Оживающий синий экран

      Деликатный перестук столовых приборов кажется девочке слишком холодным и отталкивающим. Она боязливо обращает взгляд к соседу, который мастерски расправляется с запечённой красной рыбой, и неуверенно берётся за свои нож и вилку. По бокам от тарелки расположено ещё по две штуки этих же приборов.       — Неправильно. Ты собираешься орудовать ножом и вилкой для мяса.       Девочка чуть ли не отбрасывает их от себя, а затем смотрит косо и вдаль — туда, где с важным видом восседает суровая пожилая женщина. Её великолепные жемчужные бусы никак не могут оттенить выражение презрения. Взгляд, абсолютно лишённый приветливости и созидательности, вонзается, намертво застревает в памяти. Навсегда; возможно, навсегда, девица не знает, только и может, что беспомощно уставиться обратно в свою тарелку, а затем — ко главе стола, да находящемуся за ним мужчине таких же преклонных лет. И тот тоже смотрит на неё. Только в отличии от женщины, не источая ни капли отторжения.       Продолжившееся нарочитое молчание напрягает. Снова девочка берётся за нож и вилку, и снова ей говорят — неправильно. Неправильно и неправильно, поскольку не так уведён указательный палец, не так ложится большой, или ей надо выставить вперёд мизинец? — совсем как девушка напротив, старше примерно лет на пять, однако отвечающая столь же презрительным взором, что и старшая дама, а потому прелестные черты искажены прибавкой возраста. Девочке уже не хочется есть. Она откладывает столовые приборы вовсе, когда, наконец, приносят именно что мясное блюдо, ростбиф.       — И ничего удивительного, — противно до болезненного, но есть ещё надежда, что говорят не о ней, задевают не её персону. Надежда быстро погибает: как только к фразе прибавляются смешки тут да там, старческие мужские голоса соглашаются. С чем?       — Дурная кровь не подскажет, как вести себя в цивилизованном обществе, уж сколько не занимайся воспитанием.       — Лорен.       …в этот момент девочке уже хочется провалиться сквозь землю.       Женщина с жемчужными бусами бросает одновременно холодный и гневный взгляд на того самого лидера семейства, который единственный не выказывает враждебности. Тем временем он обмакивает губы шёлковой салфеткой и качает головой камердинеру, намекая на то, что мясо есть не будет. Пренебрежительно отбрасывает от себя блескучую тряпку.       — А что я сказала не так, Люциус? — интересуется Лорен жеманно, картинно выгибая бровь. — Что в моих словах отозвалось в тебе едва ли не отвращением?       — Ты слишком многое думаешь о себе, дорогая сестра. Мне всего лишь хочется, чтобы ты, наконец, научилась заново себя вести — привилегированно и показательно воспитанно.       У Люциуса очень надломленный голос, но всё же в нём чувствуется сила. Ребёнок оказывается ею приманен, опять смотрит вперёд, в то время как другие участники трапезы не смеют столь открыто выказывать интерес. Вот к ней — пожалуйста. К безродной жалкой девке, до сих пор не разобравшейся в элементарных вещах. Девочка ловит на себе взор Люциуса, пронизывающий до мурашек. Она восхищается, как в первый раз, цветом радужек — серо-голубым. Он идеально подчёркивает благородство седины и уводит внимание от крупного орлиного носа.       — Что у нас сейчас показательно, так это твоё внезапное расточительство, — Лорен почти выплёвывает эти слова, после чего кладёт в рот кусочек ростбифа. Тщательно его пережевав — естественно, не забыв во время этого уничижающе посмотреть на девочку, — она тяжело до трагизма вздыхает и продолжает: — Твой внезапный альтруистический позыв. Да, определённо, это всех нас вводит в ужас.       — Что-то я не слышу того же самого от остальных членов семьи. Или трусость настолько крепко вцепилась в вашу подкорку мозга, что приходится просить одну говорить за всех?       Совсем рядом сглатывают. И это — мужчина, который далеко не моложе Люциуса, далеко. Головы пары-тройки присутствующих поворачиваются в его сторону. Затем почти все продолжают есть, как ни в чём не бывало. Ну и хоть ребёнка перестают мучить враждебным вниманием, на том хорошо. Однако Лорен остаётся в противостоящей позиции, сжимая свои приборы так, будто жаждет запустить их немедля в чью-нибудь голову. Например, Люциуса, отвечающего разоружающим спокойствием. Или девки.       — Ты ещё попробуй вызвать кого-нибудь из наших мужчин на дуэль, вот будет потеха. Однако факт так и будет оставаться фактом: детдомовский ребёнок — лишний за столом элемент. Это шавка, не заслуживающая…       — Пока вы живёте на моём влиянии и заработанном на нём богатстве, я буду решать, кого стоит называть шавкой и кто чего заслуживает.       Лорен едва не задыхается от ярости.       — Сначала этот твой мальчишка-ниггер… тамплиерский ублюдок, — она почти опускается до рычания, и у кого-то это окончательно отбивает аппетит, — теперь французская мелюзга. Наверняка подкинутая в детдом алкоголичкой матерью, которую избивал такой же алкоголик отец.       — А я смотрю, ты в этом премного разбираешься.       — Ты!.. — Лорен краснеет прямо на глазах, багровыми становятся её лоб и уши, шея. Мышцы последней напрягаются до такой степени, что бусы визуально душат. Руки пожилой женщины начинает обуревать тремор. На дёргающиеся вилку и нож — для мяса, строго для него — становится страшно смотреть. — Да как ты смеешь так со мной разговаривать?! Я тебе не какая-то грязь в рабской плоти. Я Лорен Де Бирс! Как и ты, брат, член высокородной семьи Де Бирс, и ты не имеешь права со мной не считаться!..       — Имею. Я имею право на что угодно, Лорен. И лишь моя добрая к тебе воля не позволяет заказать долгожданное убийство.       Все присутствующие замирают, словно их обухом по голове ударили. У девочки выразительно и живописно округляются глаза. Она почти не дышит, сжимает незаметно для других юбку строгого синего платья и боится, безумно боится!.. что кто-нибудь сумеет почувствовать её восхищение. Люциус Де Бирс выглядит настолько победоносно в своём амплуа, что ещё немного, и вокруг его головы загорится нимб. Девочка не верит в бога. Но она верит в живого Спасителя, снова сражающегося ради неё.       Спустя довольно долгое время Лорен нетерпеливо и со скрежетом ножек стула поднимается из-за стола. Люциус призывает остановиться. Ради окончательного добивания, разумеется.       — Хотите вы того или нет, — говорит он, опуская руку и оглядывая всех и каждого, — но теперь эта девочка — часть нашей семьи. Вне зависимости от того, останется ли за ней нынешнее имя, вынуждена ли она будет сменить фамилию, не важно. Она — Де Бирс.       «И между прочим, предосудительность к французам, когда от Столетней Войны прошло больше пяти сотни лет, уже моветон», — на этом моменте Лорен покидает обеденный зал окончательно, что-то на ходу гаркнув своим, видимо, детям. Те, немного помявшись, таки откладывают столовые приборы, промакивают губы салфетками и тоже поднимаются.       — Остальные могут последовать сему прекрасному примеру, — обращается Люциус вдруг донельзя иронично и даже улыбается самыми уголками губ, из-за чего оставшиеся родственники поначалу не понимают посыла. Зато безродный ребёнок быстро улавливает суть и немедленно прячет за ладонями рот, лишь бы никто не заметил её ликования.       — Брат, ты это серьёзно? Мы ведь…       — Прочь.       — Дядюшка, — попытался вступиться некий юноша, но на него с раздражением шикают. После такого задумывать спорить — себе дороже.       — А ты оставайся. Правильно, — каждый кивок — как искрящаяся золотая монета нищему, и девочка ничего не может с собой поделать, её тянет улыбнуться. Но одному лишь Люциусу, отвечающему тем же самым, а затем вовсе приглашающему сесть рядом. Ну и ещё камердинеру, который то ли из уважения к господину, то ли из искренней благожелательности и так не стремился когда-либо чем-то навредить. — Ааррон, я думаю, уже пора подавать десерт.       — Да, сэр, вы совершенно правы.       — И принеси к нему ложки для салата, — ответная усмешка камердинера заставляет девочку вздрогнуть, но ярче всего её впечатляет то, как Люциус склоняется навстречу и заговорческим тоном произносит: — Со всей определённостью могу сказать, что трайфл с таким инструментом будет есться куда вкуснее.