***
На следующее утро я пошёл к Мстиславскому. Я бы скорее пошёл к Отрепьеву или к Шигалёву, но я не был уверен насчёт их адресов, а уточнять не хотелось, да и не у кого было. А у Мстиславского я уже был однажды, приносил ему после одного из заседаний какие-то листовки. Когда же я отворил его незапертую дверь и вошёл в его скромное жилище (к слову, когда я, возмутившись словами Мстиславского о роскошности моей усадьбы, предположил, что у него дома всё примерно так же, я погорячился. Вернее, в его родном-то доме, пожалуй, всё так, но он живёт опосредованно от своей семьи в этой тёмной небольшой квартирке), я обнаружил какой-то нереалистичный беспорядок. Конечно, этого человека нельзя обвинить в педантизме, но обычно он всё держит в каких-то нормах приличия, а здесь же было что-то выдающееся: все книги, которые были в его шкафах – в основном, конечно, революционного содержания, – были открыты и валялись тут и там, как будто приходила жандармерия с обыском; но никого не было. Был только сам Мстиславский, лежавший на своей кровати с широко раскрытыми глазами. – Иван... Чем ты занят? Не спал всю ночь... изучал что-нибудь? Он на меня не отреагировал, меня начало это настораживать. Я подошёл ближе. – Иван! На этот раз он нехотя посмотрел на меня. Было видно, что он сделал усилие над собой, чтобы обратить на меня внимание, однако когда он уже сделал это, я увидел, что моё появление его очень обрадовало, точно он ждал меня. – Оболенский? Чего тебе? – Да... – я присел напротив кровати. Он тоже приподнялся. – Я хотел спросить насчёт, ну... Насчёт ваших планов на ближайшие дни. Готовите что-нибудь? Ну, в революционном плане. – А что? – Ну... Я уже вроде как втянулся, вот и... – Что за бред? – Мстиславский усмехнулся. – Ты у нас социалист теперь? Революционер? – Ну, вроде того. – Это точно бред. Ты сумасшедший, тебя надо госпитализировать. Ты не понимаешь, что несёшь. Мстиславский встал, потянулся во весь свой большой рост, затем посмотрел на меня сверху и как-то по-другому. – Я не в курсе дел, – ответил он наконец. – Вчера я порвал все связи с Отрепьевым и движением. – Что? Почему? – Как это? Что значит: почему? – он поднял лежащую тут же на кровати книгу. – Вот, смотри... слушай... "Нам, здоровенным, с шагом саженьим, надо не слушать, а рвать их"¹. Или вот ещё, – он поднял другую книгу, – так... вот, вот тут: "Положим, что вы подходите в двадцати годам. Вы кончили ученье и скоро вступите в жизнь. Ваш ум, надо думать, свободен от предрассудков, которыми старались его наполнить: черта вы не боитесь, и вы не хотите слушать молитвы и проповеди в церквах...", и здесь же: "...Бросьте среду, в которой принято утверждать, что народ – бессмысленное стадо. Идите к нему, к народу..."². – И что же?.. – я ничего не понимал. "Ты больше никогда не будешь молиться. Ты больше никогда не будешь поклоняться, не узнаешь больше отдохновения в бесконечном доверии – ты от всего откажешься и не сможешь более остановиться перед высшей мудростью, высшим добром, высшей силой и дать волю своим мыслям..."³ – зачитал Мстиславский очередной фрагмент. Это продолжалось... Возможно, час. Во всех его книжках было несколько закладок, и он всё зачитывал и зачитывал мне фрагменты. Я просто сидел, слушал и ждал, когда он мне наконец объяснит, в чём смысл этого внезапнейшего заседания книжного клуба. – Ну? Ты всё понял? – спросил он, когда положил на полку последнюю книгу. – А? Нет, ничего не понял. Мстиславский как-то раздражённо выдохнул, очевидно разочарованный моим непониманием. – Ведь это же всё про меня. – Ну... Да, это всё посвящено вашему поколению, вашим... – Да нет, ты не понял, – для перенесшего бессонную ночь он был на удивление энергичен, – все эти фразы, все эти призывы посвящены именно мне. Именно я должен всё совершить, именно я обладаю силой. Не нужен мне ни Отрепьев, ни Шигалёв, ни Ленин, никто. Я сам могу, я был выбран этим миром. Именно сейчас я должен действовать, пришло время. Я откинулся на кресле, пытаясь разглядеть в его лице что-то, что дало бы мне хоть какое-то объяснение. – Что у вас с Катериной? – вдруг спросил он, не глядя на меня и как будто обращаясь не ко мне. Когда я шёл к нему, я ожидал, что он про это спросит, но из-за его предыдущих откровений он застал меня в расплох. – Ну, понимаешь... Катя такая... – Да мне плевать, – он отмахнулся. – Идём к ней, скорее. Сейчас.***
Пока мы шли, пока мы ехали в такси, я пытался объяснить ему, что она нас не примет, что она нас не захочет слушать – без толку. Мы приехали, поднялись, позвонили в её квартиру. Она отворила. – Какие люди. Что, пришёл мне Мстиславского сватать? – проговорила Катя, глядя на меня. – Дай пройти, – сказал ей вдруг Иван, после чего ворвался в квартиру и сел на кресло в гостиной. Мы с Катей удивлённо переглянулись, я закрыл дверь, мы подошли к нему. – Иван, – начала растерянно, но строго Катя, – что за дела? Я тебя не пускала, выметайся! – Выметайся? В очередной раз. Скажи мне, Катенька, почему так? Почему ты, заменив мне Бога, заменив мне смысл жизни, ни разу даже и не подумала принять мои чувства? Я ведь из-за тебя столько раз отказывался и был на грани навсегда отречься от своих идеалов, просто потому что они тебе не нравились, ты называла мои увлечения, мои устремления детскими, незрелыми. Почему ты всегда так ко мне жестока? Почему ты всегда предпочитаешь мне либералов и идеалистов, тех, с которыми ты едва знакома? – Ваня... – по её реакции было видно, что он не в первый раз ей это всё выкладывает; конечно, раньше он это делал мягче, покорнее, он ни разу не решался сказать ей ты – Я уже давно устала тебя утешать. Ты мне не нужен, ничего не будет, ничего не может быть. Пожалуйста, уйди и не появляйся. Будь каким угодно социалистом, революционером, исповедуй какую угодно веру, только без меня. А лучше найди себе другую, соратницу, которой ты понравишься, и будь счастлив. – Спасибо за совет, – Мстиславский усмехнулся и встал над ней. – Понимаешь, я был бы рад обрести счастье, я это заслуживаю. Вот только ты одним своим существованием мне его обрести мешаешь; я знаю, что ты где-то рядом, такая красивая, такая умная и такая... строгая. Это меня деморализует, Катя. А ты знаешь, кто я? Понимаешь хоть, кого все эти годы отвергала? Я был избран преобразовать этот мир, улучшить его, избавить от смертей, голода, болезней, войн, нищеты... Все эти книги, журналы, все эти бесчисленные Отрепьевы – всего лишь сигналы, которые этот мир посылал мне, чтобы я осознал своё предназначение. Я осознал его, и всё это мне больше не нужно. Но не только положительные сигналы посылал мне этот мир; ещё он мне, в качестве испытания, поставил тебя. Ты задумана для того, чтобы заставить меня усомниться в своей избранности, в своём могуществе. Знай: я не усомнился. Я больше не позволю тебе меня ограничивать, Катя. Она дико посмотрела не него, не понимая, к чему он ведёт и о чём он говорит. Её даже пугали его слова, хотя они и внушали своеобразную надежду на то, что он собирается её оставить. Мстиславский сделал движение, чтобы коснуться её, быть может обнять или поцеловать, но тут же себя одёрнул, усмехнувшись; посмотрев на неё своим влюблённым взглядом ещё несколько секунд, он достал из пальто браунинг и застрелил её.***
Мстиславский долго и громко смеялся. Когда я пытался что-то ему сказать, он отвечал невнятно, обильно и совсем неестественно жестикулируя. По установленному в квартире эрикссону я обратился в полицию и в скорую помощь. Тело Кати увезли в Покровскую больницу, а Мстиславского увезли на Николая Чудотворца, там ему диагностировали острый бред с подозрением на шизофрению кататоническую. Вечером того же дня я пригласил к себе Отрепьева. – Да уж... – он унывал, хотя он всегда был мрачен, так что это можно было угадать только исходя из контекста, – ну... Мы всегда ему говорили, что такая мания до добра не доведёт. – Он сказал, что распрощался со всеми вами, вам не показалось это странным? И вообще, откуда у него пистолет? – Да нет, не в первый же раз он это делал; бывали расставания и драматичнее. А оружие для революционера – обычное дело, чего же удивляться; у меня тоже есть. Катерину очень жаль. В этот момент я задумался: за всё время, которое я знаю Отрепьева, он ни к кому не обратился на вы, кроме Кати. – Впрочем, – продолжил он, – ни к чему жалеть мёртвых, им это не нужно, да и ничего им уже более не нужно. Надо идти дальше. – Куда? – осторожно перешёл я к делу. – Я имею в виду, что дальше у вас? Что-нибудь запланировано? – Конечно! Сейчас мы организуем большую коалицию со всеми партиями, выступающими против самодержавия: с меньшевиками, эсерами, октябристами, кадетами... Нам это сотрудничество не очень нравится, как и им, но ничего не поделаешь; как бы сильно не враждовали друг с другом соседи, когда горит дом, приходится действовать сообща. Итак, сегодня было арестовано под сотню зачинщиков беспорядков, но ты знаешь, они как гидра: чем больше ты арестовываешь, тем больше их возникает. Мы уверены в том, что в Петроград скоро прибудут войска, и в этом случае мы прибегаем к помощи петроградского гарнизона: Волынский, Литовский, Преображенский полки. – Как это? – Используя связи с запасным батальоном Волынского полка, мы прибегнем к провокации: командиром там является некто Тимофей Кирпичников, наш хороший знакомый. По его воле будет убит кто-нибудь из командования (тот, кто отдаст приказ стрелять по демонстрантам, нам пока сложно судить, кто это будет), после чего все петроградские полки пойдут в ход. Мы обсудили с ним этот план детальнее. Я не всё понимал, да и не очень вникал, мне это было не нужно; в коридоре стоял Ржевский и подслушивал. Когда мы попрощались с Отрепьевым, и он ушёл, Ржевский вышел из прикрытия – Неплохо придумали, а? – изумился он. По его лицу, напротив, по контексту только можно было понять, что он впечатлён планом коалиции, а не просто очень рад жить в это славное время. – Теперь с меня всё? Ну... Я свободен? – Да, конечно, от вас больше ничего не требуется, – он мне подмигнул. – Наслаждайтесь жизнью, пока есть возможность. Перед сном я припал к образам и молился. Я не переставал делать это каждый вечер, но по мере того, как тянулись последние дни, мои молитвы становились всё короче и менее содержательны.