КиннПорш

                    Женщины среди всей этой книжной толпы мужиков тоже имелись. И они-то как раз были мягче, не так категоричны. Но с женщинами Питу не везло. С мужчинами... В общем, был один старый еврей. Пит, с полки вытаскивая написанный им фолиант, всегда немного боялся - израильский психолог писал простым и доступным языком, и сразу казалось - всё это про него. "Мы можем быть слепы к очевидному, а также слепы к своей слепоте". Он полностью соглашался с утверждением. В последнее время Пит жил в абсолютной темноте. Поэтому умного израильтянина получалось ненавидеть особо. Остальные психологические трактаты были сложны в формулировках, но Пит читал и их - было сложно найти занятие более отвлекающее, чем чтение. Но узнавая новые, тонкие психологические материи, Пит тут же примерял их на себя, потому что уверен был в том, что неизлечимо болен. Он делал странные, больные вещи. Он делал их каждый день. Ну, в общем-то, других вещей делать ему не предлагалось. Каким-то странным заклинанием, произнесенным неслышно, Вегас отсёк его от остального мира, закутав в себя, и сам мир послушно отвернулся, оставив Питу лишь зелёный за окном сад, нежные лотосы, цветущие вдалеке, тихую гладь озера и гипнотические, слишком узкие для тайца, глаза другого мужчины. Боже, что они с Вегасом творили. Пит, позволивший ему абсолютно всё, так и не смог привыкнуть к странным, смущающим, каким-то женским позам, в которых Вегас его брал, потому что так было наиболее физиологично. Меня имеют, как женщину, думал Пит и тут же, спохватившись, мысленно перед девушками извинялся - никто не заслуживал чувствовать себя таким грязным, как чувствовал себя он, неважно, в каких кто позах занимался сексом. И это дурацкое гендерное разделение, оно было в корне неверным, книжка какого-то европейского психолога объясняла это на протяжении аж восьми страниц. Но Пит, ложась перед Вегасом на спину, закидывая за голову руки - иногда связанные, иногда нет - разводил свои ноги в стороны со странным ощущением неопределённости, одновременно испытывая нелогичный восторг. Вегас был очень красивым. Пит удивленно замечал в себе это несдержанное им любование, пусть любовался он мужской красотой. Он хотел бы сказать ему, как красив его член, например. Его узкие сильные бедра, которые хотелось обнимать и прижиматься к ним пылающим лицом. Но Пит боялся дать даже малейший повод для подтверждения того, насколько идеальный наложник из него получился. Он ощущал себя человеком, запертым одновременно в себе и в маленьком заброшенном домике, и существование которого было таким шатким, словно Пит был призраком и находился между небом и землей. Иной раз он слышал, как Вегас ругался по телефону с отцом. Точнее, это кхун Кан кричал что-то Вегасу, так громко, что Пит слышал треск динамика от зашкаливающих децибел; зажмуривался, чтобы особо обидные слова расслышать не получалось. Вегас сжимал челюсти, молчал. Потом отбрасывал телефон в сторону, впечатывал кулак в стену и куда-то уезжал. В общем, Пит понимал, что во Второй семье никто его в невестки не ждёт, и собственно, когда это он возжелал быть к Вегасу настолько близко, чтобы получить статус родственника? Близость их и так стремилась к абсолюту. Физика их была идеальной. Их позы. Их слаженные движения. Но где-то там была другая жизнь, Пит ощущал её дыхание, только дышать со вселенной в унисон уже не получалось. Потому что воздуха почему-то катастрофически не хватало, будто бы практика удушения, которая так приглянулась им обоим, распространилась еще и на повседневную жизнь, забрав у Пита безусловный рефлекс спокойного, размеренного дыхания. У Вегаса была странная привычка в поцелуе нажимать большим пальцем Питу на подбородок, раскрывая его рот пошире, как будто бы Пит не размыкал его и без этого! Его аккуратно очерченные губы теперь всегда были покрыты красной непроходящей лихорадкой и обветрены горячим дыханием любовника. И даже если у Вегаса был обыкновенный размер, Питу казалось, что в горло входит пылающий гигантский поршень, пусть Вегас был предельно осторожен, контролируя в оральном сексе абсолютно всё - глубину проникновения, интенсивность толчков, и опасное, страшное, с ума сводящее замирание в самой глубокой точке глотки, когда Питу начинало казаться - всё, дышать больше нечем и он вот так и умрёт от удушья, подавившись безусловно красивым пенисом. Вегас точно определял момент, когда у Пита начинали закатываться глаза, и он мягкой кистью гладил ему напряженное, набитое плотью горло. Пит последний раз инстинктивно сглатывал, срывая Вегаса в оргазм и обессиленно падал сам на пол, жадно глотая воздух раскрытым ртом. Из собственного члена вяло сочилось то, что оставалось к этому моменту после всех спазмов удовольствия, что доставлял ему Вегас. И Пит даже не думал принимать более менее приличной позы, так и оставаясь лежать на полу голым, затраханным полузадушенным существом. Потом Вегас его мыл. Кормил. Гладил. А Пита накрывало воспоминаниями, которые, вернувшись внезапно, стали отчетливее именно сейчас - вот он сжимается на простынях, всё тело ноет от побоев, от пыток; вот Вегас силой раздвигает ему ноги, зажимает рот ладонью, глуша хриплое, умоляющее "Нет!" и толкается уверенно и неумолимо. Насилует. После у Пита была кровь из заднего прохода и странное онемение в бёдрах. Потом пришла боль. Она не прекращалась до сих пор, он только сейчас понял это. И совершенно неясно было - какое место теперь так отчаянно болело. Может, я виноват сам. Может, я как-то слишком непристойно, связанный, стоящий у столба, изгибался, и Вегасу оттого казалось, что во всём этом бесполезном трепыханье был какой-то пошлый призыв. Может, я виноват в том, что томно под пытками стонал. Что моя кожа блестела. Что я позволил быть себе перед ним таким потным, блестящим и совершенно голым. Потом Пит вспоминал свои связанные за спиной руки и полную беспомощность, полностью его оправдывающую. А умные статьи из книжек впервые его жалели и каждая из них убеждала - никто не заслуживает быть обвинённым в том, что насилие приключилось по его вине. Это было отвратительным. Жестоким. Неверным психологически. Но Пит сомневался и обиженно фантазировал обо всех пленниках Вегаса, которые до него попадали к нему в руки, невольно сравнивая их с собой и представляя себе бесконечно развратные, сексуально окрашенные картины чужих пыток. Ему не нужны были эти вернувшиеся воспоминания. Ему была нужна помощь. И почему-то красная комната, в которой его пытали, в этих тяжелых грёзах спасительно превращалась в буддийский храм, с развешенными повсюду красными фонариками. В этом кровавом храме было спокойно и тихо. Вегас сидел рядом с закрытыми глазами, молился и ласково гладил Пита по спине. А наяву Вегас участливо в первые дни их нормального секса интересовался: - Это может быть приятно с мужчиной, чувствуешь? Питу хотелось и чувствовать, и говорить об этом, но вот он открывал рот и говорил почему-то о войне двух кланов, о неминуемой катастрофе, пока тело предательски соглашалось на секс - пело, отзывалось, жадно тянулось к прикосновениям. Вегас был нежным. Нежным псом. Нежности, если подумать, был полный дом. - Мне нужно расслабиться, я знаю, - шептал Пит скорее себе, чем ему, когда Вегас лёг на него в первый их раз, надавил ладонями на разведенные колени, раскрывая их шире. - Глупый, - усмехнулся криво. - Не нужно. Я тебя научу. Потужься, сказал смешное, стыдное слово, и Пит покраснел отчаянно, всем лицом. А Вегас снова усмехнулся - ну что ты стесняешься. Твоё отверстие приоткроется именно от этого усилия, а не от того, что ты расслабишься. Вспомни, для чего вообще оно боженькой придумано. И при каких твоих действиях открывается так, чтобы пропустить или же выпустить из себя достаточно приличный объем. - Боже, заткнись, Вегас, - зажмурившись, прошептал Пит и вдруг почувствовал, что даже эти слова, сказанные так наставительно и спокойно, не уняли его кипящего возбуждения. Что наоборот, он еще больше расплавился от стыда до такой степени, что машинально сделал всё то, о чем просил его Вегас. Тот опустил взгляд прямо Питу между ног, наблюдая пульсацию набухшего от усилия ануса. Пит застонал, сжал колени, но Вегас силой разжал их ему, приставил член и медленно, плавно вошел в приоткрытый вход. Больно на этот раз почему-то не было. - Помнишь, раньше ты говорил о девушках? - спросил какую-то глупость Вегас, и Пит тут же понял, что девушек у него больше никогда не случится. Только Вегас, его скрытая нежность, которую он прятал в себе, как мог; его опасные узкие глаза и красивый член, про который говорить по-прежнему было стыдно. А иногда Питу звонил Порш. Всё хорошо, говорил ему Пит, потому что пожаловаться было не на что. Разве что на излишнюю воинственность Вегаса; на его здоровую, правильную, мужскую тягу к власти и мести. О, Вегас серьёзно готовился к войне с Основной семьёй, дав понять Питу однажды, что брать его с собой на поле боя он не собирается. Дав ему ощутить собственную ценность, одновременно с этим обесценив его, как мужчину, полностью. Пит был потерян и заживо похоронен в их несчастливом домике, существуя в нём единственной декоративной безделушкой, потому что ёжик, оказывается, давно умер. А бросить Вегаса ты не сможешь, потому что... И было миллион причин - почему, о которых наперебой говорили психологические книжки. А потом нагло подсматривали за ним, когда вернувшийся из города Вегас занимался с Питом сексом. Когда садился, например, обнаженным на стул, сажал на себя обнаженного Пита, прижимая спиной к груди, потому что так было удобнее лизать чужую шею, разводил ему ноги и тихонько двигал бедрами, находясь в этой позе так глубоко внутри, что Пит чувствовал его красивый член прямо под пупком. Рука Вегаса нежно ласкала ему член собственный, другая до боли сжимала сосок, они были вечно теперь у Пита опухшие, потому что когда Вегас не занимался с ним просто сексом, он бархатно хлестал его по груди, вдруг жалея осунувшиеся ягодицы похудевшего своего любовника. И когда плётка попадала по соскам, они чутко реагировали, сжимались, набухали. Идеально ложились Вегасу на язык, когда он нежно после порки гладил всего Пита и сосал ему всё, что под этот язык попадалось. Вегас был самой настоящей собакой, вылизывая Пита. Пита вспотевшего. Пита немытого. Пита в крови и сперме. Хотя, постойте, крови теперь никогда не было. Была бережность, глупый шепот сквозь сон - Пит слышал, как Вегас что-то ему на английском шепчет, но никогда не понимал - что. И были книги, которые Пит вынужденно прочитал все, и они говорили - он болен. И Вегас болен. И только маленькая карточка с напечатанным на ней Буддой, какие продают на счастье в храмах и которую Пит нашел за каким-то справочником, тихо и ласково смотрела на него умиротворенным лицом божества. Он доставал её в особые дни, когда уже не выдерживал. Когда хотел бы сказать Вегасу о своей нелогичной любви, но говорил про другое; когда Вегас обрывал его слова, не слушая, не слыша, и снова кормил с рук острой лапшой, а она, проклятая, уже не лезла в глотку. Когда Вегас любил его сильнее и яростнее обыкновенного, когда Пит почти вырубался от множественных оргазмов, когда переставал испытывать стыд, самостоятельно насаживаясь на пальцы такого же возбуждённого Вегаса, следом позволяя вставлять в себя член и насаживаясь уже на него. Когда пытался решить - что делать ему дальше. Хотел ли он прийти обратно в дом Основной семьи и просто посмотреть в глаза кхуну Корну. Хотел ли тихо посидеть рядом со смешливым Танкхуном, пообсуждать с ним какой-нибудь корейский фильм. Или не тихо ворваться вместе с Вегасом и его людьми в особняк вооруженным налётом, так и не решив, на чьей он стороне. Хотел ли оторваться вместе с Поршем в том угарном баре как раньше, чтобы потом позволить ему, пьяненькому, пофлиртовать с Вегасом на ночной улице Бангкока? Или хотел сесть самому позади своего любовника на мотоцикл, обнять за талию, прижаться и с зажмуренными глазами пролететь сквозь огни неспящего города... Решения не было. Была больная любовь среди розовых лотосов. Вегас, Вегас, Вегас. И были злые психиатрические книжки. Все они смотрели на него, теряющего себя с каждым днём всё больше, с жестоким любопытством. И только нарисованный на открытке Будда смотрел по-другому. Будда был таким же, как Вегас, красивым. У Будды были закрытые глаза.