***
Утром я не захотел никуда уходить. Мы с Катей выпили чаю и стали долго общаться, непрерывно друг на друга глядя. Мне необходимо было забить свою голову любой информацией, самой отвлечённой, лишь бы забыть хоть на минуту события прошлой ночи. Я ей вкратце объяснил, как я связался с социалистами и в чём эта связь выражалась (конечно, я опустил некоторые моменты, которые показывают меня не в лучшем свете), она всё поняла и приняла. Часа в четыре пополудни в дверь позвонили. Катенька пошла справиться о том, кто посмел нарушить наш досуг, а вернулась озабоченная, с шлейфом в виде Отрепьева и Мстиславского. – Ты?.. – сразу изумился Мстиславский, глядя на меня. – Что ты здесь... – Не задавай лишних вопросов, Ваня, – оборвала его Катя, – и начинать надо с приветствия. Что вы хотели, молодые люди? – Так началось же всё, Катерина, – отвечал Отрепьев, присаживаясь в кресло. – Вы были сегодня в городе? – Нет, мы с утра не выходили, – ответила она. Мстиславский был озадачен. Никогда не видел на себе столь подозрительного взгляда; даже Ржевский ни разу на меня так не взглянул. – Нападения на булочные. Массовые! Это уже не просто локальные стачки на фабриках, митинги социалистов и либералов – это конкретные волнения в самом народе, который уже не просто задавлен, а который голодает! Всё начинается, это уже всем и каждому ясно. Ясным является и то, что в условиях приближения большого события нельзя оставаться особняком, вне организаций. Вы, кажется, вели свою... суфражистскую деятельность в связи с конституционалистами-демократами? Полагаю, что после того, как ваш муж... – Он мне не муж, – перебила его Катя, – и не жених. Никто. Ну, это к сведению и, уж точно, ликованию некоторых, – она стрельнула глазами на Мстиславского. Он оцепенел и резко как-то потускнел, казалось, что даже уменьшился в росте. – Да, и вы правы, Григорий, вместе с ним я покончила и с кадетами. А вы что, пришли миссионерствовать со своим Лениным? – Ну почему же сразу миссионерствовать... Просто хотели побеседовать с вами, мы ведь так давно не виделись, вдруг что в вас поменялось. – Кое-что не поменялось и никогда не поменяется: я никогда не подвергну ценность человеческой жизни сомнению. Вы, радикалы, меня этим-то только и пугаете, для вас человек это инструмент, пешка, винтик, материал – как вы там говорите? Нет ничего хуже, чем допущения мысли об убийстве. Отрепьев посмотрел на меня и подмигнул, на мгновение улыбнувшись. – Ну, извольте... – возмутился он. – Все адекватные социалисты, в том числе упомянутый вами Ленин, категорически против частного террора. Это относится к методологии черновских социалистов-революционеров, мы их критикуем. – Да, – Катя села напротив него. – Зато против террора открытого, идущего от вашего так называемого пролетарского правительства, вы ничего не имеете. Да и сама революция... Нет, я не могу допустить, чтобы перемены к лучшему происходили через кровь и насилие. – Ну то есть пусть всё остается по-старому, по-плохому? – То есть надо искать мирные способы влиять на властей. – Какие, к примеру? – Митинги, шествия, демонстрации. Мы готовим митинг суфражисток на День Работницы, к слову. Послезавтра. – Ну вот расстреляют вас, откроют огонь по вашим митингующим суфражисткам, что толку? Катя вздрогнула. Отрепьев был очень доволен этой реакцией. – Конечно, – продолжал он. – Или события 1905 года для вас не пример? В вашем "суфражизме" и с теорией, и с методологией большие проблемы. – Ну с методологией понятно: не хотим никого взрывать, – приняла вызов Катя, скрестив руки на груди. – С теорией у нас что? – Вы либералы, считаете, что на рынок можно войти, вот только не дают; а как дадут, так и войдёте. – А по-вашему – не войдём? – А по-нашему как-то так: сидит в каком-нибудь Лондоне какой-нибудь Джон Смит; у него есть свои фабрики в Англии, в Ирландии, в Индии, в Африке, соответственно и рынки сбыта по всему миру. Внезапно появляются женщины и говорят: нам необходимо участвовать в производстве, иметь долю в экономике. Есть ли смысл Джону Смиту переживать о том, что вскоре появятся конкурентки, с которыми придётся бороться, чтобы не потерять прибыль? Конечно нет, ведь весь рынок уже поделён: в него невозможно войти, как невозможно верблюдам пройти сквозь игольные уши. Женщины, получив всё, чего хотели, не получат ничего; их враг – не антиженское законодательство, их враг – капитал. – Трогательную вы привели иллюстрацию, с Джоном Смитом-то, – весело отозвалась Катя. Она слушала Отрепьева с какой-то снисходительной ухмылкой. – Хотите конкретный пример? Хорошо. Вы, должно быть, слышали о Сименсе? Так вот до 1900 года в Германии помимо него в электрической промышленности было ещё семь или восемь коопераций: и Бергман, и Гильом, и Куммер и другие, но к 1912 году всех их поглотил унион A.E.G., так называемое «Всеобщее электрическое общество», и этот унион теперь господствует над 200 обществами в составе разных кооперативов и распоряжается капиталом в полтора миллиарда марок. A.E.G., будучи крупным унионом, занимается производством самой разнородной продукции, от кабелей и изоляторов до автомобилей и авиации; и ему принадлежит не только немецкий рынок; у униона 34 представительства в более чем десяти государствах. Ну и куда же, скажите, куда податься женщине, желающей влиться в производство? Скажете: не в электрическую промышленность – ладно. Вы ведь прекрасно знаете, что богатства, получаемые из недр нашей земли, а также из румынской земли, принадлежат Ротшильду и Нобелю и связаны с «Немецким банком»; этой группировке противостоит американский «Керосиновый трест» во главе с Рокфеллером. «Трест» уже и ранее разместил своё дочернее предприятие в Голландии, выкупив нефтяные источники в Голландской Ост-Индии, чем задавил своего конкурента, британский трест «Shell»; а теперь, из-за милитаризации экономики Германии, Рокфеллер задавил и «Немецкий банк», получив, таким образом, монополию на нефтяной рынок. И получается, что все природные богатства, которые должны принадлежать народам, разделены... – Григорий, вы отвлекаетесь, – прервала его увлечённо Катя. – Ваши хрестоматийные примеры звучат действительно захватывающе, но они не относятся к нашей теме. Суфражистки вовсе не намерены вводить женщин в глобальную экономику, это было бы глупо и непоследовательно; мы хотим получить влияние на внутренний рынок, связанный с малыми и средними предприятиями, кооперативами, чтобы затем, по мере нарастания капитала, самостоятельно, то есть согласно законам рынка, войти в ряд с упомянутыми вами Рокфеллером, Сименсом и прочими. Вспомните буржуазию ещё в каком-нибудь восемнадцатом веке: она была задавлена, как и сейчас женщины, а теперь владеет миром. – Хорошая аналогия, Катерина, вот только у задавленной буржуазии, к примеру, дореволюционной Франции был свой банковский капитал. Какой банковский капитал может быть у женщин? Мы ведь не берём зажиточных дворянок, которых меньшинство, а возьмём обычных горожанок. У них нет такого количества денежных средств, чтобы основать крепкое по меркам рынка предприятие, и они вынуждены брать деньги в заём – здесь, словом, проблема никак не зависит от пола, а зависит от природы рыночной экономики. Та же Франция наглядно демонстрирует этот процесс: в парижском банке «Лионский кредит» в каком-нибудь 1875 году было около 20 тысяч счетов, а теперь их больше 600 тысяч. И, более того, те предприятия, которые были открыты на взятые в кредит деньги, в угоду банкам разоряются чаще, чем остаются на рынке, почему? Потому что банковский капитал уже к началу нашего столетия соединился с промышленным капиталом, и они в едином порыве правят глобальной экономикой. Правильно я говорю, а, Иван? Григорий неспроста обратился к Мстиславскому. По мере того, как между Катей и Отрепьевым завязался прочный диалог, и всё внимание Кати было направлено на рассуждения, он ни на секунду от неё не отрывал взгляд. Когда я посмотрел на него в одно такое мгновение, меня что-то резануло по сердцу. Я увидел молодого человека, совсем ещё молодого, – я бы назвал его подростком, если бы не его фактический возраст, – который действительно испытывает высшие чувства к этой девушке, чувства, воспетые в веках поэтами, оскорблённые Отрепьевым; наконец, чувства, которые она заслуживает. – А? да... – растерянно включился он, – рынок... Рынок не даёт предприятиям расти, ему это невыгодно, поэтому надо искать другой подход. – Какой? – Катя так неожиданно повернулась на него, что даже я вздрогнул; о самом Мстиславском в этот миг и говорить нечего, – пойти и убить всех банкиров и крупных собственников? – Да что же вы помешались на этих убийствах, Катерина! – подоспел на защиту своего друга Отрепьев. – Я не помешалась, нет. Просто вы умеете развести демагогию, оправдать свои устремления, свои методы. Говорите так, словно ничего губительного не несёте, а на самом деле, как только вам представится возможность, умоете страну в крови. – А что ж вам так неприятна кровь? – шутил Отрепьев. – Что естественно, как говорится, то не безобразно. Вы знаете, порой только кровь может смыть то, что не могут ни вода, ни мыла, ни что бы то ни было ещё. Я вновь вспомнил события на Ждановской, вспомнил залитый кровью пол, от чего температура, казалось, пришедшая в норму, снова поднялась.***
К вечеру я был уже дома, в усадьбе. Отрепьева я попросил впредь не появляться со своими товарищами здесь, что, в принципе, было очевидно. Придя домой, я сразу попросил Гаврилу накрыть на двоих, потому что знал наверняка: сегодня у меня будет гость. Так и вышло, не прошло четверти часа после моего возвращения, как прибыл Ржевский. Он без особых церемоний зашёл, поздоровался и сел за стол, уставившись на меня. – Допросили Самойлова, – начал он, – тот во всём сознался. – Во всём? – Да. В том, что он открыл в бывшей вашей квартире конторку по прерыванию беременности, что успел на ней заработать на день три тысячи рублей, вот только последняя пациентка умерла на столе по вине известного вам доктора Герценштубе. На теле последнего, к слову, не было найдено следов насильственной смерти, скорее всего, он действительно повесился, не желая мириться с тем, что по его вине умер человек. Он ведь не был убийцей за деньги, он был таким же должником Самойлова, как и вы, и просто исполнял чужую волю. Его вины нет. Верно я говорю? – он как-то вновь усмехнулся в своей манере. – И всё? А женщина? – А про женщину он ничего не сказал, он не знает, кто это. Действительно, Самойлов был пойман в Выборге в десятом часу утра, а женщина эта (Щепкова Дарья Константиновна, если интересно) была убита около восьми часов утра. Они не могли пересеклись. – Убита? Но ведь вы же сказали... – Я нарочно сказал, – Ржевский отставил чашку и удобнее расположился на стуле, улыбаясь, – скажите, вы православный? – Что?.. Да. – В Бога веруете, стало быть? – Верую. – А к абортам как относитесь? – Убивать детей – тяжёлый грех. – Ну-ну. А вот когда я вам минуту назад сказал, что в квартирке-то вашей работала контора по убийству нерождённых детей, вы и бровью не повели. Стало быть, вы либо меня обманываете, говоря, что ненавидите аборты из религиозных побуждений, либо вам заведомо было известно, что происходило в вашей квартире, и вы уже успели это пережить. – Так ведь... Вы же сами вчера сказали, что Самойлов сделал с квартирой... – Я сказал, что там открылась операционная, но я не уточнил, какого рода процедуры там проводились. Так вот: Щепкова была убита. – И кто же убил?.. – Что? – Ржевский не понял мой вопрос. – Кто убил эту Щепкову? – Вы, – резко дал ответ Ржевский, подмигнув, – вы убили, Михаил Иванович. Вы были там в ту ночь, вы ожидали, когда Самойлов приведёт помощь; когда же вы поняли, что помощи не дождётесь, решили просто уйти, сказав: "Это не моё!", но вам невовремя попалась эта несчастная женщина. Так ведь всё было? Я нарочно сказал, что она умерла не по вашей вине (то есть, что она умерла сама, неудачно упав на пол), чтобы вы расслабились. По вам было видно, что вам стало легче, но теперь нет. У меня есть все основания, чтобы задержать вас и предать суду. – Вы пришли забрать меня? – Нет, я пришёл дать вам возможность искупить свои грехи, – он встал, – вы ведь тесно связаны с социалистами, верно? Они и в последнее время весьма активны, занимаются агитациями, призывают к саботажу, но теперь, как мы подозреваем, они перейдут к более радикальным действиям. Так вот, собственно, ваша задача состоит в том, чтобы узнать и доложить нам об их планах; если вам это удастся, мы, так уж и быть, простим вам ваш небольшой проступок. Ржевский было пошёл к выходу, но бросил мне ещё напоследок: – А, да: видите ли, Самойлов тоже вертелся в политических кругах, и он уже донёс до нашего сведения некоторую стратегически важную информацию. Торопитесь, а то может оказаться, что он вообще ни в чём не виновен и ни к чему не причастен, а вот вы...***
Мне казалось, что я вскоре умру. Как только ушёл Ржевский, я тогда же оделся и отправился лечиться единственным известным мне способом – я шёл к Кате. Она меня с тем же удовольствием у себя приняла, налила нам вина, мы стали разговаривать. Её лицо было таким жизнерадостным, таким, казалось, вновь осчастливленным, что я не мог этого вынести; я встал и подошёл к окну. – Михаил, что с вами? Всё в порядке? Вы как-то болезненно выглядите... Я повернулся к ней, сделал несколько шагов навстречу и сказал следующее: – От старости, от праздности своей, я согласился на предложение Отрепьева и Мстиславского заложить квартиру Самойлову, чтобы испортить его репутацию благодетеля и филантропа. Он открыл в ней абортационную, прошлой ночью там умерла шестнадцатилетняя девочка, я видел это. Потом Самойлов сбежал а доктор повесился; я хотел сбежать сам, но меня заметила в квартире женщина; я её убил. Катя побледнела, смотря на меня. Она всё ждала, пока я скажу что-нибудь ещё, и я сказал: – А вчера я к вам пришёл из эгоизма, чтобы вы помогли мне пережить то, через что мне пришлось пройти, хотя я же сам во всём и виноват. Я не достоин находиться с вами в одной комнате, в одной постели. Вас очень любит Мстиславский, я в жизни не встречал настолько влюблённого человека. Мне кажется... Я думаю, что его ещё можно спасти, вытащить из болота, в которое его затаскивает Отрепьев, и только вы можете это сделать. Просто скажите ему – и он перестанет. Он готов сделать всё, чтобы вас осчастливить, вы только... – Хватит! – вдруг вскочила она. – После всего, что вы сделали, вы ещё будете давать советы по поводу моей жизни! Вон! – её глаза мокрели, она была резка в движениях, – вон! Завтра я заявлю на вас в полицию, а теперь убирайтесь! Я молча, не желая больше обременять её своим присутствием, спешно вышел из её квартиры.