Голос немой звезды

Я просыпаюсь у себя дома, на кровати, в комнате с голубыми обоями. Приподнимаюсь и сморю на фортепиано, которое занимает двадцать процентов помещения. Еще двадцать - стол со всеми своими приделанными полочками, кровать - тридцать, оставшиеся тридцать процентов занимают стулья, тумбочки и прочая мебель. В углу стоит громоздкий шкаф. Мои ноги упираются в самый край кровати, а потолки кажутся непростительно низкими. Я долго смотрю в окно, обрамленное легкими прозрачными занавесками, и думаю о том, как бы было хорошо, будь оно немного больше. Я вспоминаю всю свою жизнь. С самого детства я тут, в этой комнате, и даже не замечала то, насколько она мала для меня. От кровати до фортепиано всего один широкий шаг, а стол придвинут так близко к тумбочкам, что между ними едва ли нашлось место для стула. За последние годы я выросла сантиметров на пятнадцать и теперь задеваю головой свисающих с лампы журавликов. Я делала их еще в четвертом классе. Это помещение слишком мало для меня и напоминает о многом. Кровать напоминает мне о том, как много я болела (и сейчас много, но не так сильно), и ко мне постоянно приходили Ди и Адриан. Ди всегда так много болтала. Она говорила о том, что произошло в академии, пока меня не было. Адриан всегда настаивал померить температуру, буквально каждую минуту. "За час все может поменяться - сейчас 38, а потом 40! Так что мерь и не спорь!" - я всегда слушалась, а Ди хихикала. Она подразнивала его за его заботливость и называла "мамочкой". А как-то раз, когда мы шли по парку осенью, я забыла взять шарф и Ди дала мне свой - ярко-желтый с черными точечками - она нацепила его на меня и с наигранной строгостью сказала: "Только не смей болеть!". И я все равно заболела. Тогда Адриан просил Лондона следить, чтобы я не вылезала из-под одеяла. Он хотел остаться и проследить сам, но было уже поздно. И вот я, двадцатилетняя Беатриче Райдер, сижу одна в этой комнате сегодня. Она казалась мне обычной, а теперь кажется ужасно маленькой. Я даже чувствую, как мне сложно дышать. Вытираю слезы краешком одеяла и встаю. Еще здесь был Эван. Я помню, когда я еще была в "ЭС", он устроил мне своеобразные каникулы и учил дома. Он приходил и в другие дни, например, когда я была больна. Он сидел целую ночь рядом, а я пыталась унять свое разошедшееся сердце. Я уже любила его тогда, а он лгал, что не видит этого, притворялся слепым котенком. На самом деле, и он любил меня, а я этого не понимала. Кажется, это было так давно... Я пишу на бумажке ровным почерком: "Я хочу переехать" и несу, сильно сжав в руке, на кухню. Прислоняюсь к дверному косяку, устало потирая глаза. Мама что-то стряпает, разговаривая с папой. Он уже официально одет и готов к работе, а мама в домашнем виде. Папа отвлекается от газеты и от мамы и смотрит на меня. Я мягко кладу перед ним бумажку и достаю из холодильника йогурт. - Беа, а ну положи, сейчас омлет будет! - прикрикивает мама. Я не обращаю внимания и беру ложку. Мы с ней едва ли умещаемся на этой кухне. Папа долго смотрит на бумажку, а потом на меня. Я открываю йогурт, не смотря на запрет матери, и ем его. Нужно что-то поесть, иначе Эван разозлится. Кажется, я вчера немного перепила... И переплакала. Я медленно ем йогурт, ожидая реакции папы. Он показывает бумажку матери, после чего она смотрит на меня крайне удивленно. - Зачем? Тебе с нами плохо? Я откладываю йогурт и вздыхаю. Мой заработок вдвое больше родительского, мне двадцать лет, и я даже не учусь - я работаю. Каждый день взрослый белобрысый дядька отвозит меня в театр или в филармонию, там мы репетируем допоздна, а потом он отвозит меня домой - бывает даже, что отвозит домой к себе. Не вижу смысла оставаться в этой квартире. Я пишу в блокнотике, всегда лежащем на кухне специально для меня: "Нет, мам, пап, я просто не хочу вам больше мешать. Лондон же не живет с вами. И я не хочу. Я уже выросла, пора бы это понять." Я откладываю ручку и показываю родителям блокнотик. Почему-то меня сегодня тянет на воспоминания. Я вдруг понимаю, как родители сильно мучились со мной. Я - ребенок-инвалид. Я лишена главного средства коммуникации с рождения, я не могу даже просто иметь друзей. У меня их до старшей школы и не было вовсе. И те исчезли. Я помню, как мама моталась со мной по всем больницам, по всем логопедам и врачам. Я помню, как маленькой проснулась на ее руках. Она, тогда еще молодая и успешная, бросила свою карьеру, чтобы быть со мной рядом, чтобы быть моим единственным другом. Она лежала, гладила меня по голове и рыдала. Она рыдала за меня всю жизнь. Я понимала свой недуг, но не говорить для меня было обычно, нормально. Я знала, что, если мне захотелось что-то сказать человеку, я должна это написать. Это как рефлекс. Пока я была маленькой, я даже не задумывалась о том, насколько редка моя болезнь. Я даже не думала о том, как несчастна. А моя мама это понимала. Она рыдала вновь и вновь, стоило мне только начать что-то писать. Наверняка она хотела услышать из моих уст "мама", она ждала этого у колыбельки каждый день и каждую ночь, но ответом ей было молчание. Мои родители несчастнее меня. Я самый больной ребенок в мире. В пять лет у меня вырезали грыжу, в восемь аппендицит, а в одиннадцать у меня нашли гастрит с язвами. И это не весь список. Я перенесла операций больше, чем вся моя семья, а мои мама и папа смотрели на то, как их маленькая девочка снова и снова ложится под нож. Я хочу дать им отпуск. Мы с Лондоном теперь взрослые и самодостаточные люди, пошедшие каждый по своему избранному пути, и родителям больше не надо заботиться о нас. Я не хочу, чтобы мама снова плакала из-за моих проблем. Они недолго говорят друг с другом, папа берет маму за руку и ободряюще сжимает, на глазах ее выступают слезы. Папа с печалью в голосе отвечает: - Ну хорошо, милая, если ты хочешь, - он немного мнется, но потом добавляет: - Знай, мы с мамой очень любим тебя и всегда примем в этот дом. Я не выдерживаю и обнимаю их обоих. Надо же, я уже выше мамы и одного роста с папой. Я снова плачу. Мама упирается мне в плечо головой и рыдает, мы в папой принимаемся ее утешать. Я замечаю белые волосинки среди копны ее волос. Она говорит что-то типа: "Ты была такой малюткой", а потом снова бессвязно воет. Мы с папой переглядываемся и понимающе улыбаемся. Это же мама, что с нее взять. После этого я все же ем омлет: тут уж грех расстроить маму еще больше, - а потом слышу звонок телефона - Эван уже тут, а я одной ногой в кровати. Быстро собираюсь, пытаясь не думать ни о чем, но душу грызут воспоминания прошлого вечера. То, как Дороти заметила меня, как прекрасна она была и как мы обе поняли, что потеряли нашу дружбу навсегда. Ее взрослый вид, блеск умных глаз и даже синее платье - все говорило о том, как она изменилась. Мы стояли друг напротив друга и не знали, что делать и куда спрятать глаза. То объятие при встрече с ней было последним моим объятием с подругой, теперь я осознаю это точно. Даже Аманду я вижу чаще, чем Дороти. Нет, я могу попросить Эвана выйти на ее отца, а с него выйти на нее, но что это даст? Лучше отпустить ее навсегда. Такая, как Ди, одна не будет. В конце концов, в жизни каждого есть такой человек, о котором ты, казалось бы, не помнишь, а потом, стоит услышать его имя или увидеть его самого, стоит увидеть что-то связанное с этим человеком, как тебя пронзают просто тысячи игл боли и счастья. С одной стороны, ты рад, что был такой человек в твоей жизни, что были счастливые моменты, связанные с ним, а с другой - тебе грустно, что все прошло, ведь ты так любил это время. И ты холишь и лелеешь свои воспоминания, проматываешь их в голове снова и снова, а потом - очень-очень медленно! - но все же забываешь. Этот человек уходит из твоего разума на время, пока ты снова не услышишь о нем от знакомых. Тогда ты как бы невзначай спросишь: "А как он там?", - сам даже не поймешь, зачем спросил. Сердце екнет при упоминании его имени, а самым лучшим ответом станет: "Он счастлив". Ты грустно улыбнешься. А потом снова забудешь. У каждого из нас есть такие люди. У меня вот - Ди и Адриан. Я застегиваю сапоги и выхожу из квартиры, встречаясь на пороге с Эваном. Он долго смотрит на меня, держа в руке телефон, а потом тихо спрашивает: - Итак, из-за чего же ты плакала? Я теряюсь. Он имеет ввиду вчера или он как-то понял, что я успела нарыдаться и сегодня? Я решаю написать о вчерашнем вечере. Мы спускаемся вниз, садимся в машину и долго едем до работы, а я все строчу заметку, объясняя все, что произошло вчера. Впутываю туда Аманду и даже историю с Ди - пытаюсь описать то, что чувствовала в момент столкновения с ней. Я прогоняю в голове все мысли, что заполняли тогда разум, пытаясь как можно четче изложить свою привязанность к старой подруге. На глаза опять наворачиваются слезы. Я словно чувствую это снова. Вижу ее и себя, как и в кино, друг напротив друга. Молчание. Ее глаза устремлены в пол. Я, как дура, не могу отвести взгляд и не понимаю, куда же испарилась в ней жизнерадостная Ди, и что за взрослая женщина передо мной? Неловко оборачиваюсь в поисках Эвана, а Ди зовет отец. Наша встреча - какие-то жалкие пять минут, но тогда они показались мне часом. Когда текст готов, я перечитываю его и сохраняю, готовая показать менеджеру, когда мы приедем на место. Вытираю слезы с глаз и часто моргаю. Что-то долго мы едем... До театра давно бы доехали. К моему сильнейшему удивлению, машину Эван останавливает не у моего обычного места работы, а у настоящей филармонии - не такой раскрученной, конечно, как та, в которой был вчера званный ужин, но тоже вполне известное в своих кругах местечко. Я выхожу из машины и осматриваю здание - по задумке архитектора оно треугольной формы, некоторые его части состоят из мрамора, а другие - из белого камня. На стенах прекрасные фрески, на них, как я поняла, изображены Боги Древней Греции и Муза - она выделяется среди них на всех изображениях. На ее голове не венок из листьев, а небольшая золотая корона, от которой исходят лучи. На одной фреске Муза играет на арфе, перебирая полноватыми пальцами струны, на другой - пишет что-то на листе золотым пером, задумавшись, на третьей - танцует перед богами, изящно изогнув руки. Пока я осматриваю фрески, Эван мягко берет у меня телефон и открывает последние заметки. Он читает нахмурившись, пока мы идем внутрь. Видимо, теперь я здесь работаю. Он вчера говорил про какой-то сюрприз после разговора с директором. Мы заходим, и в нос ударяет резкий запах моющего средства - недавно здесь все чистили и убирали. Потолки здесь такие же высокие, как и в той филармонии, только вот не поставлен акцент на золоте - здесь все черно-белое. На стенах такие же фрески, что и на фасаде, а люстры источают очень приятный белый свет. Мне здесь даже больше нравится. Я останавливаюсь у гардероба и сдаю туда свое пальто. Эван кладет телефон в карман, зарывается рукой в волосы и долго смотрит куда-то вдаль коридора. Я неловко мнусь рядом, ожидая указаний. Наконец, заметив мое присутствие, он жестом указывает идти за ним. Мы поднимаемся по лестнице наверх, сворачиваем куда-то влево, а потом идем по длинному коридору с цветастым ковром вперед и вперед, пока, наконец, не заходим в одну из комнат. Это оказывается гримерка, сплошь закиданная разными костюмами. На небольшом диванчике в углу все наряды женские и эпатажные, пестрых цветов и увешанных блестками настолько, что кажется, это просто гора бижутерии. На вешалке у двери аккуратно висят мужские смокинги и костюмы черно-белых тонов, а у стены напротив - три маленьких туалетных столика с пуфиками вместо стульев. Эван закрывает дверь и осматривает комнату на наличие камер. Я пока осторожно сдвигаю на край дивана все платья и наряды, а потом сажусь туда и поглаживаю руками колени, ощущая приятную джинсовую ткань. Эван удовлетворенно садится рядом, убежденный в том, что за нами никто не наблюдает, и, сняв очки, потирает глаза. Он всегда так делает, когда думает над какой-то проблемой. Я кладу голову ему на плечо и закрываю глаза. Тут так спокойно... Я воссоздаю в разуме эту комнату. Белые стены, серый пол и черные пуфики перед туалетными столиками из темно-серого дерева. Черно-белые фраки, смокинги и костюмы на вешалке справа. Тусклый белый свет из окна, завешанного светло-серой шторкой. Черный диван и единственные цвета в этой комнате пестрят на нем - это наряды слева от меня. Эван. Я вижу нас со стороны, каким-то третьим лицом, чисто воображаемым. Голова девушки мирно покоится у мужчины на плече, тот, еле касаясь, гладит ее по спине и плечам, а сам думает, прикусив губу. У нас большие проблемы. Но здесь очень-очень спокойно. - Послушай, - шепчет он. Я не открываю глаз, вместо этого обнимаю его. Он за талию прижимает меня к себе и целует в лоб. Это кажется мне намного более откровенным и романтичным жестом, чем обычный поцелуй. Я готова разреветься, снова вспомнив про шантаж. Не хочу терять его и все эти мгновения. Эта черно-белая комната не покажется мне особенной, если убрать отсюда его. Я вновь представляю. Вот он медленно исчезает из моих рук, и я остаюсь одна. Черно-белая комната становится страшной. Свет из окна и тишина пугает меня, я пытаюсь кричать, но не могу. Я не умею кричать. Я рывком встаю с дивана и бегу к двери, но она заперта. Я бьюсь в нее, но не могу выйти. А пока рядом Эван, я молюсь, чтобы дверь не открывалась. Не сейчас. Он шумно вздыхает, извлекая меня из воображения. Я вздыхаю следом. Легкий привычный мне парфюм, смешанный с его настоящим запахом - то, что снова делает эту комнату спокойной. - Я поговорю с Амандой, но не думаю, что это что-то даст, - еле слышно говорит он, прижимаясь губами к моей голове. - Одно я тебе обещаю точно - даже если у нее есть доказательства, даже если она вышлет их в газету, мы все равно останемся вместе. Ты не должна поддаваться ее шантажу, да и я тоже. Да, это испортит мою карьеру, возможно, даже погубит, но ты останешься в плюсе. О тебе заговорят больше, чем сейчас, а это уже многого стоит. Беати, тебе не стоит волноваться. Главное, сама не поддайся. Я уже говорил тебе много раз, но скажу еще раз, я люблю тебя. Я не плачу, но почти. Все, тряпка, соберись. Не даю слезам скатиться, вместо этого проглатываю их и поднимаю на него глаза. Видно, как он обеспокоен. Он приникает своими губами к моим, я обнимаю за шею, глажу светлые волосы. Эван, я уже давно все решила. Я не могу губить твою карьеру, это будет слишком эгоистично. Я уже погубила твою жизнь, каким-то образом влюбив тебя в себя. Немая возлюбленная с тысячью болезней - что может быть хуже? Может, через год меня достанет рак, лейкемия или серьезнейший неизлечимый вирус, что тогда? Ты мучаешь себя, жертвуешь. А я не делаю ничего. Ты красивый, умный, с хорошим заработком... Если узнать тебя ближе, то открывается просто тысяча положительных качеств. Как ты мог выбрать меня?.. Я гублю твою жизнь, я вижу, как тебе больно. Я делаю больно всем своим близким. Вокруг меня словно круг, сжигающий всех, кто подходит ближе. Мама, папа, Адриан, Дороти, ты... Простите меня, я вам всем делаю так больно. Погубить твою карьеру равно убить тебя. Ты живешь работой. Именно она спасла тебя от горя после смерти Кати, и именно она помогает тебе жить дальше. Именно она свела нас вместе. И именно она разлучит. Но не сейчас. Не в этой комнате. Не сегодня и не завтра... Потом. Когда-нибудь, пока не стало слишком поздно. Поцелуй прерывается, и я одними губами шепчу "Я тоже тебя люблю". Мне хочется об этом кричать. Но кричать я не умею. Он отлично понимает и целует меня снова, разрушая мою защиту. Мое бедное больное сердечко сходит с ума. Чем больше он меня целует, тем обидней мне становится. Аманда разрушает то, что пылает между нами. Со мной, возможно, никогда такого не случится вновь. Я буду жить воспоминаниями, как героини романов и пьес про любовь. Стану искать похожего на него, в точности такого же Эвана, только потому что не смогу убить чувства до конца. Это будет ужасная жизнь. Но для меня важно не разрушать его самого. Он смог полюбить во второй раз, сможет и в третий. В его сердце хватит места для еще одной - замечательной, красивой и доброй, умеющий говорить и смеяться, здоровой и жизнерадостной. А я стану пеплом прошлого или исчезну из его мыслей совсем. Это мое искреннее желание, чтобы он забыл обо мне навсегда. Мы репетировали долго, до самой ночи. Он все пытался решить проблему с Амандой, хмурился и долго смотрел в одну точку под ноты Шопена. Эван сказал мне забыть про Дороти и рассказал немного о ее новой жизни. Она вышла замуж по расчету за сына друга ее отца, одного успешного брокера. Через месяц она улетит в США вместе с ним и будет жить близ Уолл-Стрит, рядом с работой мужа. Брак пока не афишировался, но ее отец хочет объявить обо всем, когда дочь только-только сядет в самолет. Дороти успешно закончила "ЭС" и училась в Оксфорде, но, по случаю переезда, решила бросить учебу. Ее отец утверждает, что Дороти счастлива. Я слушала внимательно, играя простенькую мелодию для разминки, и думала над услышанным. Хорошо, что так вышло с жизнью Дороти. За ее доброту и жизнелюбие она достойна выпавшей ей судьбы. Конечно, мне бы хотелось, чтобы в ее жизни была любовь, а не просто брак по расчету, но кто сказал, что в наше время это плохо? Любовь причиняет много боли. После репетиции у меня сильно болят пальцы. В холле мы встречаем одного очень важного человека, который, при встрече с Эваном, крепко обнимает его, а мне целует руку. Я замечаю, что он немногим старше менеджера, да и ведет себя Эван с ним открыто, оказалось, что они учились в одном университете. Мужчина приглашает нас на банкет через месяц и крепко жмет руки на прощание, а потом убегает. Он промелькнул так быстро, словно молния, и после него я - в легком шоке, а Эван еще долго улыбается. Его тронули прошлые воспоминания - вероятно, счастливые и до ужаса стыдные. На улице ужасно холодно, и даже идет легкий снег. Кажется, началась зима. В пальто уже ходить нельзя, а жаль, оно очень хорошо на мне сидит. Этой ночью я не была дома. Я была с Эваном. Когда он уснул, я разревелась. Представляю, какие ужасные жалобные стоны из меня бы выходили, будь я обычной девушкой. Быть немой в каком-то смысле даже хорошо. Вот он, рядом, такой теплый и родной. Он сопит, а на закрытые глаза лезут светлые непослушные пряди. Еще не так давно я была счастлива, осознавая, что он мой, а теперь из-за этого реву белугой. Я устала и хочу спать, но стоит мне закрыть глаза, как снова наружу рвутся слезы. Ощущаю себя мамой. Много лет назад она так же содрогалась над спящей мной. Она плакала за нас двоих, теперь я плачу. Эван, мне так жаль... Так жаль.