Кто знает, что такое истинное одиночество — не определение, а настоящий, неприкрытый ужас? Одинокие носят маски. Но самые жалкие изгои лелеют былые иллюзии. (Джозеф Конрад)
РЕМУС: Когда Ремус, спотыкаясь о неровности туннеля, брел к выходу под Гремучей ивой, ему действительно казалось, что смерть хрипит ему в ухо. Все впереди плыло и двоилось, ватные ноги трясло, желудок выворачивался наизнанку. Независимо от того, насколько глубоко он дышал, ни один вдох не достигал легких. В голове стояли лица друзей, застывшие в страхе и отвращении, застывшие в моменте осознания, кем он был. Сириус шепнул: «оборотень», и в глотку будто сунули когтистую руку, схватили шипами и без того израненное сердце и потащили прочь, но на полдороги бросили в горле. Ремус пытался дать им понять, как ему жаль, как он ненавидит самого себя, как сожалеет, что вдохнул в них веру в то, что он обычный человек, а не мерзкое темное существо. И ни один из них, даже Сириус, за чью руку он скорбно цеплялся, не повел бровью, а просто в пренебрежении стоял и пусто, стеклянно глядел, как Ремус задыхается от собственного застрявшего в глотке сердца. Он был слаб — очень сильно слаб. Он не смог стереть свои слова из их памяти, не смог вмешаться в их воспоминания, хоть и знал, что этим фактически приговорил себя к казни. Он плелся через слой мокрого снега, зябко стуча зубами от холода и не понимая, почему до сих пор не сдался и не упал в ледяные объятия сугробов. Интересно, как долго можно продержаться с ясной головой во время избиения хлыстом с серебряными наконечниками? Они разбудят его, если он потеряет сознание? Или они будут поддерживать его в бодрствовании зельями? Как-то раз он упал в обморок после одного из суровейших наказаний отца серебряными прижиганиями, и понимал, что долго бы не протянул без магической помощи. А в беспамятстве почувствуется обезглавливание посеребренным топором? Вот и вход в замок. Мысль о том, как лезвие топора вонзается в кожу не шее, заставила его согнуться пополам и упасть на четвереньки. Рвота выплескивалась на грязный истоптанный снег долгим вонючим потоком, пока он не начал кашлять черной желчью, а мышцы живота судорожно сжались и заныли. У него серьезные проблемы. Сейчас крайне важно защититься от Министерского штурма, когда до них дойдут нужные сведения. Ему позарез нужен кто-то, кто сможет спрятать его — кто не будет с ними солидарен, не почувствует к ним лояльности. Кто-то, кто уже бы знал его, все это злобное и разочаровывающее нутро, но все равно бы встал на защиту. Папа. Ответ пришел к нему в смутном порыве предчувствий, в то время как перед его глазами плясали яркие разноцветные салюты, а он сам пробовал подняться на ноги. Его отец спрятал бы его. Из любви к дорогой жене отец помог бы, хотя и знал всю тьму, из какой состоял Ремус. Новые иллюзии придали сил, и он с трудом выпрямился, опираясь на заснеженную лавочку у входа, прежде чем снова, запинаясь о скользкие ступеньки, продолжить восхождение к цели. В коридоре перед Больничным крылом толпились десятки трансфигурированных студентов: они шипели, рычали, хлопали крыльями и рыскали вдоль стен, намереваясь проникнуть внутрь раньше других. Некоторые из них облегченно смеялись, видя, что действие зелья постепенно сходит на нет, а мех, перья и чешуя растворяются в воздухе. Кожа самого Ремуса тоже покалывала, и он подавил инстинктивный ужас, заметив быстро приближающуюся сквозь поток студентов профессора МакГонагалл. Затуманенные глаза наблюдали, как она с трудом пробирается через галдящих подростков, так, что иногда виднелся только острый кончик шляпы. Его руки вцепились в косяк арки, предотвращая падение ослабевшего тела. — Мистер Люпин? Славный Годрик! Что с вами произошло? — Мне н-нужно срочно д-домой. — Зачем? — Она мигнула. — Вы не можете покинуть школу до начала каникул, потерпите еще два дня. Тем более, вы записались, чтобы остаться на праздники в замке. — Мне нужно б-быть дома, пожалуйста, — Ремус вытянулся струной, охваченный отчаянием. Волк глубоко внутри заинтересованно зашевелился и самовольно захватил обзор. МакГонагалл озабоченно отступила на шаг назад. — Держите себя в руках, мистер Люпин! — Домой. Сейчас. — Ликантропия болезненно плавила извилины, вселяя в каждую истощенную нервную клетку волчьи повадки, и он потерял возможность составлять полные предложения. Верхняя губа предостерегающе отдернулась от зубного ряда. — Но вы… — Домой! Она громко выдохнула, прижав длинные узловатые пальцы к вискам, и оглянулась на слоняющихся позади студентов. Затем снова посмотрела на мальчика, и он проследил за ее сощуренным взглядом, скользившем по забрызганной рвотой и грязью, мокрой одежде, дрожащих руках, потном лице и… Что бы еще она там не разглядела, ее тонкие губы стали еще незаметнее. — Очень хорошо. Не смею задерживать, если вы действительно хотите уйти. Я позову домового эльфа, чтобы он принес ваши вещи. Вы можете покинуть школу через больничное крыло. После ее слов с плеч свалилась гора, и волк отступил обратно в дремучие дебри подсознания. — Спасибо. — За что, Ремус? — чуть менее строго спросила она. — Просто мне нужно вернуться домой прямо сейчас. До того, как они оправятся от шока, и Министерство явится за мной. Его под руку провели к дальней стене Больничного крыла, к камину, и он был рад, что занятая многочисленными пациентами мадам Помфри их не заметила. Через пару минут перед ним с хлопком возник старенький чемодан, но каждую секунду ожидания он был уверен, что дверь вот-вот с громким треском отворится, и на пороге будут стоять Сириус, Джеймс и Питер. Он ясно представлял их: оскорбленное выражение предательства на лицах, страх и гнев. Он не мог никого винить за это, даже если бы захотел. Ведь Ремус изначально знал, кто он такой. Они имели полное право бояться. — Мистер Люпин? — Он поднял взгляд и увидел, что рядом с ним возвышается МакГонагалл с баночкой летучего пороха в руках. — Вы уверены в своем решении? Почему бы нам не пройти в мой кабинет и не поговорить о том, что вас так расстроило? Он молча покачал головой, бросив последний нервный взгляд на белую дверь. Женщина неохотно сыпнула в протянутую ладонь горсть зеленого порошка. Он перешагнул каминные решетки и наступил в сажу. — Коттедж Темблтон! Пламя охватило его.***
Ударившись лбом о каминную полку, он вывалился из очага. Отец смотрел на него поверх газеты с крайней степенью недоумения, брезгливости и неприязни. — Какого черта ты здесь делаешь? Немедленно возвращайся в школу! — Пап, обо мне узнали. Я думаю, они собираются в Министерство. Ремус содрогнулся от исказившегося в ярости лица отца. Джон Люпин с остервенением отбросил газету и в три широких шага сократил между ними расстояние до критического минимума. Он угрожающе навис над Ремусом, выжидая долгие секунды, прежде чем его кулак вмазался в нижнюю челюсть. Белый взрыв боли. Ремус отшатнулся назад, споткнулся о злополучные решетки камина и повалился в горячие угли, вновь больно ударяясь головой теперь с затылочной стороны. Больше всего на свете он хотел отказаться от своих сил и скорости в пользу сверхрегенерации и неуязвимости. Ботинок со всей мощью пнул ребра, заставив мальчика скулить и корчиться от боли. — Идиот, тупая мерзкая тварь! — Плевался отец, пока его правая нога бесперебойно посылала тяжелые удары. — Ты живешь только чтобы проклинать меня своим присутствием! — Джон Люпин схватил стоящую рядом кочергу с серебряным лезвием. Отвлекаясь на пинки, но даже не пытаясь защититься руками или ногами, он почувствовал, как его школьную мантию резануло и швырнуло куда-то в угол, а потом взвыл от ослепительной вспышки огненной муки, когда кочерга прижалась к спине. — Тварь! Тварь! Мразотная, гнусная, грязная тварь! — Кочерга исчезала и прислонялась в другом месте; Ремус рычал, хныкал и кричал, пока все горело, горело, горело. — И теперь я должен защищать, прятать тебя! Ради нее! Ради нее! Хотя от одного твоего вида меня тошнит! Его кипящая ненависть жгла сильнее серебряного орудия пытки. Он слышал ее будто вдалеке, через миллионы слоев боли, и какая-то часть его души внутри сжалась и разбилась на мелкие осколки. Если его собственный отец испытывал к нему такое отвращение, то нет никаких шансов, что люди, не обязанные заботиться о нем, думали иначе. Тусклая искра надежды на то, что он неправильно истолковал реакцию друзей, погасла, оставив выжженный след у сердца, где ее лелеяли. Все это было глупым фарсом. Он вовсе не благороден, умен или забавен. Он не мародер, не гриффиндорец, и тем более никакой не человек. А вот человек перед ним точно знал, кем был Ремус, и нутро наполнило смутное удовлетворение оттого, что его отец не скрывал от него недоброй правды, как это пытались сделать все остальные. Он сдался и позволил себе утонуть в боли.***
Ремус не представлял, как долго пробыл взаперти в своей подвальной комнате. Дни, недели или даже месяцы? Здесь не было окна, он не мог посчитать ночи. Да если бы и было — ему все равно. Сил едва хватало, чтобы подтянуться к самоочищающемуся ночному горшку на полу рядом с кроватью или прожевать скудную порцию еды, время от времени волшебным образом появляющуюся на прикроватном столике. Ситуация менялась, когда он слышал, как тяжелый дубовый сервант отодвигается с того места, где была дверь в его комнату: на случай, если кто-нибудь из Министерства попытается найти его. Нагрянь они с обыском, Джон Люпин скажет, что Ремус нокаутировал его и сбежал, как только покинул Хогвартс. Ремус ненавидел звук передвигаемого серванта. Это означало очередную порцию разглагольствований, побоев и ожогов серебром в наказание за то положение, в которое он поставил отца. У него уже не было сил выть, а когда его прижигали, то издавал только сиплые жалобные звуки, отдаленно напоминающие стоны. Иногда он вытаскивал себя из постели и забивался в угол, прячась от отца, хотя и знал, что все потуги бесполезны. Были ли на самом деле кнуты с серебряными наконечниками и обезглавливание хуже, чем это? По крайней мере, последнее было бы быстрее. Полная луна наступила и прошла, но новые раны после обращения были кошмарны. Ремус мог только радоваться, что его чемодан был здесь с ним, под кроватью, а внутри — бинты и пара фляг лечебных зелий, которые немного улучшали состояние. Копаясь в нем, он мельком увидел три потрепанных коробка конфет, которые знавали времена посветлее. Рождественские подарки с прошлого года. От Джеймса и Сириуса. Он вытащил их, и на мгновение ему захотелось по-звериному разорвать их и жадно проглотить содержимое. Но он не мог позволить себе так сделать и вместо подобного кощунства потащил коробки с собой в постель. Они достаточно о нем позаботились, когда подарили их. Тогда они достаточно заботились. И этого пока было достаточно.