Quiproquo

Из множества вычитанных до корок книг я почерпнула полезный совет: занимать жизнь трудом, физическим и умственным, чтобы не оставлять места для тревоги и страха. По мне так это очередной способ бегства от проблем наравне с алкоголем и наркотиками. Но выбор был невелик. Спиваться и наркоманить мне не хотелось. Я сидела в своей камере комнате, врубив почти на полную громкость сериал «Чем мы заняты в тени», чтобы заглушить мысли, и пыталась уже из третьего холщового мешка сшить маску Пугала. Рядом лежал выполненный моей рукой портрет похитителя, с которым я переодически сверялась. Но это не помогало. Мысли нокаутировали меня. А что, если Крейн как Колин Робинсон из сериала. Подвид энергетического вампира. Вот только питается не энергией своих жертв, а их страхами. Может он с помощью этой энергии страха ночью по стенам лазает. Или гипнотизирует своих жертв. И вообще зачем я шью эту дурацкую маску, я же не собираюсь на полном серьезе ввязываться в ролевую игру? Я, конечно, не против ролевых игр, вот только сексуальных, а не психиатрических. Но маска была не единственной моей проблемой. После похода в клуб в компании Мыши и Кошки я была уверена: Бэтмен не оставит в покое мою семью. Как моя семья не оставит в покое Крейна. Вопрос времени, когда дядя решит избавиться от него. И кровь в моих жилах стыла при мыслях о прекрасном трупе, с этими широко открытыми глазами на продырявленной Виктором Зсасзом голове. Телефон задрожал от новой смски. Я покосилась на вспыхнувший на мгновение экран и перевела взгляд обратно к вампирским страстям. Нечто темное, холодное и тревожное поднялось от низа живота к самому горлу — возможно, то был страх. Лелеемый доктором Крейном страх. Не нужно крови. Не нужно пауков. И не нужно падающих стен. Достаточно смски от Женщины-кошки, чье имя — готова поклясться — вспыхнуло на сенсорном экране на грани галлюцинации. Не надо. Не читай сообщение, забудь о телефоне на неделю. Выкинь его в окно. Сломай! Но тело не слушалось. Заледеневшие руки подняли внезапно потяжелевший смартфон, разблокировали экран и подушечкой пальца ткнули на оповещение. Кажется, я разучилась понимать английский. Или читать. Несколько слов в одном предложении отказывались складываться в уме. Они просто разбегались по экрану, но психика уловила их смысл быстрее. «Волосы, что ты отдала на экспертизу, идентичны на сто процентов». Ни здравствуйте, ни как делала. Как невежливо. Кривая улыбка задёргалась на лице, что-то похожее на истерический смех вырвалось из груди, и я поджала пальцы на ногах, потом колени, потом вся сжалась, выталкивая из себя смех как опилки после пожара, а потом швырнула телефон в стену — прямехонько рядом с телеэкраном, где вампиры пытались организовать вампирскую оргию. Нет телефона — нет сообщения. Нет сообщения — нет проблемы. Спокойно. Спокойно, Виттория Фальконе. Наверняка Кошка решила глупо пошутить. А может ей было лень возиться с волосами, и она написала это от балды… С чего ей вообще возиться с твоими проблемами за просто так? Или волосы нечаянно смешались. Точно, лаборант, которому она всучила их, споткнулся, упал, уронил образцы, и те смешались! Это же так просто! Ха-ха-ха! Идиотка, что за тривиальные и жалкие попытки оправдать преступника? Селина плохая только потому, что сообщила неприятную правду, а Крейн, который эту правду в себе заключает, овечка невинная, оклеветанная твоей фантазией?! Да у тебя точно крыша отъехала. — Нет, не отъехала, — завопила я на саму себя, вскочив ногами на кровать. Я металась по смятой простыни из угла в угол, из угла в угол. От изголовья к подножью. От правой стороны к левой — и обратно. Но как бы ни пыталась, не могла остановить поток мыслей. Он рвался из меня рвотой. Подкатывал прямо к горлу, но я сглатывала его, опиралась руками о стену и карябала ногтями обои, сдирая и ногти, и светло-бежевые обои в кровь. Что-то рвалось из горла, может, крик? Пальцы ударились об изголовье, прошлись по подушке, коленям и нашли сами себя. Что-то из-под кожи тоже рвалось, зудело, чесалось и жгло. И я начала расчесывать руки, сдирая кожу как старые обои. Тщательно, со всей силы, будто пыталась выскрести из себя увиденные строки. Добраться глубже, пустить кровь, да, чтобы вся кровь Фальконе вышла из меня. Интересно, можно ли стать новым человеком, сделав переливание всей крови? Может, лучше шею? Точно, на шее кожа тоньше! Как же хорошо! Хватаю себя за горло сильнее запланированного, чувствую боль, удушение, облегчение. Вот так, вместе с потоком кислорода перекрывается поток мыслей. Нужно что-то посильнее моих слабых пальцев. Шарю взглядом по комнате. Шелковый халат на постели. Сдираю с него пояс, обматываю вокруг шеи, ложусь на скомканную простынь, обматываю скорее другой конец вокруг прутьев изголовья. Опираюсь ногами о матрас, хорошенько выгибаюсь и подаюсь всем телом вперед. Шелковая удавка ласково обхватывает горло, врезается в кожу – из глотки вырывается рефлекторный хрип. Мысли затихают, боль позволяет забыть о страхе. Пустота и ясность. Хаос и боль. Все смешалось в едино. Я скользила на грани жизни и смерти, в месте где нет мыслей, нет страха, есть только смирение, учащенное сердцебиение и трепыхающаяся в агонии душа. Перед смеженными веками цветет яркий серпантин — точь-в-точь фейерверк. И шум, шум тоже как от фейерверка. Нет, не шум, это крик. Резко открываю глаза, вижу размытые очертания открытой двери, в них фигура. Что-то кричит. Вбегают еще несколько шахматных фигур. Нет, не трогайте меня! Оставьте в покое! Не смейте! Не смейте развязывать пояс! Но его не развязывают, перерезают ножом; из-за того, что брыкаюсь и вырываюсь, его лезвие лижет мне щеку. Ничего не могу разобрать, все вверх тормашками: лица, руки, голоса. Меня скручивают, валят лицом прямо в простынь, придавливают со всей силы и скручивают руки за спиной. Теперь так, как удавка давила шею, что-то сдавливает запястья. Зубами вгрызаюсь в шелковую ткань, чувствую её горечь на языке и рычу, пытаясь ногами отпихнуть тех, кто меня держит. Меня тянут куда-то назад, резко отпускают. И я вскакиваю. Но рука-невидимка дергает обратно, я падаю и больно ударяюсь об изголовье плечом и головой. Пытаюсь восстановить причинно-следственные связи. Зрение. Слух. Так, три фигуры. Идентифицирую их. Виктор, который спрыгивает с постели. Напряженная струной София и напуганная трясущаяся служанка, которая то ли говорит, то ли кричит: «Пришла-а-тут-душит-себя-привязала-к-кровати-дева-мария-что-творится-что-творится». София кивает, кивает, кивает. Голова сейчас отвалится как у болванчика и откатится, откатится. А я смеюсь, смеюсь, смеюсь. Недостаточно зловеще, не по-джокеровски, но внимание привлекаю. София медленно переводит взгляд на меня и спрашивает почти обеспокоенным тоном: — Витта, дорогая, что происходит? Ты чего? И тут меня прорывает, на одном дыхании, пока взгляд блуждает по углам комнаты, кричу, воплю, извергаю-низвергаю: — Крейн — это Пугало! Дядя хочет убить Крейна! Мне нельзя на суд! Бэтмен нас всех посадит! ПОСАДИТ! В БЛЭКГЕЙТ! — Так, понятно, — протянула сестрица, переводя взгляд на служанку. — Я звоню доктору Крейну, пускай разбирается с плодами своей психотерапии. Франческа, а ты принеси срочно аптечку, не видишь, что ли, Витта вся в крови! — Нет-нет-нет! — завопила я, дергая руками за спиной и брыкая ногами, как пловец по воде. — Нет! Ему нельзя звонить! Ты что не слышала: Крейн и есть Пугало! — Тем более я вызываю доктора Крейна, — очень спокойно ответила София, доставая телефон из кармана брюк, — она что докторскую защитила по контролю эмоций? — И бога ради, выключите этот дурдом! Дурдомом явно была именована несостоявшейся вампирская оргия. Я только сейчас заметила, что звук врублен довольно громко, и перекрывал его только мой вопль. Виктор пытался найти пульт, но тот Большой Взрыв, который я устроила с постелью, мог засосать не только пульт, но и его пропащую душу, в итоге Зсасз психанул и выключил телевизор через кнопку на дисплее, где по дому разгуливали вампиры в БДСМ-костюмах. — Это всё ваши сериалы вам психику портят, — умозрительно заключил Виктор, а у меня глаза на лоб полезли. Вот от кого, а от серийного убийцы, высекающего шрамы на теле в честь укокошенной жертвы, я нотации о ментальном здоровье слушать не собиралась. Тем временем Виктор поднимал с пола разбросанные вещи и закидывал ко мне на постель, пока не зацепил мое гениальное художество — самодельную маску Пугала. Он надел её на правый кулак, повертел, осмотрел и так присвистнул, будто обнаружил у меня тридцатисантиметровый чёрный дилдо. — Надеюсь, меня ты хотя бы не объявишь Пугалом? Мне знаешь, такие проблемки не нужны. Я молчала. Благородно молчала. Только челюстью водила — то вправо, то влево. Хорошенько меня ею приложили о мягкий матрас. На каком-то нездоровом адреналине я толком еще ничего не чувствовала кроме желания сломать себе руки, выпрыгнуть в окно и сбежать. СЮДА ЕДЕТ ДОКТОР КРЕЙН СЮДА ЕДЕТ ПУГАЛО ХВАТИТ ОСТАНОВИТЕ ПЛАНЕТУ ДАЙТЕ МНЕ СОЙТИ! Но вот незадача — в моей спальной камере на окнах стояли решетки. Весьма предусмотрительно. Когда дверь открылась первый раз, я сильно вздрогнула, чуть не подпрыгнув, но это была всего лишь служанка. Она — эта напуганная мексиканка едва старше меня — принесла аптечку и, поставив её на прикроватную тумбочку, осторожно присела с краешку на кровать — в глаза мне смотреть боялась — намочила вату антисептиком и потянулась к моей щеке, но не успела бедолага ко мне притронуться, как я завопила во всю глотку: — Не трогай меня! НЕ ТРОГАЙ! Это кричала не я. Я ничего не контролировала. И сейчас из-под контроля вышли и мой голос, и мое тело. Девчонка подскочила, выронив пузырек антисептика, и бросилась на выход под мой не менее ошалелый взгляд. Вот и заговорила официально Виттория Фальконе на ваши головы. Терпите, наслаждайтесь. Виктор даже не стал пытаться что-то там мне оказывать, сидел сбоку в кресле и копался в моих книгах, делая вид, что очень увлечён чтением, бессмысленно листая страницы туда-обратно. Второй раз на открывшуюся дверь я отреагировала спокойно. Многим спокойнее. Первой вошла тараторившая София, а за ней — весь мой страх-ужас-полный-конец в лице доктора Крейна. — Это просто чудо, доктор Крейн! Витта наконец-то заговорила! Да еще как: весь дом на ушах стоит! Надеюсь, она не повредила себе горло с непривычки. Сестра явно пыталась разбавить безумную ситуацию наигранно энергичным голосом. Доктор Крейн же выглядел каким-то смурным и её энергетикой заряжаться не спешил. Еще бы, представляю, как у него пол из-под ног уйдет через три, два, один: — Только вот она… немного бредит. Мы ничего толком не можем разобрать. Бедняжке, возможно, снова приснился кошмар, и она приняла его за явь, заявив что вы — Пугало. — Сестрица объявила это таким сладко-сожалеющим тоном, точно я оклеветала доктора Крейна в создании нового штамма Чумы, еще и руку — УБРАЛА ОТ НЕГО РУКУ БЫСТРО ИЛИ Я СЛОМАЮ ЕЁ — сочувственно положила на его плечо. — Да что вы говорите, — вразрез моим ожиданиям невозмутимо отреагировал доктор Крейн и наконец перевел на меня взгляд. Я резко отвела глаза, а сестра продолжала мягким, елейным голоском: — Витта пыталась задушить себя поясом халата и никого к себе не подпускает. Знаете, я думаю, вам стоит провести внеплановый сеанс. Я пока что не стала сообщать отцу, но… — Вы правильно сделали, что вызвали меня. Повремените со звонком мистеру Фальконе, сначала я осмотрю пациентку. Да, и пожалуйста, развяжите Витторию, в веревках нет необходимости. — Вы уверены? Она сегодня явно не с той ноги встала, — прищелкнул языком Виктором, не спеша приблизиться к моей постели. — Уверен. И оставьте нас наедине. Я все смотрела в одну точку, точно меня здесь не было или не было никого. Ножом Виктор снова разрезал то, что приковывало мои запястья к изголовью кровати и — надеюсь, в шутку — отпрыгнул от постели, точно на полном серьезе верил, что я могу перегрызть ему горло. Хотя каждый ведь судит по себе, неудивительно. Вот и все. Тишина. Телевизор выключен. Сестра и телохранитель покинули комнату, закрыв за собою дверь. А доктор Крейн со своим волшебным кейсом, из которого скоро повалит лечебный газ, пододвигал кресло к кровати, но вместо того, чтоб сесть самому, просто подхватил меня подмышки как манекен и перетащил на него. Я не сопротивлялась и глядела на колени, пока он ощупывал мою шею — очень аккуратно, практически невесомо. Интересно, что выглядело страшнее синяки на шее или порезы на руках — над ними словно поработала бешеная кошка. И этой кошкой была я, даже зашипевшая под стать, когда порезанной щеки коснулась смоченная перекисью вата. Крейн молчал. Раз он молчит, значит и я буду молчать. Пластырь скрыл первый «плод психотерапии» на правой скуле. Джонатан сел передо мной на кровать, и игнорировать его присутствие стало сложнее. Его руки на моих руках уже были вне моих физических возможностей контроля. Меня и так трясло, а теперь колотило, как если бы я час сидела в ледяной ванне, замороженной мистером Фризом. — В чем дело, дорогая, мы снова играем в молчанку? — Его голос сочился ядовитой снисходительностью, и меня парализовало этим ядом — трясти перестало вмиг. — Я не уйду, пока вы не заговорите. — Вы не задали вопроса, — бесцветным голосом парировала я, все так же смотря на свои руки, которые вместо лезвия бритвы гладила холодная вата, пропитанная антисептиком. — Не я хотел у вас что-то спросить, а вы что-то заявить мне. — Я знаю, что Пугало — это вы, — совершенно внезапно и даже беспристрастно выпалила я. Как легко констатация факта сорвалась с моего языка. Как капелька крови. Мои руки оставили в покое, кровь давно остановилась, зато восстанавливались болевые рецепторы: царапины жгло, точно к ним приставили десяток язычков пламени от карманных зажигалок. — Хм, — задумчиво выдохнул доктор Крейн, аккуратно разглаживая второй пластырь на моем предплечье. — Вы знаете или вы думаете, что я Пугало? — Что? — растерялась я, скользнув взглядом по его сосредоточенному лицу. — К-какая разница? — В знании апеллируют доказательствами, а во мнении — доводами, — медленно и размеренно ответил Джонатан, отклеивая этикетку от следующего пластыря. Он неожиданно поднял взгляд и так холодно и остро поглядел мне в глаза: — Я вынужден повториться, вы знаете или думаете, что я Пугало? Вместо ответа я сделала два судорожных глотка. А Крейн продолжил украшать мои израненные запястья бактерицидными пластырями, как я в детстве украшала наклейками-татуировками. — Вам всюду мерещится Пугало: на улице среди прохожих, к которым вы бежите из машины сломя голову, не боясь попасть под колеса, — надменно выделил Джонатан, изогнув правую бровь и надавив на середину пластыря — сердцевину раны, — заставив меня сгорбиться от неприятных ощущений. — Мне просто померещилось… — И в постели тоже померещилось? — Короткая ехидная усмешка, от которой меня рецидивно заколотило. — Что же в вашей постели с вами делал Пугало, а, Виттория? — продолжал наигранно-серьезно доктор Крейн, нежно поглаживая нетронутый ногтями участок кожи. — Это не имеет никакого отношения к делу! Я знаю, что вы Пугало! Слышите?! Как только сюда зайдет сестра, я потребую немедленно вызвать всех: и дядю, и Гордона, и Дента! — И у вас конечно же есть вещественные доказательства того, что вы знаете? Или, как только приедет Джеймс Гордон, готовый меня арестовать, выяснится, что в постели снова пусто? — Его голос был нейтральным, но легкая усмешка украсила лицо. Я сжала дрожавшие губы. Крейн тяжело, почти театрально вздохнул, снял очки и проговорил серьезным тоном, констатировавшим неизлечимую болезнь: — Мисс Фальконе, я думаю, настало время обсудить возникшее между нами сексуальное напряжение. Ступор. — Вы что, пытаетесь меня дезориентировать? — вспыхнула я. — Я пытаюсь быть с вами честен, — вкрадчиво, более тихим голосом заговорил доктор, покачивая очками в руке. — У меня в кабинете толстая папка, набитая пикантными подробностями о ваших романтических и сексуальных фантазиях с Пугалом. У вас, мисс Фальконе, стокгольмский синдром. В этот нет ничего зазорного, это естественный защитный механизм психики. Не вы первая и не вы последняя испытываете чувства к своему похитителю. Вы так рьяно ищете Пугало, — сочувственно покачал головой доктор Крейн, — но каждый раз терпите фиаско, что вам не осталось ничего кроме как спроецировать образ Пугало на меня — самого близкого вам на данный момент человека. Вы ищите выход своим чувствам, своим гормонам и своему посттравматическому стрессу. Я хочу, чтобы вы знали. Я на вас не злюсь. — Вы на меня не злитесь? — оторопело переспросила я, вытаращив глаза. — Именно, вы ведь умная девочка и сами понимаете алогичность своих заявлений. Если я Пугало, почему мой заказчик, Марони, до сих пор не убил меня? Или что же, вы считаете, что вас похитила собственная семья? Уверены, что готовы озвучить подобное умозаключение, глядя в глаза всем: дяде, сестре, полиции и прокуратуре? Я молчала. — Допустим, мы сейчас вызовем вашего дядю, и вы заявите, что я Пугало. Чем вы подкрепите свою точку зрения, чтобы не выставить себя сумасшедшей? — Но я не сумасшедшая! — Это могу доказать только я в заключении судебно-психиатрической экспертизы, — без тени усмешки заявил доктор Крейн, убрав очки на кровать. Я стушевалась. — Так что? Как вы можете доказать окружающим или хотя бы себе, что я Пугало? Что же делать? Как поступить? Думай, думай. От твоего ответа и последующих действий зависит твоё будущее. А может и будущее других людей. Кто мне враг, а кто союзник? А не все ли враги? Крейн — Пугало, нет никаких сомнений. Но кто его наниматель? Он работает на дядю, дядя хочет его убить за ненадобностью, но знает ли дядя, что Крейн — Пугало? Если знает, тогда выходит мой враг Кармайн? Или я вынужденная жертва во благо семьи? Если не знает, на кого работает Крейн? На Пингвина? Пингвин убил моих родителей. Дядя ничего не знает или они в сговоре? А может Бэтмен соврал про Пингвина, чтобы вынудить ему помочь? Что происходит, что происходит, я ничего не понимаю, я запуталась. Кому доверять. Отвечу неправильно и меня отправят в Аркхэм. Этот город болен, почему его никто не взорвет! Даже улика с волосами не поможет, нужно было сразу отдать её полиции. Крейн заявит, что это — одни и те же волосы, вырванные у него на прошлом сеансе. Все мои реальные улики преступно косвенны. Черт. А может лучше лечь в Аркхем? Спрятаться ото всех? Переждать бурю? Может только Крейн мне не враг? Дядя опасается, что Крейн запудрит мне мозги и переманит на свою сторону. Может, в этом есть моё спасение? Прикинуться влюблённой дурочкой? Даже прикидываться не придётся. Творить дичь, ни о чем не париться. Пускай все идёт своим чередом. Да, точно мне не нужно было лезть в детективное самоуправство с самого начала. Жить в невежественном покое было легче. Мне стоило покончить с собой. Точно, просто застрелиться. Где пистолет. Его нет. Ну же, ответь. Крейн сказал о сексуальном напряжении и стокгольмском синдроме, он же буквально даёт тебе лазейку выкрутиться из ситуации. Свести все к фарсу, а не запирать в Аркхеме. Значит, он на моей стороне? Ты не сможешь пойти полностью на попятную, ты уже обвинила его в личности Пугало. И ты знаешь, что он Пугало. И я не хочу, чтобы дядя его убивал. Не хочу ещё одну кровь на своей совести. Точно, если я буду более открыто разыгрывать влюбленную школьницу, дядя же не посмеет нанести мне ещё одну психологическую травму? Я не подпущу к себе никакого другого психиатра. Твой психиатр — психопат и травит тебя черт знает чем, что ты вообще несёшь? Забыла как тебе было плохо больше месяца? Да, но с чего ты решила, что именно он травил тебя? Статуэтка в комнате у Софии, и сестра не вопит истошно по ночам. А Виктору духи даже нравятся. Твои кошмары, галлюцинации и бессонница могут быть симптомами болезни. Или медсестра. Может, тебя травит собственная семья? Кто знает, что на самом деле тебе колет медсестра?! Что если Пугало единственный, кому я на самом деле могу доверить свои жизнь и здоровье? — Если вы не прекратите себя расчесывать, я сам свяжу вас. Голос Джонатана пощечиной вывел меня из кататонического ступора. Я сфокусировала взгляд на руках — на своих и на Джонатана, — он крепко держал меня одной ладонью сразу за оба запястья. Я почувствовала себя Дюймовочкой. Жаль, не почувствовала, как снова начала себя расчесывать — на руках уже ни одного живого места. Мне бы вырваться, но руки мои, мягкие и податливые, не сопротивлялись. Только таяли как мороженное, а вместо царапин по коже растекался клубничный джем. Подняла взгляд на Крейна. Он не шевелился — выжидал. Лицо — штиль. Как же бесит. Бесит крейновская непроницаемость, непробиваемость, не‐ Все не этого мира. Представляю, как вырезаю на его лице удивленные черты лица. Обычным столовым ножом из серебряного сервиза. Вот так, аккуратно, прочерчиваю на лбу морщинки, поднятые дугой над бровями. Кривую губ в нервной улыбке. Я бы вырезала нежно, очень-очень нежно. Даже шрамы не испортили бы его красивого лица. Все еще произведение искусства. Но уже моё произведение искусства, искалеченное серебряным ножом для резки сливочного масла. О чем я думаю?! Мои мысли ненормальны, нездоровы. Психически здоровые люди не думает о том, как резали бы лица своих любимых. Любимых? А Крейн — любимый? Вот это уже сумасшествие! — Есть один способ, — дрожащим, слабым голосом проговорила я. Джонатан, наклонив подбородок, дал понять, что слушает. — Если позволите поцеловать вас, я смогу сказать: Пугало ли вы. Я могла сказать что угодно: показать шрам, сделать ДНК-тест тех же волос, но нет, я выпалила бульварную, сентиментальную чушь с поцелуем. Он сейчас точно развернется, окликнет сестру и заявит, чтобы собирала вещи: пора Витторию Фальконе госпитализировать. — Хорошо, — абсолютно ровные, беспристрастные слова сорвались с его пухлых губ, — если это докажет, что я не Пугало, я разрешаю вам нарушить субординацию. Мы сидели неподвижно: пациентка в шелковой сиреневой пижаме с закатанными и порванными рукавами — на кресле, и психиатр в безликом сером костюме — на кровати. Кто из них на этом бойцовском ринге должен сделать первым метафорический шаг? Если я заявила, чтобы он позволил себя поцеловать, значит, целовать моя задача, как инициатора следственного эксперимента. Но мои руки все ещё находились в его цепкой хватке. Только когда я демонстративно опустила взгляд на наши руки, он ослабил хватку и медленно отпустил меня. К первому погружению в воду я так в детстве не готовилась, как к следственному поцелую. Не хватало только галдящих полицейских, желтых лент и Бэтмена над душой. Это сюрреалистично. Иррационально. Нереально. Это затянувшийся бред, побочные действия лекарства. Да, именно побочки лекарства и симптомы болезни, название которой я, вероятно, никогда не узнаю, швырнули меня в этого человека во всех смыслах. Я вмиг вся расслабилась, поднялась и упала вперед — благо падать было недалеко, — Крейн успел только поднять голову и подхватить меня, но я уже всем весом опрокинула его на кровать и поцеловала. Сначала несерьезно, несуразно, на пробу, просто столкнувшись с его губами, но когда этот первый тактильный барьер был преодолен, я поцеловала его по-настоящему, и вразрез ожиданиям губы Крейна оказались обветренными и сухими, возможно, от нервов. А нервы — это я. И я влажно смягчила их, проведя языком по нижней губе, пока он не впустил меня. Наши языки переплелись. Я никогда не была поклонницей глубокого французского поцелуя, но сейчас хотела-могла-желала запомнить его вкус. Мята и табак. Он курил, пока ехал в машине? Нервно и судорожно просчитывал тысячи параллельных вселенных? Входила ли в планы вселенная, где я верхом на нем, вжимаю его в свою постель? Одной рукой я комкала его пиджак, чтобы не упасть, а другой водила пальцами по гладко выбритому лицу, скользила к волосам и зарывалась в них — все-таки мягких. Я не сразу осознала его руки на своем теле, ощущения возвращались волнообразно, постепенно, как после анестезии. Он прижал меня крепче к паху, и я сильнее сжала его бедрами. Постепенно поцелуй становился менее страстным, более ленивым, я просто целовала его губы, кусала, оттягивала нижнюю, не решаясь открыть глаза. Его руки гладили мои бедра. Я задохнулась и воскресла. Приоткрыла глаза, в которых все плыло и рябило, приподнялась, опираясь рукой о его тяжело вздымающуюся грудь, и пригладила волосы Джонатана назад, открывая его лоб. Он медленно и со смаком облизнулся, точно напоследок забрал последние капли вина, оставшиеся на его губах; его кадык заходил, и наши глаза пересеклись — его красивые глаза, такие ясные, как чистое озеро, в котором я готова была утопиться в первый же день — какой именно? — чтобы воскреснуть русалкой и жить в нем. Жить и тонуть. — Итак ваше заключение? — немного сбившимся, чуть хриплым, но все еще хладнокровным голосом спросил Джонатан, мягко придерживая меня за руки. — Дайте угадаю: вы не знаете. Потому что только в дешёвых бульварных романах героини «носят отпечаток памяти на своих губах». От его ироничного прищура и саркастичного тона, я судорожно сглотнула. Черт возьми, я была сверху, я сидела верхом, но этот невозможный человек продолжал держать меня, руль, ситуацию, контроль и заставлять чувствовать себя потерянным подростком. — Мы поступим так, мисс Фальконе. — Джонатан поддался вперед, принимая сидячее положение, а вместе с ним и я, подчинившаяся его телу. — Я дам вам еще одно домашнее задание к следующему сеансу. Его теплое табачно-мятное дыхание опалило мне лицо, пока я балансировала в его руках на своей талии. — Составьте три списка. Первый: ваши доводы, почему вы считаете, что я Пугало. Во втором вы напишете, что испытываете к Пугалу, а в третьем — непосредственно ко мне. Для вашего же блага лучше, как можно скорее, разделить Пугало и меня. — Но… — попыталась что-то возразить я, но доктор Крейн резко ссадил меня с себя и поднялся, подхватив с кровати очки. — И зачитаете мне вслух. — НО! Доктор Крейн увидел лежащий на краю кровати холщовый мешок. Почти уже маску. И точно скопировав жест Виктора, посадил её на свою руку, профессионально и вдумчиво промычав. — Хм, неплохо, еще далек от оригинала вашего рисунка. Но неплохо. Не забудьте прихватить готовую маску на следующий сеанс. И стянув маску с руки, бросил её мне на колени, явно намекнув, что вместо селфхарма лучше бы занялась полезным делом. — Эм, я, но… — Всего доброго, мисс Фальконе, — обворожительно улыбнулся доктор Крейн, поправив галстук и забрав дипломат. Открылась наконец-то дверь, на пороге стояла София, скрестив руки — вероятно, сестрица дежурила у двери весь наш душещипательный диалог вместе со следственным экспериментом. Джонатан намеренно не закрыл дверь, позволив мне услышать их диалог. — Все в порядке, доктор Крейн? — обеспокоенно спросила София, из-за оставшейся щели заглядывая ко мне в комнату. — Можно сказать и так. Мисс Фальконе, видите ли выписанные лекарства слишком агрессивные, они вернули вашей сестре способность к вербальной речи, но дали сильные побочные эффекты — визуальные галлюцинации. Такое случается, ничего критичного, я прямо сейчас выпишу Виттории новую схему лечения, и вы можете начать её уже этим вечером. — А её не нужно…связывать? — Не вижу надобности, достаточно оставить охранника. Это не попытка суицида, а приступ самоповреждения, как способ заглушить сильнее негативные эмоции. Сейчас ваша сестра спокойна как штиль и скорее всего проспит сутки после такого стресса. Ей нужен покой и отдых. И никакого порицания за случившееся. Это симптом болезни, помните об этом, София. На этих словах Крейн закрыл дверь. Спектакль окончен, моя дорогая, занавес опущен. Пугало растворяется во тьме. Я глубоко вдохнула и выдохнула, упала бочком на постель. Кажется, выкрутились. Почему говоришь во множественном числе? Записалась уже к Крейну в пособницы? Сама обвинила — сама защитила, засосав? По крайней мере Аркхем мне не грозит. Пока ты им выгодна как свидетельница. Глаза наливались тяжестью, Крейн оказался прав, даже без уколов и таблеток, меня начало клонить в сон. Но я боролась. На губах — ледяной пожар, а на языке все еще вкус Джонатана Крейна — табак и мята. Я сглатывала, сглатывала, впитывая его в себя. Глубоко вдыхала оставшийся запах на простынях, на которых сохранился слепок его тела. Я сплетала шёлк вокруг себя, как куколка бабочки, пока не погрузилась в сон, чувствуя себя в безопасности его аромата.

***

Пингвину все-таки удалось втянуть меня в предвыборную кампанию. Не на прямую. Эту замечательную идею озвучила София, когда мы скромно в компании шампанского и нескольких верзил праздновали мое чудесное "выздоровление". Дядя был в восторге, прося то и дело, чтобы я произнесла парочку слов, точно была заморским попугаем, развлекающим истосковавшуюся по чудесам семью. Уверена, он представлял меня за судейской кафедрой, причитающей и плачущей о злом, кровожадном, похитившем меня Марони. Так вот. О чем я. Кузина предложила авантюру ненавязчивым тоном, кокетливо поведя открытым в зеленом платье плечом. «Почему бы Витте не сказать первое официальное слово на предвыборной компании мистера Кобблпота? С одной стороны мы заручимся поддержкой будущего мэра, а с другой предоставим городу вещественные доказательства о ментальной состоятельности Витты». Не знаю, что поражало сильнее: высокий рейтинг всеми известного преступника в роли потенциального мэра или то, что подразумевало под собой «здоровая, ментально состоятельная Витта Фальконе». — Витта, дорогая, я рад, что ты не только заговорила, но и согласилась поучаствовать сразу же в предвыборной кампании. — Дядя не был из тех людей, которые тепло обнимают своих родственников, поздравляя с выздоровлением, нет, он держал меня за плечи, по-собственнически, растягивая обворожительную натренированную улыбку; такую же улыбку он демонстрировал проститутке, прежде чем задушить её. — Предлагаю, после брифинга сразу же поехать в ресторан и отметить твое выздоровление в узком кругу! Если под выздоровлением понимается попытка суицида, что ж… Кажется, София ничего не рассказала дяде, возможно, оно и к лучшему. Или не совсем? По правде говоря, мне стало гораздо легче. Словно все дурные мысли вышли вместе с кровью. Я чувствовала нечто близкое к пустоте, легкости и эйфории одновременно. В назначенный день мы подъехали к будущему месту царствования Освольда Кобблпота, — мэрии, пока занимаемой другим коррумпированным чиновником, на протяжении пяти лет обещающим победить преступность Готэма. Сомневаюсь, что кто-то из готэмчан еще всерьез воспринимал эти пафосные речи. Человек быстро смиряется с неоперабельностью своего города. Либо терпи и молчи, либо беги, не оглядываясь. Пингвин сиял уверенностью и дерзостью, весь вылизанный гелем и отшлифованный несколькими слоями тонального крема. Я смотрела на его раздувшееся от самодовольства и лишних килограмм лицо и думала, что не удивлюсь, если когда-нибудь доживу до тех дней, когда в мэры будет баллотироваться Джокер. Хуже уже точно не будет. А может — и лучше. Пингвин провел меня в вагончик с расположенной внутри гримеркой, где вместе со стилистом меня поджидал Загадочник. Он поднял от планшета взгляд, поправив съехавшие на кончик носа очки, и протянул мне гаджет, на экране которого черным по белому мерцали благородные строки о будущем благополучии Готэм-сити. — С Эдвардом не сравнятся никакие президентские спичрайтеры. Поверь, от его острого и точного словца прослезится не только среднестатистическая домохозяйка, но и самый честный ненавидящий меня коп, — уверил Освальд, призывая меня присесть на складной стул, что я и сделала, вручив свое лицо визажисту, а разум — очередному маньяку. Мне не привыкать. Пока на моем холсте рисовали бодрый счастливый вид, я учила текст, под менторским присмотром звезды эпатажа, — не забудьте, мисс Фальконе, говорить проникновенным, но при этом располагающим тоном, чтобы готэмцы уверовали, что вы не часть итальянской мафии, а уставший от несправедливости и вечных обещаний чиновников человек с простой, маленькой буквы. С учетом того, как долго я не разговаривала даже с «близкими» людьми, мне смутно представлялась Виттория Фальконе в роли политического глашатая, но я смиренно принимала советы и уроки, повторяя за Эдвардом, которому не приходились по вкусу ни мои безразличные интонации, ни раздражительный голос. — А может, мы просто пустим титрами текст, а я постаю рядом и покиваю? — предложила я совершенно серьезно. И совершенно серьезно мое предложение отвергли. Вооружив меня уверенностью, удачей и атараксом, Загадочник сопроводил меня из вагончика к ожидающему нас Виктору Зсасзу. Напоследок Нигма поднял шляпу и проговорил: — Цыпки бегают по коже, Холод ёжится в ногах, И дрожат поджилки тоже. Что за чувство? Это… Я зависла, пытаясь воспроизвести в уме протараторенный текст. Если честно, мой мозг работал не лучшим образом от напичканных в меня таблеток и … — Страх? — прозвучал ответ на вопрос Загадачника и мою мысль. От Виктора. Я стояла на помосте, у ступеней мэрии, в окружении преступников разного сорта, выдающих беспокойство о своей власти и деньгах за нужды о благополучии людей. Они — серые, аморфные лица — толпились, шумели и выкрикивали, кто ругательства и угрозы, а кто одобрительные лозунги и кричалки — явно подкупленные Кобблпотом маркетологи постарались, — пока я, борясь с разливающейся усталостью, переплетенной с покоем и миром в моей душе, смотрела на антрацитовое небо, пытаясь понять — предгрозовые тучи клубились над городом, желая оплакать фарс от смеха или от горя. Я не хотела ничего говорить. Ничего читать. Я бы предпочла потерять сознание на глазах сотни этих бессмысленных незнакомцев. Все равно они меня ненавидели просто за то, что я существую. Просто за мою фамилию. Таким, как я, не было смысла жить праведно, стараться поступить правильно, понравиться, — моя фамилия решала все за меня. Голос Кобблпота, грозы преступности и коррупции, внезапно стих. Я проводила взглядом белый росчерк птицы на пепельном фоне и опустила взгляд. Пингвин, обернувшись ко мне, ждал моего выхода. София пожелала мне удачи, поправив воротник моего скромного платья. Виктор рядом со мной зашевелился, легонько подтолкнув меня вперед. — Я слежу за вами, вашими руками и шеей, — неожиданно проговорил он где-то над моей головой. — Без фокусов, мисс Фальконе. Это последнее, что я желала услышать от маньяка, на моих, а точнее глазах Селины, снявшего лицо с одного из коррумпированных копов. Я остановилась у освободившейся трибуны, взглянул вниз в поисках лиц, но обнаружила только маски: злые, уставшие, исподлобья смотрящие, вперемешку с натянуто улыбающимися сколотыми улыбками. Успокойся, ты выучила текст. Ты сможешь. Просто уставься в пустоту и прочти как стих написанную Загадчиком речь. Интересно, в ней есть загадки? Что-то вроде угадайте, кто самый коррумпированный и опасный мэр. Или кого из своих друзей уголовников я амнистирую первым? Эдварду Нигме определенно стоило добавить в речь больше шуток. Шутки любят все. Особенно в безумные, сложные времена. Я не могла перестать рыскать взглядом по толпе. Кого я искала? Галлюцинации? Пугало? Пугало в толпе… Точно. Откуда Крейн узнал, что я видела Пугало в толпе? О нем знает только Виктор, который, к слову, обещал не сдавать меня дяде. Сдал? Навряд ли, не в его интересах. Или сдал, но не сказал, что я сбежала? Черт возьми, я должна открывать рот и выталкивать слова, а не думать об этом… Либо Виктор соврал, либо… либо Виктор работает не только на дядю. У меня за спиной стоит чертов псих, маньяк, чьи карманы может набивать кто угодно. Кто угодно. Нет никакой чести. Все друг друга подставляют, предают. Кому доверять? Нет, думай, о чем-то приятном. Доктор Крейн сказал, что нам нужно обсудить «возникшее между нами сексуальное напряжение», то есть обоюдное? То есть с его стороны что-то тоже на меня напрягается?! А во время поцелуя напрягалась? Не помню. Или помню. ЧЕРТ! Почему люди не могут говорить прямо, зачем все усложнять экивоками? И почему я должна думать об этом здесь?! Меня охватила паническая атака, таблетки не помогали, я сжала в окаменевших пальцах планшет и стиснула зубы, все мое тело забила мелкая, но очень сильная дрожь. Меня буквально колотило, горло сжал спазм, в глазах подобно серпантину сыпались черные мушки, пока их не перекрыла яркая красная искра — резкая, едва не ослепившая меня. Еще немного и меня поведет в сторону. Уже повело. Но не по воле менталки. Не по воле страха. Нет. Меня резко потянули вниз, схватив за шею. С такой силой, что я свалилась с ног, упав под трибуну. А затем я услышала крик — не один, не единый. Унисон множества голосов. То был голос толпы. Удивленное восклицание. А затем вопли, грохот, стрельба. Я сжалась, закрыв голову руками. Кто-то прижимал меня за макушку к земле. Виктор. Что происходит, — хотела выкрикнуть я, но впервые за эти месяцы, мой голос от страха снова пропал. Меня потянули в сторону за шкирку, но не разрешили подняться, мы пробирались на корточках. Я осторожно приподняла голову и увидела, как вокруг нас столпилась охрана, выставленная живым щитом. Жизнь — это хаос. И я оказалась в его центре. Не разобрать, кто стреляет, кто кричит. Кто напал, кто обороняется. Толпа, подобно живому организму, зашевелилась, затрепетала, каждый пробирался в разную сторону, обострив, как хроническую болезнь, давку. Меня потащили с открытого пространства вниз, к машинам, путь к которым был перегорожен человеческой рекой. Я озиралась, искала сестру, Пингвина, Виктора, хоть кого-то. Заметила лысую макушку, Виктор рядом, уже хорошо. Или плохо. Ничего не понимаю. У него в каждой руке — по пистолету, оба стреляли поочередно куда-то вверх. Меня тащили за руки через плотно прижатые друг к другу тела, вопящие как души грешников в аду. Запах пота ударил в легкие подобно нашатырю. Меня снова повело в сторону. — Где сестра, — наконец-то вырвался хриплый крик из моего сжавшегося горла, но этот крик утонул в чужих криках. Раздался громкий рев, долгий и продолжительный. Не один. В толпу въехало несколько мотоциклистов, я успела разглядеть только изображения черепов на их мотоциклетных шлемах. Они оттесняли толпу, сбивая людей с ног, один из байкеров нацелился в нашу сторону, но пуля Виктора опередила его. Я вскрикнула, почувствовав, как меня схватили за шкирку, но это рука оказалась тут же прострелена, а когда я обернулась, увидела, как из горла подобравшегося близко ко мне байкера вышел нож. На земле лежало несколько тел, кто-то пал в давке, кто-то — от вражеской пули. В какой-то момент меня бросило в толпу — в этот людской океан, в котором я стремилась затеряться подобно песчинке. Меня было не остановить. Я рвалась сквозь руки, плечи, головы, пиналась, пихалась, но бежала вперед. Подальше ото всех. От Фальконе. От Пингвина. От Зсасза. От байкеров. От самой себя. Не знаю, как меня не задавили, но я смогла выбраться, с частично разодранным платьем на груди и спине. С чувством царапин на лице. Я просто шла вперед. К тишине, к покою, оставляя позади грохот и стрельбу. Возможно, меня преследовали, а может, и нет. Кто знает. Светофор горел предупреждающим желтым, я не успела перебежать, и загорелся красный. И без того безумный поток движения запустился с лихвой, водители пытались убраться скорее с эпицентра очередных «бандитских» разборок. А мне не оставалось ничего кроме как сбежать в проулок между старинными высотками, скрывшись в тени их стылых серых стен. Тишина. Шум еще стоял гулом в моих ушах. Я прочистила правое ухо мизинцем, оперлась рукой о стену, чтобы немного отдышаться, и выплюнула сгусток пыльной слюны. Во рту стояла горечь. Глубокий вдох и выдох. Макушку ласково пригревало показавшееся в насмешку солнце, я подняла на него злобный взгляд, щурясь и прикрываясь рукой, и увидела силуэт. Женскую фигуру, совершавшую в воздухе грациозные и ловкие пируэты. Сначала мне показалось, что это Кошка, ставшая по-своему моим дьяволом хранителем. Но одежда женщины отличалась — черно-красная. В воздухе зазвенели бубенцы. С балкона третьего этажа, совершив очередной кувырок, спрыгнула незнакомка, с маниакальной улыбкой на бледном, почти белом от грима лице, верхнюю часть которого закрывала маска с длинными ушами-бубенцами. — Смотрите-ка, мышка сама бежит в мышеловку, — жутко захихикав, проговорила женщина и подняла в воздух огромный молот. Я сделала шаг назад, а молот в её руке взмахнул навстречу моей голове.