pittacium

если сереже лечить даровано на роду, будто написано. он всё до конца использует, руки испишет все чужими старыми шрамами, ранами сердца у серёжи любви килогерцы, у серёжи в руках младенцы потому что пешков точно святой получивший дар мама сетует, что он не простой папа сетует, что много ран сам серёжа на это лишь улыбается ведь он! полезный подумаешь руки от шрамов облезли и все не его. каждый росчерк — чужое проклятие, пешков забирает его, не хочет другого рядом пугать и не показывает, прячет руки за кучей слоев одежды, вереницей слов. и ваня доверяется в пешкова, заботливо нежного влюбляется, целует в щёки, в нос, в чувствах растворяется, но драки не прекращаются. ваня любит чесать кулаки о чужие лица. ване нравится видеть боль и горящие в глазах амбиции. он ломает челюсть, получает в нос, а сереже хоть бы что, он лечит поцелуем взасос. потому что пешков исключительный самый правильный и губительный, иначе и не сказать, потому что у пешкова добрая мать, строгий непьющий отец, и сын у них молодец. а ваня оторва, та самая, неуклюжая. с посудой на кухне, веником в чулане и пьяной мамой на грязном диване. он так привык, ему не то, чтобы нравится, но жизнь вокруг него не меняется совершенно никак, кроме того, что он сережей якшается, крутится, как юла, любится с ним игра. а на пешкове шрамов всё прибавляется, слизанные с рук вани, они родные и правильные. он не говорит, что они чужие, он в них, как и в ваню, влюбляется. а потом их счастье минутное, совершенно мнимое разрушается, потому что у вани опухоль намечается. и даже вдвоём они теперь не справляются, потому что у вани долги и ноль планов, потому что у серёжи на сердце тиски и пустые туманы. у дара серёжи была небольшая деталь — он забирает не шрамы, а чужую вуаль, то есть то, что болит прямо сейчас, будет это колото-резаная — заберёт и её, и на нём, как на собаке, всё заживёт. но если это то, что совершенно не лечится, что если это то, чем пешков покалеченный, совсем неправильный, совсем ненастоящий будто вся его власть это слепка от сласти — жарких речей, сказанных теми, чью боль он исцелил. серёжа не бог, серёжа не мученик, но господ его простил, потому и пешков заочно ваню прощает, целует, бессмертных изменений пока не ощущает, но не горюет. потому что не знает, как действует то, чем пешков его лечит, не знает что своими ранами он парня калечит, придётся узнать, и будет уже он изувечен. время идёт, опухоль пропадает. с неба капли тяжёлые падают, а ваня идёт домой, на чужую радость смотреть, на то, как пешков вероятно будет петь, но видит серёжу совсем плохого, тот лежит больной, один, вниз головой. у пешкова давление, капельницы и таблетки, к нему ходит ваня и соседские детки, и серёжа лечит их — терять больше нечего: его сердце, его мозг изувечены его больше не покалечат ваня ходит не реже, чем его врач, таскает мерзкие апельсины. у серёжи пока просто не было причины, о своей нелюбви к ним сказать. — что говорит федор дмитрич? — нет причины о грустном болтать. ваня хмурится, за руку исхудавшую тянет, оголяет чуть ткань сорочки, видит как на руках расползаются росчерки и отшатывается, как от огня в топке. если гоголь сжёг второй том «мёртвых душ», то у бессмертных горит всё тело, чушь. потому что пешков прячет глаза стыдливо, «это хуевая причина» — думает раньше, чем решается посмотреть. ваня может бедный, может еблан, но он не тупой окончательно, а оттого то, что руки пешкова означают не задумывается ни на секунду дольше положенного у серёжи на него самого, как оказалось, давно положено. и это, блять, показательно. ваня глушится, не пищит. рядом аппарат жужжит, а пешков, зараза, улыбается, чужого взгляда сквозь слёзы не смущается, потому что серёжа в жизни один раз случается, но долго жить у него не получается.