Жизнь без друга — смерть без свидетеля.
(Испанская пословица) РЕМУС: Ремуса трясло, когда он лежал той ночью за задвинутым бордовым пологом. Он слышал, как другие вошли в комнату и начали готовиться ко сну. Они взъерепенились, спорили о всякой ерунде, и даже устроили импровизированную драку подушками, но все же их тон был так тих, как только может позволить себе перевозбужденный одиннадцатилетний мальчик. Потому ли, что они думали, что он спит? Это и была их попытка «вежливости»? Мысли Ремуса вернулись к разговору между мальчиками, который он подслушал пару часов назад. Возможно, в гостиной было слишком шумно, но чуткий слух оборотня улавливал каждое сказанное слово. Он не был уверен в том, что именно чувствует. Все началось с болезненной горечи, пока мальчики обсуждали его неспособность завести друзей. Он хотел сбежать от их пронырливых глаз или заткнуть их рты, но в то же время отчаянно хотел услышать побольше о своих ошибках в общении с людьми. Фрэнк сказал, что он «нормальный парень», но лучшим другом быть ему не хотел. Почему? Что он мог сделать, чтобы Фрэнк захотел с ним дружить, а не просто весело болтать на Заклинаниях? Затем Сириус рассказал им о его шрамах, и чувство унижения перешло к сжимающему внутренности ужасу. Он был парализован на своем стуле, а их взгляды изучающе скользили по нему. Ремус хотел бы знать, что они думают по этому поводу. Были ли у них какие-нибудь подозрения относительно того, как он их получил? Предполагали ли они, что он оборотень? Нет, вряд ли. Как бы страшно сейчас не было, он знал, что у них нет никаких оснований для таких догадок. Полнолуние еще не наступило. От этой мысли сердце стало колотиться помедленнее, а дрожь постепенно унялась. Так что же тогда они подумали? Отметины остались от отца? Тогда они не были бы далеки от истины. Многие шрамы были от его рук, а не волчьих когтей. Или они подумали, что он сам это сделал с собой? Не это ли имел ввиду Сириус, когда сказал, что Ремус «совершенно не в своем уме»? Не потому ли его пожалели? Боялись, что доведут его до крайней точки, и он покончит с собой? Каким бы несчастным ни был Ремус в своей жизни, он никогда не думал о самоубийстве. Он не знал, это из-за естественного инстинкта выживания волка или все-таки человеческого «я». Был ли это Внутренний Мародер, который, несмотря на все свои обиды и боевые ранения, оставался в глубине его сознания, посмеиваясь над маленькими жизненными абсурдностями и придумывая новые планы для шалостей? Свет погас, и троица некоторое время еще перешёптывалась, прежде чем все заснули. Его острый слух ясно уловил звуки их ровного дыхания. Но он совсем не чувствовал усталости. Всхрапывания Поттера, посапывание Петтигрю, глубокое дыхание Блэка. Он немного сдвинулся и перевернулся на живот, в надежде, что так будет удобнее. «…Шрамы на его запястье… Круглые блестящие, как от ожогов, и какие-то другие, вроде бы порезы…» Он перекатился на бок и уставился в темноту. «…Ты должен признать, что-то с ним все-таки не чисто …» Стало жарко и Ремус откинул одеяло, а затем вновь натянул до подбородка на случай, если кто-нибудь сдвинет его полог. Если пижаму задерут во сне, кто знает, что еще они там увидят? «С этой минуты мы больше не будем с ним злы. Вежливость, господа, вежливость. Но я с ним не дружу, понятно?» Лишь перед рассветом Ремусу наконец удалось уснуть беспокойным сном.***
На следующей неделе Ремус погрузился в учебную рутину. Банда Поттера сдержала слово. В основном мальчишки игнорировали его, но если им вдруг нужно было с ним поговорить, то вели они себя вежливо и отстраненно. Иногда чутье Ремуса срабатывало, и он напрягался, уверенный, что один из них пялится на него, и молча умолял его отвести взгляд прочь. Находясь столько времени с ними в одной комнате, он начал различать их запахи и теперь знал, что по большей части Петтигрю и Поттеру нет до него дела, и в основном рядом маячил только запах Блэка. Ремус ощущал, как эти ясные серые глаза жгут его затылок, и страстно желал, чтобы чтение мыслей стало частью сверхспособностей оборотня. Ремус старался держаться от них как можно дальше. На уроках он садился поближе к Фрэнку, и тот вроде бы не возражал, хотя и не предпринимал попыток более близкого знакомства. Они с Майклом стали хорошими друзьями, и, похоже, предпочли проводить время сами по себе. Иногда Ремус задавался вопросом, Фрэнк позволял сидеть с ним на большинстве уроков только чтобы отомстить шайке Поттера за допрос? Поттер, Блэк и Петтигрю по-прежнему называли его Полоумным, но уже без издевки. Это было сродни тому, чтобы назвать рыжеволосую Лили «Рыжая». Прозвище по очевидной черте. Ремус не брал в голову. Он понимал, что выглядит чудно, особенно когда громко бормочет волку в моменты его пробуждения, но по-другому успокоить того было невозможно. На переменах Ремус уединялся в библиотеке за различными томиками. Он обнаружил, что счастливее всего чувствует себя среди книг, узнавая все больше и больше чудесных вещей, которые, по словам отца, такое животное как он никогда бы не узнало. Бывало, перед мысленным взором возникала смутная картинка матери, растянутой на дощатом домашнем полу, полностью поглощенной книгой по зельям, ее тонкие каштановые брови сведены, а длинные волосы спутанно лежат вокруг нее. Он не знал, откуда взялось это видение и вообще было ли оно реальным, но, попробовав также сесть на пол и приняться за заинтриговавшую книгу, то почувствовал себя ближе к матери, чем когда-либо за последние годы. Это было невероятное ощущение близости, смешанное с неповиновением, брошенным против отца. Остальные в библиотеке с непониманием смотрели на него, когда он садился на пол. По всему залу стояло множество удобных столов и стульев, и они явно не могли понять, почему бы ими не воспользоваться. Пару раз библиотекарша, мадам Пинс — женщина за тридцать с таким сморщенным лицом, будто ей весь день приходилось держать во рту дольку лимона, — пробовала подогнать его к столу, но через несколько дней сдалась и разрешила сидеть внизу, пока он не мешал людям ходить. Полная луна стремительно приближалась, и Ремуса тошнило от гремучей смеси беспокойства и симптомов подступающего проклятия. В ночь полнолуния он сидел, как обычно, в конце гриффиндорского стола, а его будто бы стократно усиленные органы чувств улавливали жгучее присутствие серебра даже издалека, а желудок выворачивался от одной мысли о еде. Так и не притронувшись к приборам, через некоторое время он поднялся и пошел обратно в факультетскую башню. Вытащив и накинув плащ на плечи, он повернулся, чтобы отправиться в Больничное крыло, и увидел стоящего в дверях Блэка. — Ты куда? Уже почти комендантский час для первокурсников. Ремус уставился в пол, заламывая тонкие руки. — Я собираюсь уехать к маме на пару дней. Ей стало хуже. — Ты выглядишь нездорово. — Я переживаю, — это было не ложью. Блэк будто не совсем ему поверил, хмурился и кусал потрескавшуюся нижнюю губу, безуспешно подбирая слова. Все-таки он откашлялся и сказал: — Я э-э… надеюсь, ей станет лучше. — Не станет. — Ох. Тишина стала невыносимой, и Ремус протиснулся мимо забивавшего ноздри запаха Блэка на лестницу. Он поспешил вниз и вылетел из портретной дыры. Мадам Помфри с тревогой взглянула на него, когда он ввалился в лазарет. — Ты не очень хорошо выглядишь, дорогой. — Это нормально перед трансформацией, — сказал ей Ремус. Он видел, что она правда беспокоилась о нем, и почувствовал укол вины в груди. — Все в порядке. Я всегда сам забочусь о себе, пока мне не становится совсем плохо. — Конечно, тебе не придется теперь этого делать, — мягко предупредила она. — Я присмотрю за тобой и вернусь утром. Они вышли из Часовой башни замка и через крытый мост направились в сторону Гремучей ивы. По пути мадам Помфри подобрала длинную узловатую палку. — Нужно просто нажать вот на этот сучок, и ветки замрут на минуту, — продемонстрировала она. Ремус поспешил за ней по нескончаемому темному туннелю, единственным источником света в котором был мерцающий кончик ее палочки. В конце концов они подошли к тяжелой двери, за которой скрывался очень обшарпанный, заколоченный со всех сторон дом, доски которого скрипели и стонали на ветру. — Визжащая хижина, — пояснила целительница. — Она стоит здесь испокон веков. Ходят поверья, что здесь полно привидений, но профессор Дамблдор уверил меня, что это неправда. Это значит, что никто не придет сюда с проверкой, если услышит, как ты… э… шумишь. — Вою, — помог Ремус. — Э… да. — Мой отец накладывал на мою комнату заглушающие чары. — Он запирал тебя в твоей комнате? А если бы ты вырвался? — Она выглядела шокировано. — Так она в подвале. Стены толстые, окон нет. Я бы точно не вырвался, — просто ответил он. По какой-то причине, которую Ремус не смог определить, она не успокоилась от этой новости. На самом деле, казалось, она еще больше заволновалась. Старая деревянная лестница вела в пыльную спальню, скудно обставленную потрепанной мебелью. В углу расположилась изъеденная молью кровать, на которой, однако, было новое постельное белье, и мадам Помфри сказала, что он может прилечь. Когда полная луна приблизилась, Ремус почувствовал ломоту и хруст костей. Он неловко поерзал. — Вам пора, — смущенно сказал он. — Ах, да, конечно! — Взволнованная мадам Помфри выбежала из комнаты и скрипучие половицы обозначили ее уход. Внизу щелкнул замок. «А вдруг тут на самом деле есть привидения» — подумал Ремус, стаскивая с себя одежду, чтобы она не порвалась. С трудом взобравшись на расшатанный стул с отломанной наполовину спинкой, он засунул ее на верхнюю полку шкафа. Внутри царил полумрак, снаружи доносился визг и удары ветра. «Даже если и так, думаю, они не страшнее, чем то, кем я стану через две минуты». Он тяжело подошел к кровати и упал сверху, радуясь, что одеяло с подушкой были бордового цвета Гриффиндора. Они вселяли в него храбрость. Под самым потолком было узенькое не заколоченное окошко, через которое виднелась восходящая луна. Каждый раз Ремус думал, что уже привык к боли, но все равно не мог удержаться от крика в агонии, когда его кости буквально перемалывало и перестраивало, заставляя скелет принимать другую форму. Кожа кипела, плавилась и вновь восстанавливалась, натягиваясь на новые конечности, и казалось, вот-вот порвется от такого давления. Челюсть горела и трещала, когда удлинялась, и на языке ощущался вкус крови — острые зубы прорезали почерневшие десны. Он кричал, кричал и кричал, пока человеческие стенания не перешли в вой, а затем скулеж. После этого волк брал верх, и та часть Ремуса, которая отвечала за человека, отступала на задворки сознания, прячась, пока монстр бушевал в пределах новой клетки.***
Очнувшись, он обнаружил, что лежит на щербатом холодном полу, головой к платяному шкафу. Он открыл глаза и попытался пошевелиться. Каждая его конечность яростно протестовала, а руки были теплыми и скользкими от крови и пота. Он подтянулся в полусидячее положение и оглядел себя. Сердце пропустило удар. Это была очень плохая ночь. Грудь, руки, ноги — все было обглодано и окровавлено. Волку не понравилась новая клетка. Ремусу стало еще хуже, когда он увидел, какой учинил беспорядок. Лоскуты красного гриффиндорского одеяла валялись по полу. Вся мебель была искусана и глубоко поцарапана, а стул, на котором он стоял вчера, превратился в щепки. Все стены, да и пол с потолком были перепачканы брызгами крови, а некоторые углы — мочой, там, где недовольный волк пометил свою территорию. Ему стало ужасно стыдно. Он боялся прихода мадам Помфри, которая увидит, что он сотворил с домом, который ему любезно подарили. Он схватил изодранные лохмотья одеяла и попытался стереть самые большие пятна крови, но только размазал их. Без стула не получалось дотянуться до одежды, и горючие слезы разочарования и унижения наполнили глаза и потекли по грязным щекам, пока приближались легкие шаги. — Мерлин правый! Мадам Помфри потеряла дар речи, когда открыла дверь в комнату. Ремус наблюдал, как ее ошарашенные глаза бегают по кровавым пятнам и изувеченной мебели, пока не остановились на нем, пошатывающимся среди останков одеяла, обнаженным, израненным и давящимся рыданиями. — Извините, извините! — всхлипывал он. — Я не хотел этого делать… — О, Ремус! — короткими шажками она подошла, и ее руки двинулись, осторожно касаясь краев его кошмарных ран. — Конечно нет, милый. Забудь об этом доме. Я беспокоюсь о тебе. Никогда не видела ничего настолько плохого с таким юным мальчиком. Затем ее палочка начала касаться царапин и глубоких ран. Кровь немного остановилась и порезы начали затягиваться. — Я бы спросила, всегда ли так, но судя по твоим шрамам, ответ мне не понравится. — Не всегда, — сказал Ремус, шмыгая носом и через боль удивляясь, что женщина осмелилась прикоснуться к нему и не вздрогнуть от вида его уродливого тела и тошнотворных ран. — В-волку не понравился дом. Но он привыкнет. Бывало и хуже. — Он задыхался от смущения и незащищенности, когда ее палочка опустилась ниже к кровоточащим укусам на его животе. — Я н-не мог дотянуться до своей одежды. — Он указал на верхушку шкафа. Мадам Помфри тепло улыбнулась ему. — Разумный мальчик, убрал ее подальше. Акцио, одежда! Она поймала призванную одежду и осторожно помогла завернуться в плащ, чтобы защитить тело. — Думаю, пока этого достаточно. В это время никто тебя не увидит. Слишком рано. Вместе они побрели по подземному коридору, Ремус почти всем своим весом опирался на медсестру. Они так быстро, как только могли, шли по траве к школе и взбирались по ступенькам на четвертый этаж Больничного крыла. Затем, после водоворота утешительных слов, теплой воды, зелий и бормотаний заклинаний, Ремус обнаружил, что лежит на кровати, отделенной ставнями от основной палаты, чувствуя себя теплее и защищеннее, чем когда-либо прежде. Через туман обезболивающих зелий он задумался, было ли бы это хоть каплю похоже на то, если бы его мать была жива и заботилась о нем во время его трансформации. Одно из зелий, должно быть, было снотворным, потому что Ремус почувствовал, как его веки налились свинцом, и он добровольно провалился обратно в беспамятство.