Обычно мы начинаем задумываться о смысле своей жизни в самые переломные ее моменты. Когда происходит что-то настолько ужасное, ломающее изнутри, что ничего, кроме как переосмысления собственной сущности в голову не лезет.
Вместе с этими мыслями в голове рождается вполне закономерные вопросы по типу: «Что я делаю не так?» и «За что мне это?».
За все. Мы не такие святые, какими хотим казаться на первый взгляд. У каждого из нас дюжина скелетов в шкафу и все они жуткие, пугающие до тошноты.
У Такемичи в шкафу, помимо скелетов, висело еще с тридцаток цветастых стикеров — его личный дневник, пополняющийся каждый чертов день его проклятой жизни. Однако, что интересно, несмотря на череду неудач,
проклятым он себя не считал.
Сейчас, глядя на эту дверь, обклееную цветастыми бумажками, он думал о том, что стоило бы все их структурировать. Посмотреть, какая из чего вытекает, в попытке восстановить пропущенные события.
Воспоминания кашей с комочками бурлили, вкидывая в больную голову картинки произошедшего этим летом. Картинки были яркими, сопровождающиеся эхом голосов, но ему с трудом удавалось уловить общий смысл минувшего.
Он отклеивает новенький стикер из общей стопочки, черкает недовольное «Избил Отец», не забыв приписать дату, и клеит куда-то наверх.
Места на дверце становится все меньше, и он решает подвинуть часть одежды в сторону, начав крепить стикеры и на внутреннею стену гардеробной.
На часах полночь. Сегодня он целый день провел в постели, не желая ни отвечать на назойливые звонки друзей, ни на стук в дверь и взволнованный голос папы.
Ему нужно было побыть одному, переключиться от суеты дня, насладиться тишиной.
Он всегда много думал и мысли эти душили, так что дни полной изоляции были скорее необходимостью, чем прихотью. А еще у него болела голова. Болела нещадно, уже вторые сутки, и он молился всем известным богам, чтобы это было не сотрясение.
Потолок, белым холстом растелившись над ним, привлекал внимание и Такемичи рассматривал редкие блестки на этом полотне, думая, что было бы здорово его расписать. Рисовать, правда, он не умеет, но никогда не поздно научиться.
На бок переворачивается с приглушенным шипением. Синяк под ребрами тянет, болит.
Сон не идет, и он продолжает прокручивать в голове все с ним произошедшее.
Так много дерьма не было ни в одной канализации.
— Если подумать, то все ведь началось этим летом. — Он хрустит пальцами, усмехаясь. — Врунишка. Ты всегда был проблемным. — Вздох выходит тяжелым и вымученным. — С самого детства.
И это было правдой. Вечные драки, споры со старшими и желание поскалить туповатые клыки на каждого косо смотрящего. Но это никогда
не исходило из пустоты… Он дрался с детьми, яро доказывая, что резать кошке усы — глупо и жестоко, точно так же, как и распиливать несчастного дождевого червя, только бы посмотреть, останется ли он после этого жив. Взрослые всегда казались ему глупыми, возомнившими о себе больше, чем есть. Взять хотя бы Отца, который только и мог, что давать звонкие затрещины по его кучерявой макушке, да орать, за каждый мелкий промах. Зубы он скалил, сдерживая слезы, ведь плакать при других, показывать свою слабость — запрещено. Это правило, данное самому себе, он нарушал удивительно часто.
Непоседа с буйным характером, но добрым сердцем. Жаль только, что характер у Такемичи, по сути своей,
мягкий, гибкий и миролюбивый, просто жизнь вставляла в колеса палки и со временем он, на этот самый мир и обстоятельства, ощетинился.
Трель телефона отвлекает от тяжелых мыслей и Ханагаки вздрагивает, чудом не свалившись с края кровати.
На телефон, лежащий на углу стола, смотрит с недовольным прищуром.
— Ночь ведь на дворе, кому приспичило? -Недовольно, выходя из полудрема.
Тянется, все так же морщась от боли во всем теле.
Сообщение на экране всплывает с тихим бульканьем и Такемичи требуется минута, чтобы полностью осознать смысл там написанного:
«Завтра же фестиваль, помнишь? Я заеду за тобой в девять.»
Такемичи моргает, не сразу догадываясь посмотреть на имя отправителя.
«Майки (лучше не спорить)».
И Омега воет, скулит зарываясь носом в подушку. Он совсем забыл о этом треклятом Фестивале Падающих Звезд.
— Я не хочу идти. — Он бубнит это в подушку, зачем-то прикусывая наволочку.
Замирает и с секунду глушит в ней же неуверенное:
— Или хочу?
Ссадины болят, и рука его неосознанно тянется к местам ушиба, чуть надавливая на пухлую гематому.
Синяки, полученные от Альфы, и осознание это топит любое желание налаживать контакт с «сильным» полом.
Он ненавидит Доминантов именно из-за отца или таких, как учитель Рэйдон. Наглых, самодовольных, считающих себя верхушкой мира, думающих, что им все дозволено лишь из-за природы их сущности.
Перед глазами, мыльной картинкой всплывает перепуганное, заплаканное лицо Такуя. Расстегнутая рубашка, алеющие пятна от сильной хватки на плечах и Ханагаки тошнит. Ему бы не хотелось повторять судьбу друга. Ему страшно доверять Альфам.
Он боится.
Но другая его сторона, такая мягкая, тянущаяся к сильному запаху ладана просто умоляет дать шанс, пускай не всем, но хотя бы этому мелкому, широко улыбающемуся Альфе. Зверь внутри скулит от одной мысли о блондине, прося встречи.
Такемичи вздыхает.
— Ты обещал, так что засунь свои страхи поглубже в задницу. — Пальцы по клавиатуре стучат с неумолимой скоростью. — Но тут его быть не должно…
«Я сам доберусь к месту. У Храма Аматерасу?»
Он ждет с минуту, другую и корит себя за грубый ответ. Мог бы подобрать слова и поласковее.
Звук уведомления о новом сообщении режет тишину комнаты:
«Да»
Такемичи читает один раз, второй, третий и воет, в всю ту же подушку.
— Обиделся. — Говорит он это, переворачиваясь обратно на спину, все так же протяжно постанывая от саднящих ран.
Майки на том конце провода недовольно бурчит, тыча сообщение Омеги Дракену в лицо, причитая невнятное: «Самостоятельный, блять».
Кен смотрит в окно и сожалеет, что гараж Майки находится на первом этаже. Еще немного и он рискует самолично привязать Ханагаки к Манджиро, лишь бы друг перестал скулить о том, какой же этот самый Ханагаки упрямый.
***
Когда утро начинается с крепкого зеленого чая — Такемичи радуется жизни. Когда это утро проходит в одиночестве — он в восторге. Когда за завтраком с него не сводят пристального карего взгляда: заведомо известно —
день пойдет по пизде.
Застолья в их семье всегда проходили в каком-то тяжелом напряжении. Зачастую это происходило из-за оскала отца и его вечного бубнежа о ненависти к ранним подъемам. В такие часы он становился особо раздражительным и готов был скалить зубы на любую мелочь. Ругал правительство, жаловался на коммунальные счета, неприменув обвинить Такемичи в сильной расточительности при использовании света. Негодовал о наглости своего начальника, давать ему сверхурочную работу и в целом был весь как на иголках.
Иоичи с Такемичи на пару предпочитали молчать ровно до тех пор, пока пыл отца не поугаснет, и он наконец не уйдет на работу.
Сегодня, отчего-то, он задержался подольше и Ханагагаки думал о том, что отпросится у папы выйти на фестиваль вечером, получится лишь к обеду, если того, в очередной раз, не вызовут на работу в собственный выходной.
Плохо пахнущую овсянку Мичи ковыряет с особой задумчивостью. Слишком много он, в последнее думает и морочит голову по пустякам. Помимо придумывания аргументов, почему он должен пойти на этот несчастный фестиваль, в голове так же плавали обрывки фраз из прочитанной им книги о
Истинных. Книжонка, к слову, покоилась на столе Аккуна дожидаясь, когда же ее вернут в библиотеку. Тащить книгу домой Такемичи от чего-то не решился, да и Ацуши было интересно ее полистать.
Легенда о истинных была размытой, непонятной, да и внятного объяснение кем все же являлись эти Сигма и Энигма Такемичи так и не понял. Было ясно лишь, что Энигма — главенствующая Альфа, нашла свою единственную любовь, но у сказки этой оказался весьма трагичный финал.
Светлые брови ползут к переносице и Ханагаки размышляет о том, что стоило бы поговорить о этой самой «принадлежности к истинным» с кем-то знающим. Таких знакомых у него не было.
Хотя, все же, один на примете вспоминался, только вот, кроме имени и назойливого, въедающегося под самую кожу запаха мяты, он о нем ни черта не знал.
— Аран… Где же тебя искать? — Он шепчет это, все так же без эмоционально строя пирамидку из каши. —
Найди меня сам. — Бурчит, кроша хлеб на верхушку своего архитектурного шедевра.
— Что ты там мямлишь? Говори громче. — Рык бьется о плитку стен кухни и Ханагаки-младший дергается, задевая вилкой свою кучу каши, руша ее. — Кого ты там уже искать намылился?
Такемичи смаргивает, тихо икает и по комнате взглядом пробегается, надеясь найти хоть что-то, что поможет ему выкрутиться. Глаза тормозят на стопке книг, служащих подставкой для кактуса папы по имени «Цицерон».
— Это автор книги, которую я давно ищу. — На стуле он елозит, думая, что это выглядит крайне естественно и ни разу не подозрительно.
Альфа хмурится, цокая языком.
— Ты читать умеешь что ли? Я думал только свои тупые картинки листать и можешь. — Нож, которым мужчина резал яйцо, бьется о тарелку, норовя проделать в ней трещину.
Под «тупыми картинками» Акайо имел ввиду мангу, которую старательно коллекционировал Ханагаки. Разумеется, старший считал это пустой тратой денег и от того извечно бурчал, как только на полке, в комнате мальца, появлялась новая книжонка.
— Вчера в магазине на углу был завоз. — Бета говорит это тихо, медленно собирая со стола испачканную посуду и еду. — Сходи посмотри там.
Удар.
Громкий, звоном оседающий в ушах. Кулак с силой впечатывается в стол, заставляя все стоящее на нем низко подпрыгнуть.
— Ха? — Темные глаза щурятся, впечатываюсь в бледнеющее лицо Иоичи. — Он под домашним арестом и носа своего, до начала учебы, из дома не высунет.
Альфа скалится и от оскала этого у бедного Беты по спине бегут мурашки. Голову он опускает, покорно кивая, спешно сгребая остатки посуды в руки, ретируясь к раковине.
Взгляд Альфы медленно переползает на хмурого Такемичи и останавливается ровно на голубом омуте. Ханагаки не моргает, стараясь выдержать этот взгляд. Ссадины под ребрами тянут, болят и плечи его, от резкого спазма, вздрагивают.
Акайо шипит, тихо, подобясь змее, не забыв наклониться корпусом чуть ближе, оказываясь на одном уровне с Такемичи.
— Если я узнаю, что ты меня ослушался… — Пауза эта, угрожающая и давящая, оказывается лучше любой угрозы.
Из-за стола Альфа встает, громко скрипя стулом, а из кухни удаляется гордо вздернув подбородок.
«Ну да, молодец, справился, до чертиков перепугав всю семью.» — Ханагаки глушит эту мысль стаканном холодной воды, выпивая его залпом. В горле как-то совсем внезапно пересохло.
— Чертас два я тебя послушаю. — Он говорит это тихо, внимательно рассматривая подрагивающую, от сдерживаемых всхлипов, спину папы. — И как ты вообще с ним связался, а?
Ответа на этот, приглушенной струей воды вопрос, ему так и не дают.
***
В комнате жарко. Жарко ни то от припекающего землю вечернего солнца, ни то от камуфляжа, который Такемичи зачем-то на себя напялил. От чего-то ему казалось, что надень он на себя черную водолазку и такие же черные штаны — станет менее заметным и с легкостью сольется толпой. Жаль только мысль о том, что на фестивали принято ходить в яркой одежде, пришла в семь вечера, когда его многострадальная задница, закинул в рюкзак последнюю необходимую, по его мнению, вещь.
Он планировал слинять из дома до прихода отца, посему собираться пришлось рано.
Одежду под одеялом он сминает в толстую гусеницу, предполагая, что это подобие кучи, с торчащей на подушке желтой футболкой, очевидно символизирующей его волосы, более чем походит на его тело.
На проделанную работу смотрит с непередаваемой гордостью, выпячивая грудь.
— Вылитый я. — Усмехается, подходя к окну.
И стоило ему только поднять створки, как дверь комнаты открывается, с тихим скрипом и на пороге, глупо хлопая глазами, оказывается Иоичи.
На сына, закинувшего ногу на подоконник, он смотрит со слабо дергающейся бровью.
Такемичи замирает и в голове проносится шальное: «Я не суицидник, просто люблю свободу», — на деле же он глупо улыбается, приветственно махая Бете потной ладошкой.
— Па… — Он мямлит это неуверенно с полуистеричным смешком. — А я вот воздухом решил подышать.
Иоичи думает, что ребенок у него, тот еще дурачок, но думы эти, все же, оставляет при себе. За дверь он выходит с тяжелым вздохом, но прежде, чем закрыть комнату сына, решает дать ему небольшой совет:
— Я скажу Акайо, что тебе плохо и ты лег в восемь. Смена у него заканчивается в десять, в двенадцать ты должен быть дома.
Двери закрываются с характерным щелчком.
Такемичи смотрит на деревяшку с минуту прежде, чем перелезть на яблоню, не забыв прикрыть за собой окно. По веткам он спускается с недовольным ворчанием.
— И как ты только связался с этим Альфой?
---
Шумный Токио встречает его яркими красками и гулом приготовлений к фестивалю. У него еще полно времени и куда его деть категорически не ясно.
Знаете, Ханагаки всегда отличался поразительным везением. Он мастерски находил неприятности на свою тощую (
ни черта она не тощая) задницу, ну, или же неприятности находили его.
Сейчас, стоя зажатым в переулке между двумя какими-то крайне свирепыми парнями, он философски размышлял о смысле мироздания и о том, кто его вообще дернул сократить путь к храму через переулки.
После того, как его вторичный пол проявился, это стало опаснее прежних его прогулок по таким же тропам.
Да, идея сэкономить деньги на метро была потрясающей. А когда он размышлял об этом, все выглядело более-менее цивильно, кто же знал, что по итогу он окажется прижат к стене у мусорных баков, так ему еще, в придачу (явно в качестве подарка на фестиваль) разобьют губу.
— Чего упрямый то такой? — Гнусавый голосок заполняет весь переулок и Такемичи от столь неприятного тембра морщится, отворачиваясь.
Лучше уж он будет смотреть на то, как муравьи жрут гусеницу, чем пялица на кривые, отвратительно желтые клыки стоящего перед ним.
— Гордый походу. — Стоящий рядом, чуть выше самого Такемичи, посмеивается, подступая ближе.
Колено бугая впечатывается в стену, ровно между бедер Ханагаки. Он бы с удовольствием врезал этому мудаку, разбив тому нос, если бы третий пацаненок, по ощущениям ученик второго класса старшей школы, не сдавливал его запястья в своей хватки.
Почему-то данная ситуация ничего, кроме
холодного скептицизма, у Такемичи не вызывала.
Запах перегара и чего-то издали напоминающего духман рыбы, окутывал с головой вызывая приступы тошноты. Как же повезло, что Ханагаки проигнорировал завтрак с обедом и блевать сейчас попросту нечем.
Пьяные Альфы, с прислужливым Бетой, что могло быть хуже?
— Хэй, пухляшь, чего замолк? Так яро орал на нас всего пару минут назад, а стоило по морде получить так все? Весь запал пропал? — Когтистая лапа тянется к лицу Ханагаки, дергая за подбородок, заставляя того повернуть голову.
«Пухляшь? — У Такемичи дергается глаз, — Да я на стрессе десять кило сбросил, ты, псина сутулая. — Хмурится, недовольно. — У меня от прежнего веса только щеки и остались!» — Будь ситуация менее напряженной, он бы наверняка ляпнул эту глупость в слух, но сейчас, в панике пытаясь найти хоть какие-то пути отступления, он молчит.
Перспектива быть выебанным тремя пьяными и очевидно обдолбленными в край парнями не прельщала.
— Ну же, повизжи для меня. — Клыкастый скалится, пододвигаясь ближе.
— Да пошел ты! — У Ханагаки сдают нервы.
Удар. Гулкий и сильный. А потом резкое головокружение и ощущение легкости в руках.
Такемичи долбанул этого придурка лбом о нос.
Дружки пострадавшего ошарашенно переглядываются, матерятся и не понимают куда себя деть: то ли помогать другу, у которого из носа хлещет кровища, то ли мчать за буйным Омегой, решившего, что ему все дозволено.
Такемичи, хромая на одну ногу, ведь при нападении эти идиоты решили, что подбить ему колено — верх забавы, ползет к выходу.
И почему ему так везет? Почему нельзя было пойти по главной дороге или поехать на метро? Зачем на простое присвистывание в его сторону, нужно было матерится, оскорблять и посылать на небезызвестные три буквы? Зачем он сопротивлялся, так яро? И почему, когда его прижали к стенке, он так спокойно все это принял.
«Да потому что идиот» — ругает он сам себя, наконец-то выкарабкиваясь на свет.
Ноги путаются меж собой, спотыкается и Ханагаки, с тихим кряканьем летит вниз, намереваясь поздороваться лицом с асфальтом. Жмурится, надеясь, что от этого боль от падения будет менее сильной.
Но удара не следует. Кожа не царапается о гладкую каменную плитку, ладони не отбиваются о тяжелые камни. Он приземляется на что-то мягкое, горячее.
На что-то, пропитанное запахом японской мяты.
Он замирает всего на секунду, а после дергается, отстраняясь как от палящего огня, но ноги вновь спотыкаются о собственные пятки и он рискует упасть уже на свою задницу, однако, тяжелые, сильные руки ловко хватают его за грудки водолазки, подтягивая ближе, выравнивая.
— Какой-то ты неуклюжий, Ханагаки. — Бархатный, хрипящий тембр, пробирающий до мурашек. — Совсем испачкался. — Рука тянется к карману, вытаскивая оттуда влажные салфетки, тут же протягиваемые Такемичи.
Омега в ступоре. Он тупо моргает пару раз, не понимая, чего от него хотят. Смотрит на салфетки, но в руки не берет.
За спиной слышится гул шагов, крики и Ханагаки вздрагивает, рефлекторно вжимая шею в плечи.
— Эй ты, ублюдок, куда намылел-ся. — Топот ног смолкает прямо у него за спиной и Ханагаки нутром чувствует, как напряглись их обладатели.
— Привет, смельчаки. — Голос у Энигмы все такой же бархатный, мягкий, но от чего-то внутри все сжимается страхом. — Втроем на одну Омегу? — Мужчина нравоучительно качает головой, укладывая свою руку на плечо Ханагаки, пододвигая того чуть ближе к себе. — Как же некрасиво.
Трио что-то мямлит, пытается огрызнуться, но языки их вялые и от того, это больше походит на грубые извинения.
— Парни, проведите с ребятами беседу. — после этих слов, по оба плеча от Альфы слышится гул тяжелого, но уверенного шага.
Обращается Аран к кому-то за своей спиной и только сейчас Ханагаки догадывается, что рядом с ними стояло еще четверо высоких мужчин, чей запах просто не слышался, из-за давящего аромата мяты.
— Идем, не нужно тебе на такое смотреть. — Мужчина улыбается, подталкивая Ханагаки, все еще стоявшего в ступоре, опустив лицо, в сторону ближайшего магазинчика.
Такемичи вздрагивает, когда из переулка доносятся крики и голову поднимает резко, желая рвануть в сторону звуков, но его тормозят громким приказным
«Нельзя». И Ханагаки замирает, совершенно не понимая, почему слушается этого Альфу.
— Ничего с ними не сделают, успокойся. — Сигарету Аран подпаливает, устало зевая.
Такемичи смотрит на него с неприкрытым удивлением. Как он вообще здесь оказался, да еще и так во время?
Аран суровый взгляд мальчишки выдерживает, усмехаясь.
Какой бойкий Омега все же ему встретился.
— Долго молчать будешь? Сам ведь встретиться хотел. — Табачный дым густым клубком поднимается в воздух, но даже ему не удается заглушить феромоны Альфы.
Ханагаки тупит взгляд, открывая рот в немом вопросе. Как он узнал? Когда успел услышать?
Аран, очевидно читая его мысли, тихо посмеивается.
— Я так тебя заинтриговал в тот вечер, не удивительно, что ты хотел со мной поговорить, к тому же, — Сигарета тлеет и пепел ее черным снегом падает на ботинки мужчины, — Я видел тебя в библиотеке несколько дней назад. — Такемчи было хочет что-то вставить, но голос Альфы звучит так громко, что его неуверенный лепет просто теряется в тени этого тембра. — Книга, которую ты взял, хороша, но она не полная.
— Кто ты, черт тебя дери, такой? — У Ханагаки предательски дрожат колени и он с трудом сдерживается, чтобы не упереться спиной о перила магазина.
Нет, он вовсе не боится Арана, просто вся эта ситуация кажется ему полнейшим сюром и пазлы в голове ни в какую не хотят складываться в одну большую мозаику.
Альфа, глядя на бледное лицо парнишки, вздыхает.
— Я Альфа, со своей стаей, которому не нравятся местные уклады социума и всего тут.
— Что? — Такемичи, до этого завороженно глядящий на оседающий пепел, вздрагивает, поднимая голову. — Стая?
В свете сумерек янтарные глаза Арана казались почти желтыми, до пугающего сходства звериными. Мужчина не моргал, лишь с интересом рассматривал кудрявого паренька перед собой и думал о том, насколько же этот малец кажется ему знакомым.
Он думает с минуту, усмехаясь.
— Мне не нравится правительство, а правительству не нравлюсь я, поэтому мне пришлось создать свой круг… — Замолкает, стараясь подобрать слова, — Общения? Чтобы жить спокойно. По возможности я этот круг расширяю.
— Вы революционер, что ли? — Такемичи трет подбитую губ, растирая кровь по лицу. Красавиц, ничего не скажешь.
Аран задумывается, протягивая мальцу пачку салфеток, которую он, наконец-то принимает.
—
Я Энигма, Мичи. Альфа-Альф. — На юношу смотрит с какой-то неподельной нежностью и вздыхает, растрепывая и без того лохматые волосы на его макушке, и глядит вдаль, наблюдая за своими парнями, только что вышедшими из переулка. — У меня есть стая и в ней другие правила, с которыми многие люди из вне не согласны.
Мичи под тяжестью чужой руки сжимается и словно упирается в нее, стараясь не сгинаться. Этот мужчина странный, непонятный, но до ужаса интересный.
— Но вы же сильный Альфа. Почему не можете огласить свою позицию всему миру? — О какой конкретно позиции идет речь Ханагаки не знал, но ему от чего-то казалось, что хуже, чем сейчас, этот Аран вряд ли сделает.
Такемичи неосознанно тянет носом терпкий запах свежести и все никак понять не может, почему этот аромат вызывает такое спокойствие не смотря на всю его тяжесть.
— У нас не Средневековье и не Имперская эпоха, Сладкий. Я не могу просто заявить о своих желаниях с копьем в руке и свергнуть власть. — Энигма прислушивается к
зверю внутри себя и тот тихо урчит, откликаясь на запах стоящего рядом с ним Омеги.
На парнишку он смотрит, щуря кошачьи глаза. Это не его пара, но он бы хотел это изменить.
— Знаешь, если тебе надоест
тот Альфа, приходи в мою стаю. — Шеей хрустит гулко, устало. — Наши Омеги сами выбирают себе партнера, имея преимущества над Альфами.
Такемичи на эту реплику нервно дергает плечами. Какой еще «тот Альфа»? Манджиро?
Такемичи хмурится, задумавшись. К чему вообще была эта реплика и почему ему, Мичи, может надоесть Майки? Особенно учитывая, что они только начали общаться.
«Точнее я начал общаться… Кто знает, сколько он знаком со мной, когда я без сознания?» — От мысли этой внутри что-то неприятно щемит. Мало того, что действий своих не помнит, так еще и новых друзей забывает. От этого, почему-то, обиднее всего.
Голубой омут глаз переползает с задумчивого лица Альфы, на высоких мужчин, стоящих на углу переулка, что пришли с ним.
Эти ребята не казались ему опасными. Они весело смеялись, пихая друг друга в плечи, таская за уши. От них не веяло страхом, не было давления. Совсем другие ощущения, не те, что он испытывал в собственном доме, когда за малейший твой взгляд, тебя старательно придавливали аурой к земле.
— Хорошая у вас стая… — Он говорит это, чуть наклоняясь, касаясь побитыми пальцами колена, что все еще саднило от удара.
Чтобы он не говорил, как бы не ежился, а Энигме был действительно благодарен. В том переулке он испугался за свою жизнь, и кто знает, чем бы могла закончится эта история?
На мужчину он смотрит с искренней печалью в глазах.
— Вы бы смогли изменить этот мир?
Аран, до этого все так же наблюдающий за своими подчиненными, тяжело вздыхает, крутя догорающий бычок меж пальцев.
— Мир не нуждается в изменениях. — В голубых глазах ловит негодование и медленно, четко добавляет весьма очевидную истину. —
Меняться должны лишь главы, а народ последует за ними.
Такемичи хмурится. Не сказать, что он полностью согласен с мыслью мужчины, — в его понимании «мир» и есть люди вокруг, — но голос его звучит так уверенно, что и спорить не хочется.
— Почему Омеги такие слабые? — Парнишка дуется, эка рыба шар и запястья свои красные трет, надеясь избавится от неприятного фантома хватки.
Энигма наконец-то выкидывает замученный бычок в ближайшую урну, вновь вдыхая запах мальца. Приятный, дурманящий и сладкий.
— Омеги не слабые, просто обществу удобно, чтобы вы подчинялись Альфам. — Энигма потягивается и Такемичи слышит, как хрустит его позвоночник. — Вас ведь гораздо больше, чем нас. Представь, что случится, если вы «обретете голос»?
Такемичи хмурится.
— И что мы можем против вашей
аоры?
— А мы, против вашего
духа? — Он спрашивает об этом прежде, чем зашагать в сторону своей стаи. — Подумай об этом, Мичи.
От детского прозвища у Ханагаки скрипят зубы, каждый чертов раз, когда оно слетает с уст его знакомых. Так его могут звать лишь близкие, но Аран, видимо, не привык следовать правилам приличия.
— Ты, к слову, опаздываешь на фестиваль.
-Что? — Такемичи тупит взгляд, сверля удаляющуюся спину. — Фестиваль?
Осознание приходит быстрее, чем смс на телефон.
— Да твою ж мать.
Такемичи стонет, ведь до храма ему шагать ещё полчаса, а на циферблате городских часов уже виднеется 21:10.
