Чёрные ремни и дымка

Дни мчатся умопомрачительно быстро. Утренняя пробежка, кофе и какой-то быстрый завтрак, дорога на работу, бесконечные проекты, встречи с клиентами и дедлайны, затем — утомительный путь домой, иногда с заездом в тренажёрный зал, и, наконец, ужин, сериал и сон. День сурка, повторяющийся раз за разом. В будни сил едва хватает на привычную рутину, в выходные — ещё на редкие встречи с друзьями.   Жан чувствует себя выжатым лимоном, который валяется теперь где-то в углу кухни и размышляет о бренности бытия. Правда, лежит он на своей кровати, но суть дела это не меняет. Хорошая новость: он закрыл два проекта и теперь может немного выдохнуть. Плохая новость: он нашёл в заметках запись о Марко и понял, что прошёл месяц.   Обещая себе позаботиться об этом завтра, он закрывает глаза. Усталость берёт своё, и Кирштейн почти моментально отрубается, погружаясь в очередной потрясающе приятный сон. Возможно, так его мозг пытается справиться с навалившимся стрессом, а, может, он просто чёртов извращенец — грань здесь, на самом деле, очень тонкая, — но последние пару недель почти каждую ночь ему снится Незнакомец. И это лучшие сновидения за всю его жизнь.   Конечно, когда он был подростком, ему снились эротические сны, он видел всяких горячих красоток — позже ещё и красавцев, когда наконец-то разобрался в себе, — и вытворял с ними всякое. Но всё это не могло сравниться с тем, что он видит сейчас. То ли Жан прокачал воображение, то ли просто фантазии куда ярче, когда основаны на реальном опыте.   Просыпаться со стояком посреди ночи и пытаться прийти в себя, восстанавливая тяжёлое дыхание, становится такой же рутиной, как бегать по утрам или торчать в пробке по дороге домой. Пара движений, разрядка и вторая часть сна до будильника — обычно без присутствия гибкого податливого тела, горячего дыхания и блестящих за маской глаз. А днём он живёт так, будто ничего не происходит. Правда, ранее важная часть его жизни — походы по барам и приятное времяпрепровождение с кем-нибудь симпатичным — отходит на задний план и становится совершенно неинтересной.   Зато Йегер проиграл ему в приставку целый ящик вишнёвого пива, который вручил со словами «Для вишнёвого придурка», сказанными на ломаном немецком. После сразу же поделился, как уговорил Райнера научить его этой фразе, однако Жана это почему-то не впечатлило. А вот пиво оказалось отличным, и теперь оно скрашивает одинокие и полные усталости вечера Кирштейна.   — Привет, — улыбается Марко, вырывая Жана из его мыслей.   — О, привет, — тот отвечает улыбкой — не слишком широкой, но искренней.   — Выглядишь неважно… Всё в порядке?   — А, да, просто много работы. Очень много работы, — парень крутит ключи в руке, а затем вдруг добавляет, — Не хочешь завтра вечером зайти? Мне друг проиграл ящик пива.   Но Марко лишь с виноватым выражением лица качает головой:   — Ох, прости, но завтра точно нет. Я еду сегодня на вечеринку к коллеге, судя по его настрою, завтра буду весь день валяться в кровати и умирать.   — Понимаю, сам сегодня иду с друзьями веселиться, но, если захочешь опохмелиться, — Кирштейн стучит по своей двери, — ты знаешь, где меня искать. Меня и пиво.   Ехать ему, конечно же, никуда не хочется. Но это день рождения Бертольда, и не пойти он просто не может: Райнер ему за это как минимум открутит голову и сыграет ей в футбол. Они целых полтора месяца всё обговаривали и выясняли удобную дату и время, опрашивали всех друзей, поэтому лучше не рисковать. Хотя Гувер бы точно его понял: он не любит скопления народу, так что сильно всех удивил, когда заявил, что хочет закатить вечеринку. Даже Райнер, кажется, испугался, не умудрился ли его двухметровый благоверный случайно удариться головой о какой-нибудь дверной косяк.   Отгоняя все варианты отмазок, Жан стягивает осточертевший костюм и переодевается в «нормальную» одежду, буквально ощущая, насколько легче становится дышать. Умывается, недолго стоит перед зеркалом, а затем всё-таки подводит глаза и подмигивает своему отражению. Главное — задать самому себе настроение. Именно поэтому в такси он слушает французский хип-хоп, покачивая головой в ритм музыке и мысленно подпевая незатейливым словам.   — О-о, знакомьтесь, ребята! — обычно стеснительный Бертольд после пары шотов текилы и, очевидно, бодрящего минета от Райнера за пять минут до выхода становится активным.   Про минет Жан думает теперь каждый раз, когда видит Берта таким: как-то по пьяни у него состоялся очень душевный разговор с Райнером — настолько, что тот поведал, что лучший (если не единственный) способ бороться со стеснением его тогда ещё парня — это отсосать ему. И казалось бы, чего только пьяный Браун ему в тот раз не рассказывал, но именно этот факт прочно засел в памяти.   Однако сейчас мысли о личной жизни друзей отходят на задний план, потому что справа от Бертольда стоит, смущённо улыбаясь… Марко.   — Это мои коллеги и по совместительству друзья, — продолжает Гувер и кивает на парня, — Марко и, — кивок влево, на миниатюрную девушку, — Пик. Прошу любить и жаловать!   Дальше следует долгий процесс обмена рукопожатиями, объятиями, именами и тостами, и, когда Жан подходит к Марко, тот на автомате протягивает ему руку и лишь после этого вглядывается в лицо.   — Привет, — усмехается Кирштейн, видя озадаченное лицо Ботта. — Знал бы, что ты тоже тут будешь, предложил бы сэкономить на такси.   — Привет… А ты, значит…   — Друг Берта со школы. Мы почти все тут учились вместе.   — Оу… Интересно вышло, — улыбается Марко.   — Эй, конская морда, свежей крови захотелось? — Эрен, как обычно, возникает из ниоткуда, выпрыгивает, как чёрт из табакерки.   —Да пошёл ты, Йегер! — полушутливо пихает его Жан. — Мы с Марко соседи и уже знакомы.   — У-у, сочувствую, чувак.   — Блять, Эре…   — А почему конская морда? — вдруг интересуется Марко и тем самым прерывает едва начавшуюся перепалку.   — Ну так ты на него посмотри: вылитая лошадь! — Йегер обеими руками указывает на лицо постепенно теряющего терпение Жана.   К его удивлению, Ботт действительно задумчиво всматривается в его лицо, а затем произносит то, что никто не ожидает услышать:   — А… Это касается только лица или…? — он не завершает свой вопрос, но весьма выразительно смотрит на нижнюю часть тела Кирштейна.   Эрен давится воздухом и явно теряется, не зная, что ответить на такое (подобное с ним случается редко — к несчастью для Жана, язык у него подвешен как надо). А сам Жан довольно ухмыляется и бросает на Марко полный благодарности и восхищения взгляд.   — Йегер, хочешь, могу даже продемонстрировать…   — Да чего я там не видел! — взмахивает руками парень. — Мы два года вместе жили, я уже насмотрелся!   Эрен быстро скрывается из виду, и Жан искренне смеётся.   — Боже, я давно не видел Йегера таким охеревшим! Спасибо, Марко, — он хлопает парня по плечу и приобнимает.   — Вообще-то, я серьёзно, — Ботт изо всех сил старается сохранить каменное выражение лица, но пьяный румянец на щеках и подрагивающие уголки губ выдают его.   — А ты хочешь проверить? — Жан склоняется почти к самому уху Марко, и розовые пятна на его лице вспыхивают алым.   Кирштейн довольно хмыкает и снова смеётся, по-дружески пихая его в бок.   — Расслабься, тут все уже привыкли к моему юмору, — он делает глоток джина с соком. — Но, если надумаешь, дай знать, — Жан подмигивает и делает жест «позвони мне».   — О-обязательно, — растерянно бормочет Марко, провоцируя новый приступ смеха.   — Кирштейн, отвали от парня, извращенец! — с другого конца комнаты кричит Саша, закидывая в рот очередную порцию мармеладных червячков и запивая их тёмным пивом.   Правда, спасительница из Браус не слишком хорошая — она легко отвлекается на копчёную курицу, а когда пиво заканчивается, берётся за водку и разбавляет её соком. Ну или сок — водкой. Марко удивлённо смотрит на неё, а Конни, с гордостью глядя на подругу, поясняет ему:   — У неё стальной желудок, не переживай.   — Настолько?   — Ага, — с неподдельной радостью кивает Спрингер.   К удивлению Жана, Марко легко вливается в их странную компанию. С Бертом они привычно обсуждают новый сериал, Армин его уламывает на партию в шахматы (пришлось отправлять Райнера за ними в гараж), а Саша в какой-то момент почти бесцеремонно плюхается на колени к Ботту и начинает допрос с пристрастием, пытаясь определить, что же он за человек, по любимой еде.   Домой они возвращаются вместе — было бы действительно странно вызывать две отдельные машины на один адрес. И уже прощаясь, Жан останавливается перед дверью и поворачивается к соседу.   — Запиши мой номер, кстати, — он кивает на телефон в руке парня. — Чтобы не стучаться каждый раз.   — Окей, — Марко слабо улыбается.   Он послушно набирает номер под диктовку, затем протягивает смартфон, чтобы Кирштейн проверил, всё ли верно.   — Да, отлично, — тот снова кивает и, подумав немного, с пьяной ухмылкой добавляет к своему имени в названии контакта смайлик-сердечко.   Ботт заметно смущается от этого, но ничего не исправляет, и Жан почему-то считает это своей маленькой победой.   — Тогда я сейчас позвоню, чтобы у тебя мой номер сохранился, — Марко нажимает на кнопку вызова, и телефон в кармане джинсов Кирштейна вибрирует и выдаёт какую-то незатейливую трель. — Я был уверен, что у тебя стоит что-то поинтереснее…   — Раньше стоял припев «Go to Hell, for Heaven’s Sake», — Жан смеётся, — но на работе пару раз коллеги пугались, когда мне звонили, так что я решил поставить стандартный рингтон.   — Хм… Не уверен, если честно, что знаю эту песню.   — Я тебе скину, — усмехается парень. — Хорошая песня.   — Да, по названию сразу понятно, — смеётся Марко.   — Что ты делаешь в среду? — неожиданно для самого себя спрашивает Жан. — Если планов нет, то приходи ко мне — приготовлю лазанью, поиграем в «Детройт».   Марко смущённо улыбается, и эта улыбка снимает с его лица все признаки усталости после вечеринки. Он кивает, прокручивает ключ в дверной скважине и кивает ещё раз — словно самому себе:   — Хорошо. В девять будет нормально?   — Супер!   — Тогда я захвачу бутылку красного полусладкого. Домашнего.   — Как хорошо, когда твой сосед — итальянец, — хмыкает Кирштейн.   — Может, перестанешь меня звать просто соседом? Ну, хотя бы… — вдруг спрашивает Марко, слегка хмуря брови.   — Прости… Друг-итальянец? — быстро исправляется Жан.   — Так лучше, — очередной кивок, — и вообще-то я итальянец только наполовину.   — Как и я — француз, — непринуждённо смеётся парень и хлопает его по плечу. — Тогда увидимся?   — Ага.   На этот раз они действительно встречаются. Сидят у Кирштейна, пьют домашнее вино — чертовски сладкое, вкусное и хмельное, говорят о разной ерунде и много смеются. Жану кажется, что он знает Марко всю свою жизнь, потому что, прежде чем тот скажет что-то, он знает, о чём будет идти речь. Это странное чувство, которое на пьяную голову сложно проанализировать, но оно ему определённо нравится.   После дня рождения Бертольда между ними словно исчезла одна из преград, и общаться становится намного легче. Они часто ужинают вместе — Марко открывает для Жана мир веганской кухни, — иногда встречаются за ланчем (Томас недовольно бурчит, оставаясь в одиночестве), даже пару раз ходили в кино и на художественные выставки.   — Ты выставлялся? Серьёзно? — восторженно спрашивает Марко, и Жан неопределённо дёргает плечом.   — Это было очень давно, ещё в колледже. Потом времени стало не хватать, я перестал рисовать. Так, иногда скетчил что-нибудь, но затем как-то даже и это забросил.   — Но твои картины были на выставках!   — Студенческих, — уточняет Кирштейн.   — Да какая разница! Пообещай мне, что покажешь что-нибудь! Пожалуйста! — Марко складывает ладони вместе и пытается изобразить кота из «Шрэка».   — Ладно… У меня должно что-то быть дома.   — Круто! — кажется, будто парня сейчас разорвёт на части от восторга.   Жан действительно находит одну из немногих картин, которые оставил себе, в шкафу. Ничего особенного — побережье океана грубыми мазками. Объёмная живопись ему никогда особо не давалась, но именно этот пейзаж почему-то получился на удивление отличным. Цвета, текстура, композиция, свет — всё ему нравится даже сейчас, спустя годы.   «Интересно, если я повешу собственную работу над кроватью, это будет слишком?» — задаётся вопросом Жан, пока ждёт Марко и сидит на диване, осматривая полотно.   Марко картина тоже нравится, и Жан, ни минуты не раздумывая, вручает её ему. И через десять минут уже оказывается впервые в соседней квартире.   Они всегда собирались у Кирштейна — так почему-то проще им обоим, и вот, с холстом в руках, Жан заходит в прихожую и чувствует, как в нос бьёт непривычный запах. Что-то невероятно сладкое и пряное, со странными нотками. Парень втягивает воздух, глубоко дышит, но никак не может понять, что это за аромат.   — Прости, это сандал, специфически пахнет, не всем нравится, — замечает его реакцию Ботт и бросается к балконной двери.   — Мне нравится, просто… Не знаю, какой-то странный запах.   — Да, с непривычки сбивает с толку. Но я люблю сандаловые палочки, дома как-то уютно становится, — он смущённо улыбается и всё-таки приоткрывает дверь, впуская в помещение свежий воздух.   Квартира у него намного меньше, чем у Жана, хоть и довольно просторная для студии, и в ней царит какая-то домашняя атмосфера, от чего хочется лечь на диван, свернуться калачиком, закрыть глаза и так лежать.   Они вместе выбирают место для картины, вешают её на взявшиеся откуда-то из тумбочки специальные клеевые подушечки, и Кирштейн скептично осматривает результат:   — Выдержат?   — Ну, у меня на этих штуках крепится всё, кроме полок, — с улыбкой пожимает плечами Марко, и Жан кивает.   В тот вечер они остаются до полуночи на кухне Ботта и пьют терпкий чай со специями. От этого на душе Кирштейна разливается умиротворение, которое накрывает его тёплым одеялом и обнимает за плечи, как в детстве обнимала мама. Марко вообще становится синонимом чего-то домашнего, тёплого и пряного.   Иногда, когда они сидят с бокалами вина или с бутылками пива в руках, Жан украдкой рассматривает Марко. Он красивый, гармоничный. У него милая улыбка и искрящиеся глаза. И, кажется, Жану он нравится. Это открытие ставит в тупик, потому что уже много лет Кирштейн не испытывал ни к кому особой симпатии. Флирт, секс на пару раз, лёгкие интрижки — да. Отношения — нет. Не то чтобы он себе запрещает с кем-то встречаться, но после не самого приятного опыта решил, что оно ему не особо-то и нужно.   С Марко всё иначе. На Марко хочется смотреть, хочется его слушать, хочется невзначай касаться руки или колена, хочется обнять и ткнуться носом в веснушчатую щёку. Хочется достать из тумбочки давно заброшенный альбом и рисовать его, повторяя узоры крохотных пятнышек на коже, следить за тем, как он старательно позирует, ловить каждую улыбку… В какой-то момент Жан понимает: он влюбился. Впервые.   В школьные годы ему нравились девушки и парни — самые разные, словно он не понимал, кто в его вкусе и хотел попробовать всё. Даже запал на Микасу, правда, потом понял, что у них из общего — только Йегер со своими вечными проблемами, которые Жан с ним на пару создавал, а Микаса — решала. С кем-то из объектов его симпатий получались милые школьные романы, с кем-то — спонтанные подростковые попытки познать мир секса, а про некоторых ему до сих пор вспоминать не хочется. Но он никогда не чувствовал ничего подобного. Он никогда не встречал кого-то вроде Марко.   Все фантазии о таинственном Незнакомце спустя столько времени кажутся чем-то абсолютно нереальным и далёким, и Жан отпускает их, лишь изредка просыпаясь в возбуждённом состоянии после красочного сна. И всё чаще Жан, к своему смущению, представляет, как Незнакомец снимает маску и… оказывается Марко. Это сводит с ума. Два парня и два образа, которые ему нравятся — совершенно по-разному, — сливаются воедино, и это сносит крышу. Спустя какое-то время грань между ними стирается окончательно, и маска из его снов и фантазий исчезает, оставляя открытым лицо Марко. И это даже устраивает Жана: словно он больше не изменяет (он усмехается от этой мысли — кому и с кем?) и ему самому спокойнее от того, что его мысли занимает только один человек.   Однако несмотря на всё его обаяние, флирт и многочисленные намёки (в которых, Жан уверен, он хорош), Ботт словно ничего не замечает либо замечает и старательно, со свойственной ему молчаливой вежливостью делает вид, что всё в порядке. Перебрав все варианты, Кирштейн оставляет всего два, которые кажутся ему наиболее правдоподобными.   «С чего ты вообще взял, что ему нравятся парни, придурок?» — он спрашивает самого себя, лёжа ночью в кровати. — «А если и нравятся, то с чего ты решил, что такие, как ты?»   От этих мыслей неприятно тянет в груди, но противный голос разума прав, как и всегда: Жан не может быть уверен, что Марко хоть в какой-то степени «радужный», потому что они никогда особо не говорили о личной жизни — только о том, что оба сейчас свободны, — а если и да, то Кирштейн точно не идеал, по которому пускает слюни каждый первый. Если быть до конца честным, то Жан не считает себя привлекательным — ни внешне, ни тем более внутренне (характер у него так себе, и он это понимает). Он знает, что для многих людей он как минимум симпатичный, для кого-то — красивый, а некоторым с ним даже нравится общаться. Но сам он до конца не может в это поверить. И чтобы не бередить эти давние и глубокие раны, Кирштейн решает для себя: значит, Марко не по парням.   Но самовнушение не настолько сильно, как прямолинейность Конни, который умудряется быть очаровательно непосредственным и при этом олицетворять выражение «против лома нет приёма».   — Слушай, Марко, — как-то они сидят на кухне у Браун-Гуверов, и Спрингер поднимает бутылку пива в руке и машет ей в сторону Ботта, — я всё хотел спросить… Ты гей?   Воцаряется тишина. Брови Райнера летят вверх, а крышка на его бутылке так и остаётся приподнятой лишь на половину. Жан замирает и задерживает дыхание: ему кажется, что сердце колотится в настолько бешеном ритме, что все сейчас слышат этот глухой стук. Первым в себя приходит Марко.   — С чего ты это взял? — он удивлённо улыбается.   — Ну, кольцо на большом пальце, сережка в правом ухе, радужный ремень… — начинает перечислять, отгибая пальцы, Конни.   — Блять, чувак, ну это же ебучие стереотипы! — со стоном закатывает глаза Жан.   Но Марко, вопреки всему, смеётся. Его, в отличие от Кирштейна, явно не злят слова приятеля, даже наоборот — забавят.   — Жан прав, это стереотипы, — сквозь смех говорит он и продолжает более серьёзно. — Но я гей. Просто это никак не связано с этими признаками.   — А я же говорил! — оживляется Конни. — Я чувствовал! Это всё из-за ваших пидорских вайбов! У меня теперь тоже есть радар! Я гея за версту почую! — он скачет по кухне, изображая из себя то ли супергероя, то ли бешеную мартышку.   — Ещё раз услышу про пидорские вайбы, и ты будешь пить пиво дома один, — беззлобно хмурится Райнер.   — Конечно-конечно, пап, — по-дурацки хихикает Спрингер, переводя дыхание. — Не пидорские, а ге-е-ейские, — он почти ласково тянет гласную, пока Браун устало качает головой и вздыхает.   Кирштейн же так и сидит, застыв, как статуя, даже не вслушиваясь в рассуждения Конни о том, что в их компании натуралов нужно заносить в красную книгу, да и вообще холить и лелеять и не важно, что он целовался с парнем: это было слишком давно, чтобы быть правдой. Жан просто невидящим взглядом сверлит стену, пока его друзья смеются над этой тирадой, и даже сам на автомате усмехается. В голове как будто пусто, но эту пустоту занимает одна мысль, разросшаяся до размеров всей его черепной коробки:   «Просто ему не нравишься ты».   И от этого ему удивительно больно. Самый настоящий удар по самолюбию, костёр, на котором горит его самооценка и в который его собственные друзья только подкидывают дрова.   — Ну так что у вас там с мистером Веснушкой? — через пару недель спрашивает Эрен, хлопая Жана по плечу и приземляясь на соседний стул.   Кухня в доме Райнера и Бертольда давно стала их местом сбора: раз в месяц они вчетвером высылают бедного Гувера куда-нибудь подальше (в последнее время он уезжает гулять с Марко и обсуждать какую-то ерунду) и сидят с пивом, обсуждают проблемы.   — С кем? — удивляется Браун, но Конни с видом знатока поднимает вверх указательный палец и отвечает за друга.   — Марко.   — О-о-о…   — Ну? — нетерпеливо переспрашивает Йегер, облокачиваясь на Жана.   — Ничего.   — Ещё скажи, что глазки ему не строишь, — хмыкает парень.   — Блять, Эрен, иди нахер, — Кирштейн вздыхает и убирает руку друга.   — Да ну тебя, — начинает закипать тот. — Я о тебе забочусь, придурок, не хо…   — Эрен, — зовёт его Райнер.   Все присутствующие смотрят на него и ждут, что он скажет дальше. Так уж вышло, что ещё со времён школьной футбольной команды они привыкли слушаться капитана и самого старшего из них (а ещё звать его либо старшим братом, либо отцом — в зависимости от степени его занудства в конкретный момент). Поэтому теперь Браун спокойно делает глоток светлого нефильтрованного и продолжает:   — Оставь Жана в покое.   — Да, пап, — раздражённо бросает Эрен и начинает нервно накручивать на палец длинную тёмную прядь, выбившуюся из пучка.   Он молчит следующие полчаса, и в случае с Йегером это означает, что он вот-вот взорвётся и забрызгает кишками всех вокруг. Быстро поняв это, Конни, будучи самым стрессо- и эреноустойчивым, хватает его под локоть и тащит в гостиную — выпускать пар, играя в приставку. Жан и Райнер облегчённо вздыхают, оставшись наедине.   — Так что у вас с Марко?   — И ты туда же, — закатывает глаза Кирштейн. — Ничего. Мы соседи и приятели. Всё.   — Но… — вынуждает его продолжить Браун.   — Но я не понимаю, почему вас всех это так ебёт!   — Эй, спокойно, вторую пороховую бочку мой дом не выдержит. Просто мне тоже показалось, что между вами что-то есть…   — Между нами — нет. У меня есть, — коротко отвечает Жан, злясь на самого себя.   Изливать душу — это не про него. Он обычно слушает — и чаще всего как раз Райнера, — поддерживает, даёт советы, но не делится своими переживаниями. Хотя до последнего времени ему и делиться было нечем — рабочие проблемы он в состоянии и сам решить, а обсуждать мимолётные романы, когда у тебя все друзья чуть ли не женаты (одни вот уже женаты, и он сидит у них на кухне), довольно странно. Но теперь хочется поговорить с кем-то, рассказать о своих мыслях и, возможно, получить дельный совет. Поэтому Кирштейн делает глубокий вздох и выдаёт всё, что его терзает.   — Я думаю, вам с Марко нужно просто всё обсудить, — спокойно говорит Райнер. Жан качает головой и делает глоток пива.   — Не хочу разрушить дружбу. Она только начала как-то выстраиваться… Лучше быть друзьями, чем признаться, а потом постоянно сталкиваться и неловко отводить глаза. Понимаешь? — Браун кивает. — А если ему это всё вообще до пизды? Ну вот ни я не нужен, ни какие-либо отношения вообще…   — Да, я понимаю, — ещё один кивок. — Знаешь… Я думаю, что если это то, что тебе и ему нужно, то всё само сложится.   От этих слов легче не становится, и Жан почему-то вспоминает Незнакомца. Говорить о нём Райнеру — не то чтобы консервативному, но и не шибко продвинутому — он точно не станет. И он думает, как всё было бы, если бы он нашёл того парня? Что было бы с ним и Марко? А с Незнакомцем? В груди неприятно ноет.   — Не знал, что ты фаталист, Райнер, — он морщится.   — Если бы ты жил столько лет с Бертом, ты бы тоже начал и в судьбу верить, и натальные карты составлять, и расклады на таро делать, — усмехается Браун и приподнимает бутылку.   Жан легонько стучит по ней своей, и они молча допивают пиво, слушая, как в соседней комнате смеётся Конни и матерится Эрен.   Вопреки совету всеобщего старшего брата, Кирштейн просто продолжает недвусмысленно флиртовать с Марко, провоцировать его и проверять реакцию. Ничего, кроме смущения и иногда непонимания. Но апогея они достигают, когда Саша предлагает всей компанией поехать на побережье. На улице стоит жуткая жара, они устали от рабочих будней, и хочется просто немного отдохнуть. Идею поддерживают все — особенно Армин, который тут же мчится заказывать новую маску с трубкой на маркетплейсе, — и выбирают одну из суббот, чтобы никуда не спешить и не думать о делах.   Марко долго отказывается, но вяло и без особой причины: Бертольд буквально уговаривает его поехать с ними — в конце концов, он уже стал частью их разношёрстной тусовки. Однако Ботт отнекивается, пока Жан не пишет в общий чат:   «Простите, ребят, я, кажется, не смогу, запрягли в сторонний проект».   После этого Марко наконец-то соглашается, и Жан чувствует себя просто отвратительно.   В итоге всё идёт не по плану: работы оказывается намного меньше, чем он ожидал, и Кирштейн освобождается ближе к вечеру, радуясь тому, что всё-таки закинул вещи на всякий случай на заднее сиденье. Приехав к месту сбора, он замечает авто Райнера и Эрена и паркуется рядом. Всё, чего ему хочется, — окунуться в прохладную воду и отбросить все негативные мысли.   Жан неспешно идёт к океану. Он оставил пиджак в машине и успел расстегнуть уже три или четыре верхние пуговицы рубашки. В любой другой день он бы начал загоняться насчёт того, что на нём всё ещё костюм, но с собой в спортивной сумке у него плавки, полотенце и всё, что может пригодиться на пляже, — солнцезащитные очки, санскрин и… водяной пистолет, чтобы лишний раз побесить Йегера.   Уже подойдя к самой кромке, Кирштейн замечает одинокую фигуру, сидящую на берегу. Судя по весёлым (иногда даже слишком) крикам, все остальные развлекаются в воде. Щурясь от солнца, Жан может разглядеть Сашу на плечах Конни, они вместе пытаются потопить раскатисто хохочущего Райнера.   Ему не нужно даже присматриваться, чтобы понять, кто остался на берегу, но сердце всё равно легонько ёкает, когда он оказывается ближе и видит веснушки на чуть тронутой загаром спине. Услышав шаги, Марко оборачивается и, к ужасу Жана, на его лице мелькает… Разочарование?   — О, привет! — парень приветливо машет рукой, но от дружелюбного тона легче не становится.   — Привет, — кивает Кирштейн и осматривается, — ты чего не… — его взгляд блуждает по пляжу и Ботту, а затем останавливается.   Жан зависает. Он что-то заметил, за что-то зацепился, но не понимает, в чём дело. Просто Марко, просто чуть загоревшие плечи, просто россыпь потрясающих веснушек (он мимолётом думает о том, как хочется поцеловать каждую из них), просто… Шрам. Небольшой светлый шрам клиновидной формы. На груди. Почти посередине, чуть левее грудины.   В этот момент в его голове проносятся десятки воспоминаний, которые парень перебирает, пытаясь определить, откуда он помнит этот шрам. Наконец, до него доходит.   Веснушки. Стройная фигура. Высокий рост. Чёрные волосы. Шрам на груди. Если бы не последняя деталь, Кирштейн бы решил, что спятил и выдаёт желаемое за действительное, но у него фотографическая память. И он точно знает, где и когда видел эту отметину. А ещё запах сандала — сладко-пряный, который иногда смешивается с запахом мяты.   — Жан, всё в порядке?   — Марко?   — Э-э… Да? — Ботт удивлённо смотрит на него.   — У тебя ведь был мой номер, — Жан же, наоборот, теперь задумчиво вглядывается вдаль.   — Ну да…   — Почему ты не позвонил? — он наконец-то поворачивается.   — Что ты имеешь в виду? Мы же не догова…   — Почему ты тогда не позвонил? — акцент на слове «тогда» заставляет Марко вздрогнуть.   Всё, все маски сорваны. Возможно, Жан должен был догадаться раньше — если бы он был внимательнее, то точно понял бы, но теперь никаких сомнений быть не может: грудь с пятнышками веснушек и небольшим шрамом прочно врезалась в его память.   — Я не понимаю, о чём… — Ботт пробует изобразить недоумение, но у него не особо получается: юлить он точно умеет, но врать в лицо — нет.   — Скажи мне это в глаза.   Наплевав на брюки и их чистоту, Жан садится рядом с ним. Он упрямо глядит на Марко, перехватывая его взгляд.   — Я… Не… Жан, — на выдохе произносит тот почти с мольбой, и на его щеках появляются красные пятна.   — Слушай, если я тебе не нравлюсь, просто так и скажи, я уважаю людей и их выбор. Просто я хочу понять… И какой-то определённости.   — Жан… Я не… — Ботт путается в словах и хватается пальцами за песок. — Просто…   — Тогда в чём проблема?   Со стороны океана доносятся весёлые крики, они становятся всё ближе, пока к ним с Марко не подбегают мокрые, но по-детски счастливые Конни и Эрен, а следом — умиротворённый Бертольд, о чём-то болтающий с Микасой, и Райнер, с видом побеждённого гладиатора несущий на своих плечах Сашу-победительницу. Как будто им всем снова пятнадцать-шестнадцать лет, они прогуляли уроки и приехали на побережье, чтобы спастись от жары, вечных проблем с ничего не понимающими родителями и будущего, туманного и пугающего.   — О, Жанчик! — ехидно усмехается Эрен, водружая мокрую ладонь на макушку Кирштейна и заставляя его поморщиться. — Погнали купаться, потом будете ворковать.   Жан продолжает смотреть на Марко, ожидая хоть какого-то ответа, но тот молчит, а потом и вовсе переключает внимание на Сашу, которая машет руками и рассказывает ему об их водной битве. Вздохнув, Жан сбрасывает с головы руку Йегера и кивает.   — Сейчас переоденусь, и пойдём.   — О, я с вами! — оживляется Конни, и Микаса возмущённо цыкает, только закончив мазать ему плечи солнцезащитным кремом. — Прости, Микаса, намажешь меня ещё раз потом?   Девушка недовольно скрещивает руки на груди и собирается сказать что-то очевидно колкое, но Эрен мягко обнимает её за талию, звонко целует в щёку и удивительно нежно говорит:   — Микки, не злись, пожалуйста.   Микаса моментально расслабляется и даже улыбается, и её глаза буквально лучатся. Жан до сих пор не понимает, как эти двое вообще сошлись и как выносят замашки друг друга. Но сейчас от такой умилительной картины он чувствует лишь укол зависти, поэтому бросает последний взгляд в сторону Марко, тихо вздыхает и идёт к кабинке.   Запах океана ударяет в лицо, когда он заходит в воду. Где-то рядом скачут, как дети, Конни и Эрен, что-то ему крича, однако он просто идёт вперёд, погружаясь всё глубже. Какое-то время Жан стоит так — по грудь в прохладной воде, лицом к солнцу, которое уже опускается к горизонту, и вдыхает солёный воздух. В этом всём есть что-то удивительно прекрасное, и парень хочет запомнить этот момент, удержать его, остаться в нём, как в пузыре, отгородившись от всех проблем, мыслей и, главное, чувств. Только он, ветер и океан. В такие мгновения Кирштейн понимает Армина — самого большого фаната морской тематики, — рассказывавшего ему бесконечные мифы и легенды о заключённой в океане силе вечности.   Весь оставшийся вечер проходит, как в тумане. Какие-то разговоры, шутки, драки на песке, стрельба из водяного пистолета — всё это происходит будто и с ним, и с кем-то другим одновременно. Он на автомате улыбается, отвечает на вопросы, но глубоко внутри всё, чего ему хочется, — остаться одному. Вернувшись наконец-то домой, Жан долго думает, что делать им с Марко. Тысячу раз набирает и стирает сообщение, затем снова набирает. Снова стирает. И так по кругу, пока, наконец, не вздыхает и не отправляет короткое:   «Мы можем поговорить?»   Странно писать смс, когда их адресат живёт в соседней квартире и ты можешь просто поговорить. Но ответа нет. И стука в дверь от того-самого-Незнакомца-соседа-друга-Марко тоже. Жан бросает телефон на диван и опускается на пол, прислоняется спиной к стене. В квартире тихо и темно. Возможно, Райнер был прав насчёт судьбы. Только она почему-то к нему совершенно не благосклонна.