Даже самый грубый эгоист с кем-то бывает ласковым.

Катенька не знала, что Цой уедет. Если бы знала, то как дура, стояла бы на вокзале, расстворившись в толпе, провожая взглядом серых, холодных глаз, уезжавший поезд, в пероне которого, задвинув шторку, ехал бы Витенька, дабы скрыться от всех. Она бы пришла его провожать, и плевать, что он бы её не заметил, как не заметил и тогда, когда давал концерт прямо на улицах города! Всё равно бы пришла и надеялась бы хоть на секунду, но увидеть его. Мечтала поймать на себе его пусть короткий, но всё же, взгляд. Но она не знала. И собиралась в школу — к ненавистным одноклассникам, которые издевались над ней, прося передать «привет» Цою! Идиоты! Катенька выругалась про себя, надевая поглаженную матушкой, белую рубашку, но от чего-то на груди она не сходилась. — Мам! Ма-ам! — Протянула девчонка, стоя у зеркала своей небольшой комнаты, на стенах которой висели календарь и фотографии Цоя, расположенные хаотично на жёлтых обоях в цветочек. Была бы её воля, наверное, всю квартиру бы превратила в некий алтарь Цоя, не оставив свободного места. Да что там! Она вышивала его изображение крестиком, мечтая однажды передать в руки, только Цой посмотрит как на дуру. «Я не настолько самовлюблён, что бы повесить это в своей комнате». — Скажет он, глядя девочке в глаза, спустя год. А после, заметив, что расстроилась, добавит. — «Но миленько, конечно.» Так и не повесит. Эта вышивка будет кататься с ним, в багажнике его машины, потому что он по-просту забудет о её существовании в то время, как Катенька будет вязать ему шарфы, которые ему, конечно, совершенно не сдались. Но сейчас, Катенька стояла у зеркала, пытаясь понять, почему рубашка не сходится, почему пуговица порвалась на груди и считать себя толстой, пока не придёт мама. — Ты погляди! Завтра же купим тебе бюстгалтер! — Слегка удивлённо произнесла мать, глядя на дочурку, словно не понимая, когда её крошка успела вырасти. — Совсем уже девушкой стала, вот время летит… — Мечтательно улыбнулась она, с некой грустью в глазах. — Может, скоро уже сама будешь мамой? Ты дружишь с кем-то? — С кем мне дружить, мам? — Пробормотала Катя, опустив голову. — В классе одни придурки! — Тебя что, кто-то обижает? — Взволнованно спросила мать у дочери, но Катя промолчала, не желая расстраивать. Вообще, Катенька всегда была такой. Сдержанной, скромной. Думала о других и о их чувствах больше, чем о своих, собственных, не умела и не знала как общаться с противоположным полом, живя в мире иллюзий и своей фантазии. Она была другой, или же просто считала себя другой — не такой, как её сверстницы. Покладистой, тихой, спокойной, доверчивой. Любила вязать и писала стихи, вела дневник, который не давала прочитать никому. И считала, что с такими, как она, скучно. Ей не хватало смелости признаться в чувствах Витеньке, потому что не хватало смелости быть отвергнутой им же. Не хватало смелости оглянуться вокруг, что бы понять, что Соколов задирает её не из ненависти, а наоборот, потому что она ему нравится. Не хватало смелости начать отношения с кем-то еще, потому что ждала, точно верный, ручной пёсик, столь недосягаемого Цоя, как своего хозяина, который лишь позовёт и тот прибежит. — Мам? А можно, я сегодня не пойду в школу? Мне как-то нехорошо. Живот болит. — Солгала Катя. — Оставайся. — Кивнула она. — Только приберись немного, вечером брат невесту знакомиться приведёт. Смотри, что бы мы в грязь лицом перед девушкой не упали! Катя улыбнулась, целуя мать и провожая её на работу. Сама она включила радио, ожидая, пока споёт Цой. Всякий раз, когда играли его песни, она садилась, отложив все дела, на деревянную кровать своей комнаты, и, закрыв глаза, улыбалась, представляя что они однажды будут вместе. Что он тоже, как и брат, приведёт её знакомиться с семьёй. Она любила его так по-глупому, самоотверженно, идеализировала, точно он был ангелом, а не живым человеком и хотела быть с ним и только лишь с ним! Он казался ей красивым, настоящим, добрым. Таким, которых больше нет. Он казался ей рыцарем на белом коне из сказки, хотя она была далеко не принцессой, а он не был столь благороден. Катенька пропустила и тот, школьный день, и последний звонок. На всё лето уехала к бабушке в деревню в Подмосковье. И, заметив в ванной краску для волос, неумело нанесла на голову, решив изменить в себе хоть что-то. С тех самых пор, Катенька будет постоянно осветляться добела, потому что устанет смотреть на актрис и девушек с обложек журнала с их роскошными, белоснежными волосами. Она пойдёт и купит себе тушь, что бы нравиться мальчикам, но, прежде всего, себе. И купит помаду, купит синие тени, только это ей уверенности не прибавит. Она так и останется Катенькой, дочерью мента. А Цой всё еще будет слишком недосягаем, что бы оценить её и посмотреть как на девушку, а не как на ребёнка. — Ну, и на кого ты теперь стала похожа? — Пришёдшая домой Антонина Ивановна окинула холодным, уставшим взглядом внучку, едва не схватившись за и без того больное сердце. — Батюшки! — Протянула она, продолжая глазеть на Катю. — Нет, ты посмотри дед, полюбуйся только! Дед! — Крикнула она, но из соседней спальни раздался лишь храп пьяного мужа. — Тьфу, зараза! Опять накрякался! Паразит! А ты?! Ты чего вылупилась как баран на новые ворота?! Кать?! Что это такое, я тебя спрашиваю! Это юбка или пояс длинный?! Ты пожалуйста мне в деревне так не ходи, люди же смеяться будут! Скажут, вырастила профурсетку! Ты ведь знаешь, что это такое, Кать?! Кать?! Я с кем разговариваю?! Что с волосами, ты же их испортишь! Я-то старая, седая, но ты молоденькая! И тени смой, чтоб я их не видела! Вот молодёжь пошла-то, совсем совесть потеряла! Сталина на вас нет! Тьху! — Причитала она, пока Катенька, с трудом сдерживая смех, красовалась у зеркала, а дед всё хропел, не обращая ни на жену, ни на внучку, никакого внимания. Вообще-то, Катенька и не ожидала, что бабушка поймёт и оценит подобные изменения, но, как минимум, надеялась, что отчитывать как малолетку не будет. Ей, в конце концов, уже пятнадцать, а не десять! И ничего не профурсетка она! Даже не целовалась ни с кем… А юбка… Юбка нормальная, модная, сейчас так все ходят! Едва не начала возражать, отстаивая свою точку зрения, набравшись наглости (или смелости?), но вдруг вспомнила коронную фразу бабки — «А если модно станет с крыши прыгать, тоже за всеми пойдёшь?» Ей не понять, ворчит, будто сама не была молодой! Будто не хотела нравиться мальчикам! А сама, между прочим, в 16 уже за деда вышла! Еще рассуждает! Обиженно, Катенька пошла смывать макяж — розовую помаду и синие тени, едва не зарыдав по-настоящему, когда пыталась оттереть «самоплюйку». Глаза жгло так, что хотелось кричать, но стойко держалась, едва не до крови закусив губу. Ну и что, боль, она уйдёт! Зато теперь, теперь Катя другая! Блондинка! Серые глаза! Ничем не хуже маникенщиц и подружка дала вещи поносить, которые Катька потом «скоммуниздит» и уедет в Питер, так и не вернув назад… Детская шалость, но какая нужная! И, пока бабка варила щи, а дед отсыпался, выбежала во двор, где ужн ждала Ленка с соседскими ребятами, что бы пойти «на Цоя». Вообще-то, собирались летним вечером в кино, на фильм «Асса», но если бы там не снимался Цой, ясное дело, девочки бы сидели дома! Фильм-то разрекламировали так, будто у него там главная роль, а не пара кадров. — Кажется, дождь собирается. — Смеясь, сказала Ленка, глядя на пасмурное небо. И правда. Воздуха было мало, очень душно. Тучи сгущались, дул ветер, а вдали слышались раскаты грома. — Ай, зараза, комар! — Вскрикнула Катя, ударяя себя по руке. Теперь, на её коже «красовался» кровавый след. — Вторая группа! Любят меня, сволочи! — Ну усё. — Пробомотал Петька, заметив, что на него что-то капнуло. — КинА не будет! — Не каркай, а! Мы Цоя хотим! Не зря же деньги неделю собирали! — Пробормотала Катя, а после с неким осуждением посмотрела на ребят. — Вы ничего не замечаете? — Постриглась, что-ли? — Спросил Стас, глядя на девушку. — Или потолстела? — Да заткнись, дурак! — Шикнула Ленка, пригрозив парню туфлёй не по размеру. — Не видишь? Покрасилась она! Смотри, как красиво! Теперь блондинка! — Так вроде же светленькая была, чё ей краситься? И так была нормальная… — Произнёс он, но в следующую секунду «тапочек» всё же прилетел, заставив его заткнуться. — Ай! Больно же… Ненормальная! Ну это, Кать, ты красивая, я это хотел сказать… Отвечаю, тебе идёт… Только пойдёмте на вашего Цоя уже скорее, пока под дождь не попали, на меня капает! — На тебя птички срут, а не капает! — Смеясь, решил Боря. — Ну, ничего, Петров, это к деньгам… Ускорив шаг, ребята все вместе отправились в местный кинотеатр, один-единственный на несколько деревень. Повезло. Зал был полупустой, должно быть, из-за погоды. Девочки сели на первый ряд, что бы получше рассмотреть своего кумира, пока ребята шушукались, устроив бой солённым поп-корном и пили тархун, все вместе, из одного пластикового стаканчика, умудрившись расстянуть его на весь сеанс. Катя с замиранием души ожидала появления Цоя. Будто бы он мог спуститься с огромного экрана, да с охапкой цветов! И, конечно же, это были бы розы, красные розы, как в глупых, американских фильмах о любви! Она так мечтала о нём… Мечтала увидеть хоть глазком, хоть на секундочку, но она была в Москве, а он в Питере, пьяный с друзьями, в своей коммуналке, где, держа гитару в руке, рассказывал Сашке, как ему живётся. — Думаешь, легко мне? Да застрелиться порой хочется… Ну, или её прибить. А не могу, жена ведь. — Сжимая меж пальцев горящую сигарету, и вдыхая едкий дым бормотал он. — Ты осторожнее, руку-то не обожги… Что ты так надрался? Я тебя не узнаю… Эй, вот так. — Вынув из рук товарища сигарету, Сашка её потушил, а затем ударил Витю по плечу. — Ну, что опять случилось? Опять «чучелом» назвала? — Да хоть чучелом… Лишь бы мозг не е*ала. — Хмыкнул Цой. — Взялась мою группу продюсировать, чтоб дома не сидеть… И я, дурак, согласился. Лучше бы сразу её послал. Теперь вечно указывает мне, как жить. Куда тратить деньги, а я, я так не могу, Саш! Я тоже живой… Она мне все мозги выклевала! И муж я никудышный, и отец из меня выйдет плохой… Делает вид, что знает как жить, а на деле, чем она лучше? Знала бы как жить, не вышла бы за меня, а жила бы спокойно, со своими родителями… Шизанутые. — Цой фальшиво усмехнулся, но в карих глазах застыли слёзы. — Делает вид, что понимает в музыке, че она понимает-то?! Я ни разу не слышал хорошего слова от неё, о своих стихах, о песнях… А народу нравится! Всем нравится, а ей нет! Я же тоже не железный, Сань… — Моей сестре, между прочим, тоже нравится… Вся комната в твоих плакатах. — Усмехнулся Сашка, приобняв друга. — Ну, чего поник?! Не вешай нос! Помиришься ты со своей Маринкой… — Марианнкой. — Точно. Помиришься. И не нужно так бухать. — Да я от безысходности. Надоело всё… Опять уехала к родителям на дачу, закатила скандал. У меня ощущение, будто мне 40, а не двадцать. Я жить хочу, дышать, а она меня душит. Она меня приковала и не даёт свободы. Мне бы отвлечься, хоть на пару дней. Отдохнуть. — А поехали в Москву?! Хочешь в деревню?! К моей бабке? — Лицо Сани озарила улыбка. — Она тебя быстро на ноги поставит. Как в санатории будешь жить! Трёхразовое питание, домашняя еда, компоты… В лес с тобой пойдём по грибы! А вечером баньку расстопим, настоящую, русскую! Как младенец уснёшь! Хочешь? — Да нет, Сань, неудобно. Я и родственников твоих, кроме мамки, не знаю. — Да поехали, отдохнёшь! Хочешь, прямо сейчас пойдём на вокзал? У меня проводница знакомая, без билета прокатит… Витя впервые за разговор, за долгий, тёплый, летний вечер поднял на друга глаза. — Молчание — знак согласия! Пойдём! — Санька встал и подал руку другу, попутно кидая в его рюкзак кошелёк и ветровку, а сам победно улыбнулся, обрадовавшись, что сможет провести время с другом. Катенька не застала того момента, как Сашка и Витя приехали в Москву. Не вышла встречать брата и его друга на перон. Она гостила у подружки вот уже два дня и не собиралась возвращаться, потому что бабушка заставляла работать в саду, на огороде. Откуда ей было знать, что шестого июля, поздним, знойным вечером, в их небольшой, частный дом у речки приедут гости? Да столь дорогие, желанные, гости? Если бы только знала, побежала бы встречать! Бросилась бы брату на шею, обняла бы крепко-крепко, прижалась бы к груди… Взъерошила бы тёмно-русые волосы, посмотрела бы в янтарные, горящие, точно у дикой кошки, глаза… Сашка был красивым парнем, намного красивее самого Цоя. Высокий, широкоплечий, спортсмен, с яркой, ослепляющей улыбкой и чуть загорелой, смугловатой кожей. Он был копией отца, а Катенька — копией матери, с такими же, блекло-серыми, холодными глазами и нордической красотой. Но даже несмотря на столь разную внешность, брат и сестра были похожи. Чем-то, определённо, они были похожи. Быть может, этой самой, ослепительной улыбкой или же взглядом выразительных глаз? Как бы там ни было, Кати не было дома, а Цой с Сашкой доехали до деревни лишь к ночи и тут же побежали в баньку, а после наелись вкусных пирожков с луком и зеленью, только что с снятых с печи. Смугловатый кореец уплетал пирожки за обе щеки, выглядя при этом, как ребёнок. Лето обласкало его, пусть и было прохладным. Солнечные лучи подлечили кожу, высушив воспаления на лице, и подарили заметный загар, и теперь он не был таким уж «чучелом», которым его считала родня жены. Чёрт! Уехал, даже не сказав ей! Вспомнив об этом, полуобнажённый, в одних лишь плавках, готов был подбежать к телефону, но Анатолий Петрович, усатый и толстый казак, положил Вите руку на плечо, хмуро на него посмотрев. — С дуба рухнул? А платить за твои звоночки кто будет? Перебьётся твоя жинка. Отдохни. — Так она меня убьёт! — Убьёт, прям там. Меня жена тоже каждый день грозится убить, но всё же, кормит, хоть и сварит. — Выпивая залпом налитые Сашкой сто грамм пробормотал Анатолий. — А, может, вы и правы. — Решил Цой, наливая себе тоже. В глазах, тёмно-карих, вспыхнула обида, отголоски боли, а в воспоминаниях прозвучали её слова. «Зря я вообще за тебя вышла, ты как ребёнок!» Уж промолчала бы. Ему было двадцать, ей — двадцать пять. Но ог почему-то не докладывал о каждом своём шаге родителям, как это делалп она, попутно его проклиная. И не пилил её, не устраивал истерики. Не винил во всём. «Тварь.» — Подумал он, но промолчал, не желая так высказываться о матери своего будущего ребёнка. Почему-то, был уверен, что будет сын. Будто чувствовал. Сашка. Цой тогда еще не знал, что назовёт сына в честь друга. Жена постоянно предлагала какие-то редкие, красивые имена и была уверена, что родится дочь, но Витя знал. Знал, что будет мальчик. А, может, так хотелось думать ему. Что его род продолжат. Выпивая залпом водку, Витя закусил пирожком с яйцом и зелёным луком, предварительно окунув его в солёную сметану. От удовольствия едва не закрыл глаза. Уже не лезло, а остановиться не мог, так соскучился по домашней еде! По горячим пирожкам из печи и по лету! По тёплому, на удивление, Московскому лету, по пению птиц на деревьях и знойным вечерам в кругу друзей. Достав гитару, он начал играть аккорды своих песен, полуобнажённый, в одних лишь плавках и босиком на кухне, пол которой недавно покрасили красной краской. На побеленной стене висела казацкая шашка вместо привычного ковра. Сквозь открытое настежь окно, занавешенное белой, короткой, накрахмаленной, вышитой вручную занавеской, на свет слетались мотыльки, кружа по комнате. Такие хрупкие, серые, невыразительные, жалкие, бьющиеся за жизнь, но летящие навстречу верной гибели… Свет и тепло губили их, а они слетались. Глупые, наивные, беспомощные… Витенька пел песни, ловко перебирая струны, хриплый, тёплый баритон украшал вечер как и сияние тысячи звёзд за окном, а когда, уставший, прошёл в зал, заметил на стене свои плакаты. Точно! Катя! Цой совсем забыл о существовании девчушки — блеклой, холодной, с серыми, стальными глазами, худенькой и маленькой, которая едва не молилась на него, как это делали многие. Совсем забыл, что у Сашки есть сестра. Присев на скрипущую, деревянную, угловатую кровать, накрытую покрывалом со львами, Цой коснулся пальцами своей фотографии, украшающей стену и усмехнулся, ничего не сказав, но совершённо не удивившись тому, что Катя им восхищается. Он воспринял этот факт как должное, и, немного поболтав с Сашкой, лёг спать. А днём, когда проснулся, горло сушило. Умывшись холодной водой, пошёл к речке, чтоб освежиться. Солнце, яркое и полудневное, слепило глаза. Но вдали успел рассмотреть стройный силуэт блондинки. Девушка, тоненькая, как тростиночка, в джинсовых, коротких шортах и облегающей футболке, прищурив глаза, шла в сторону дома, загорелая, такая красивая. Цой не знал почему посчитал тогда её красивой. Футболка с небольшим вырезом открывала взору аккуратную грудь, спрятанную под белый бюстгалтер. Ветер играл с волосами чуть ниже плеч, цвета платины, а сама она выглядела по-детски невинной, хорошенькой, совсем юной. Преградив путь, Цой улыбнулся и подмигнул ей, а она встала, как вкопанная, не веря своим глазам. — Девушка, вашей маме зять не нужен? — Забыв о том, что шёл на речку, да и обо всём на свете, спросил он. Но он мог молчать, и этого бы хватило, что бы почти любая бросилась к нему на шею, ведь он был не каким-то там Витей, а Цоем! — Витенька?! — Слегка напуганно, думая, что словила тепловой удар, спросила Катя, недоверчиво глядя на предмет воздыхания. — Знакомы? — Снова спросил он, и лишь спустя несколько секунд узнал голос. Мягкий, тоненький, немного детский. — Ребят?! Меня подождать не хотите?! — Раздался сзади крик Сашки. И Катя, подняв холодные, выразительные глаза на Цоя, ничего не сказав, побежала к брату, оставив его стоять, глядя ей вслед, едва не с отвисшей челюстью. В его воспоминаниях сестра друга была малолеткой. Худой девочкой с дурацкими косичками и в школьной форме. Но никак не платиновой блондинкой, которой парни сворачивали голову вслед, как сделал это сейчас он, попутно ощущая себя полным идиотом. «Катя.» — Вспомнил он, вдыхая запах скошенной травы и сена, запах речной воды. И запах её, взятых у бабушки, духов от Шанель. Пятый номер. Тот самый, который так ненавидела его жена, и сказала ему об этом, когда он подарил ей их, на третьем, кажется, свидании. Запах ландыша, свежести с нотками бергамота и ириса, лимона и ванили оставил за девушкой стойкий шлейф, опьянивший Цоя сладким ароматом, послевкусием. Теперь, каждый раз вспоминая о Кате, он будет вспоминать этот чарующий, волшебный запах, вспоминать лето, речку, беззаботные деньки. И то, как обнимала… Но не его. Под пенье птиц.