поледенела и только через несколько секунд вновь задрожала. Я не мог этого вынести. Закрыв лицо руками, я зашёл в свою комнату и закрылся. К сожалению, комната, которую я сам же себе и выбрал, была ближе всех остальных к гостиной. Я слышал обрывки разговоров Лизоньки с доктором. – Ты ведь не ела последние двенадцать часов, как тебе было сказано? – Не ела... – Умница. Чтобы не сойти с ума, я лёг на кровать, накрывшись подушкой. Помогало: я ничего не слышал. Прошёл час, второй, я уже почти засыпал. Меня вернул в сознание неясный крик доктора, выражающий очевидное отчаяние. Я вскочил и выбежал в гостиную. То же через секунду сделал Самойлов. То, что я увидел там, заставило меня задуматься, а не заснул ли я на самом деле и не вижу ли я сейчас один из своих страшных снов. Нет. Всё было наяву: Лизонька без сознания сидела на этом стуле, по её голым ногам рекой стекала кровь, доктор носился, размахивая окровавленным зондом. – Герценштубе, мать твою, что это значит? – заорал Самойлов. – Перфорация матки. Не могу понять... – Что с этим делать-то, ну? – Необходимо чревосечение, надо везти её в стационар. – Какой ещё стационар? Гад, ты же говорил, что со всем справишься один! – С процедурой да! но не с осложнениями... Самойлов был в ярости, в яростной растерянности. Он резко зашагал в разные стороны, хватаясь за свои длинные космы. – Сколько она ещё протянет? – При таком обильном кровотечении минут пятнадцать... И то понадобится много донорской крови! Повезло, что госпиталь находится недалеко... Началось мучительное молчание. Самойлов пинал стены. Герценштубе ничего не мог понять. Лизонька лежала и заливалась кровью. – Нет. Я не могу её повезти в госпиталь. Девочку не спасти. И эта твоя вина, гад! Ни копейки не получишь! Тут он наконец увидел меня. Казалось, он прикидывал: убить меня как свидетеля или купить меня, мол, мне всё равно делать нечего, так хоть бы и отсидел на пользу новому обществу. Мне было плевать. Я стоял и понимал, что ещё пятнадцать минут Лизонька будет лежать и заливать кровью пол. – Сейчас я схожу за людьми, – наконец объявил Самойлов, успокоившись, – они придут и приберутся. Ты, Герценштубе, следи за тем, чтобы этот никуда не убежал, ясно? Он накинул своё пальто и вышел из квартиры. Мы переглянулись доктором, после чего я решил подойти к девочке поближе. Мне хотелось посмотреть на её несчастное лицо, помолиться за неё; когда же я подошёл к ней ближе и увидел зрелище <...>, я потерял сознание. Я тут же упал на пол. Очнулся я, возможно, через полчаса. В нос ударил отвратительный запах; оказалось, что я лежал в луже крови, ещё каких-то несколько часов назад принадлежавшей Лизоньке. Я пытался подняться, сопротивляясь сильной боли в затылке: при падении я ударился. Когда я прикоснулся к своему затылку, чтобы притупить боль, я вмазался ладонью в волосы, пропитанные кровью. Встав твёрдо на ноги, я осмотрелся. Самойлова так и не было. Скажу наперёд: его и не будет. Зато был Герценштубе. Он свисал с водопроводной трубы в углу потолка, его шея была стянута галстуком.