***
С этого дня сломалось всё в его жизни. Минхо больше ему не верил. Он больше не смотрел на Есана так, как раньше: доверчиво и спокойно. Каждый раз, видя юного шамана, омега покрывался или смертельной бледностью, или болезненным румянцем и старался побыстрее уйти, обойти его, не останавливался на просьбы Есана, который начал медленно сходить с ума от ужаса, как только осознал, что, спасая своего котёнка от изнасилования, сам стал его насильником. Потому что Лино не хотел того, что сделал с ним Есан. Потому что он был всего лишь слаб и слишком невинен, чтобы понять, что именно шаман сделает с ним. Есан умолял его простить, он клялся, что не тронет Лино, что больше никогда не посмеет поцеловать его без его желания — Лино не слушал. Когда не получалось убежать, он не кричал, не плакал и не жаловался. Он не пытался оскорбить или ударить Есана, чтобы хоть как-то выместить на нём свои чувства. Казалось, что там, под деревом, он все свои чувства и оставил. И когда, обезумев от тоски, Есан пытался снова обнять его, чтобы согреться, Лино лишь застывал в его руках, не пытаясь вырваться. И в объятиях Есана оказывался камень. Сирень терялась в горечи, но на лице юноши застывала ледяная маска. Он зажмуривал глаза и сжимал губы. И пальцы... Они дрожали, поэтому Минхо стискивал их в кулак. И Есан со слезами отпускал его, клянясь снова и снова в том, что никогда больше не обидит. А потом умер папа Минхо. И погиб его отец. И Минхо сам пришёл в его шатёр. — Что мне делать дальше, Есан? — тихо спросил он дрожащим голосом. — Мне не к кому пойти больше с этим вопросом. А ты... Ты ведь можешь подсказать? — Он быстро вытер слёзы, которые так и набегали ему на глаза, разрывая сердце Есана на тысячу кусков. — Что видел ты в своих снах обо мне, шаман? Как мне спасти братьев от тех, кто уже точит на нас зубы? Может, ты попросишь своего отца, а он что-то посоветует мне? Сам боюсь: он так на меня смотрит с того раза... в шатре... — Лино, котёночек, — задыхаясь от боли и нежности, ответил Есан, — я могу лишь одно предложить тебе: давай убежим! К лешему морву! Не могу я здесь! Прошу! Мой отец чем дальше, тем больше с ума сходит. Он такие вещи иногда мне во снах говорит, что я только одним и могу себе помочь: я не верю в них. Не верю себе. Бежим, Лино! Твоих братьев, как сироток, приютит Старший омега, он... Минхо не стал его слушать больше. Он вскочил на ноги и гневно крикнул: — Ты дрянь, Кан Есан! Ты бездушная дрянь! Как ты можешь издеваться?! Я пришёл тебя попросить помочь мне спасти моих братьев, а ты только о своём члене... — А что я могу?! — взвился ему в ответ сломанно Есан, тоже вскакивая. — Ты и без меня знаешь, что один выход есть: иди в крепость к альфе посильней, вон, хоть к тому же Ли Сонгэ! Подставь ему свою задницу и безропотно соси у него по требованию, терпи его побои и жестокость с одной надеждой: что ты ему надоешь, как понесёшь от него и раздобреешь, перестанешь пахнуть свежестью и станешь ходить за вечно гадящим ребёнком. И тогда — что же! Ты и сам знаешь, Минхо, он отстанет от тебя, станет ходить по стыдным шатеркам и развлекаться с такими, как Сон Минги, дружок твоего Джисона! Так что вот тебе мой совет: принимай альфу и не выёбывайся, если твои братья — это всё, что тебя интересует! Минхо смотрел на него во все глаза — и честно, если бы мог, Есан бы откусил себе язык и затолкал в задницу — лишь бы забрать назад все слова, что сказал этому несчастному. Потому что Минхо поверил ему. Поверил, что это — единственный выход. Он опустил глаза и, коротко поклонившись застывшему от ужаса Есану, быстро вышел. И догнать его Кан уже не смог: тот пошёл в шатёр к Ли Сонгэ напрямую. И когда он из него вышел — вернее, выполз почти под ночь, истерзанный, искусанный и порванный — выбора у Минхо уже не было. Он стал шлюхой Ли Сонгэ. Потому что этот альфа, который несколько раз пытался раньше добиться гордого и прекрасного Минхо, желая забрать его в крепость чуть не с шестнадцати лет, теперь, когда омега оказался в смертельной опасности, воспользовался своей силой и властью и обещал братьям Ли полную защиту в обмен на одно: полное послушание, совершенную покорность Минхо. Ни метки. Ни крепости. Минхо был слабым омегой, который сам пришёл просить альфьей защиты. И некому за него было вступиться. Значит, он был обречён. А толкнул его на это Есан. И сколько бы потом в шатре братьев Ли он ни лил слёз, ухаживая за истерзанным любимым, ничего не могло быть изменено. Как только Минхо чуть отошёл от того, что сделал с ним поганый альфа Ли, закрепляя свою власть над ним, он сказал, твёрдо глядя Есану в глаза: — Я принадлежу Сонгэ. Всё будет не так, как ты сказал, шаман. Совсем не так. Но моя судьба решена. И я прошу... я умоляю тебя оставить меня в покое. Больше ты не должен подходить ко мне, заговаривать со мной, помогать мне. Твоя помощь слишком дорого даётся мне. А чтобы делать меня несчастным, у меня теперь для этого есть альфа. — Лицо Минхо исказилось мучительной гримасой ненависти и отвращения, но он быстро взял себя в руки. — Да, альфа. Значит, у меня больше нет тебя. А меня у тебя никогда и не было. И ты это знаешь, Есан, несмотря на то, что сделал со мной. Прошу... Не делай мою боль ещё сильнее. И Есан, кивнув, вышел из его шатра, чтобы почти полтора года туда не заходить. Он честно попытался выкинуть Минхо из головы. В тоске своей неразделённой страсти он стал послушнее. Отец обещал ему власть и силу. Отец обещал, что его будут любить. Отец говорил о жертвах, пока не объясняя, какими именно они будут - но разве можно было сейчас запугать Есана жертвами? Сейчас, когда его любимый каждую ночь кричал от боли и ужаса под ненавистным альфой, который терзал его своей ревностью и унижал, стараясь отомстить за прежнее пренебрежение, а сам Есан ничем не мог своему котёнку помочь? Нет, нет. Он считал, что самую большую жертву жизнь заставила его принести, так что теперь Есану одно и оставалось, что слушать своего отца, чтобы то ужасное, что задумал шаман хоть немного перебило смертельный холод, всё сильнее охватывающий душу и сердце омеги. Отец настаивал, чтобы Есан подробно рассказывал ему свои сны - и юноша стал находить какое-то болезненное удовольствие в том, чтобы делать это, добавляя в них то, чего не было, или недоговаривая о том, что не мог сам объяснить. Тем не менее, слушая, как отец пытался растолковать его часто мутные и неясные видения, Есан иногда поражался тому, как ловко умеет отец вынуть из них то, что ему нужно было, и пройти мимо того, что мешало его толкованию. Омега далеко не всё рассказывал ему, но быстро уловил основы того, как толкует их отец, и это правда помогало ему самому. Кроме того, убедившись, что Есан порвал с Минхо, что теперь он полностью принадлежит ему, отец стал учить его разным вещам, которые сам умел делать отлично. Как заставить человека забыть то, что он только что услышал. Как выведать у него то, что надо, введя в состояние лёгкой возбуждённости. Как стереть желание что-то спросить, если ответ не хочешь давать. Всё это преподносилось отцом как великое откровение, а Есану давалось слишком легко — так что отец лишь восхищённо цокал и потирал руки, обещая ему весь мир. Начав внимательнее слушать то, о чём говорил ему отец, который тоже очевидно не выдавал сыну слишком многое из своих планов, Есан постепенно понял, что тот что-то ищет. Точнее — кого-то. И, применив на нём его же хитрости, омега узнал, что Кан Харо ищет... стаю волков. Это было так дико и странно, что Есан сначала долго думал, что отец обвёл его вокруг пальца и выдал ему сведения, не имеющие никакого отношения к правде — просто жёстко подшутил над сыном. Но нет. Это оказалось правдой. Волки до безумия интересовали отца, так как почему-то вдруг оказались в центре его грандиозного плана по наделению Есана чуть не вселенской властью. С некоторых пор отец всё чаще говорил ему о них, особенно когда возвращался после обряда общения с духами, Ветром-скитальцем и Проводниками. Волки, волки, волки... Шаман иногда и во сне ими бредил, призывая, приказывая быть рядом и склонить свои головы перед силой человеческого духа. С особым тщанием он выспрашивал у Есана, не снятся ли и ему оборотни. Есану снились. Причём часто. То есть он был не совсем уверен, что это именно оборотни, но иногда ему и впрямь снились в белом свете — то есть о чём-то далёком — странные сны, где некоторые из омег были рядом с альфами, незнакомыми Есану и до ужаса невозможными в их жизни. То мелкий Джисон барахтался в какой-то траве, подминаемый беловолосым рычащим от страсти парнем, и вроде как был этот дерзкий омежка до ужаса возбуждён и бесстыдно сладко стонал, а трахались они не в лесу, не в шатре, а... в доме? Как будто в деревенском, но очень странном. То малыш Сонхун возился в какой-то грязи, которую зачем-то собрал в большой таз и которую со странным и нелепым наслаждением мял своими маленькими ручонками, и вдруг на него сзади налегал огромный детина со страшным шрамом на лице, но Сонхун не пугался, а наоборот, смеялся, давал альфе мять свои руки прямо в этой грязи и с удовольствием откидывал голову, подставляя под его длинный бесстыжий язык свою шею. То Мо Енджуна прижимал к постели, страстно хрипя, какой-то немолодой, но красивый альфа — и это была именно постель, а не ложе в шатре. Настоящая постель, в комнате с белыми занавесками. И Енджун, задыхаясь, пытался вырваться и называл альфу проклятым оборотнем, а потом начинал стонать нежнее и слаще — и уступал ему, подаваясь и обнимая за истерзанные шрамами плечи. То Сон Минги, бессовестно голый, склонялся над каким-то большим и сильным парнем, который почему-то держался руками за изголовье постели, на которую был опрокинут, и не смел тронуть обнажённое тело омеги, умостившееся на его бёдрах. И Минги начинал откровенно и страстно ласкать языком его грудь и зарываться пальцами в его волосы, а альфа лишь закатывал глаза и низко и страстно стонал, повторяя что-то про яблоко... румяное яблоко. То Хо Соёна зажимал в тёмном углу какого-то строения очень красивый, добродушного вида парень, умолял за что-то простить, становился на колени и прижимался к животу омеги головой, обхватывал ноги и снова и снова убеждал, что на всё, на всё готов, лишь бы прекрасный Соён не сердился на своего беспутного альфу. А тот стоял растерянный, губы его тряслись, пальцы впивались в плечи парня, но не отталкивали... И как будто помимо воли омега шептал, шептал, шептал, что такое не прощают, что он не верит альфе, чтобы тот убирался и забыл о нём, но глаза... В них печаль мешалась с торжеством, а гордость — с нежностью. Это были странные и мучительно приятные сны. Есан терялся в догадках, что бы это всё значило и что за нелепое будущее показывают ему Звёзды. И приходил к выводу, что это просто Луна смеётся над ним, мстя за то, что он сделал с Минхо, и даёт увидеть счастье, которое недоступно ему самому, да и омегам, которые рядом с ним, — тоже никогда не быть вот такими счастливыми. И только когда отец заговорил всерьёз о волках, до Есана дошло, что все эти сны были и впрямь похожи одним: омеги в них, даже если были обижены на что-то, всё же были именно слишком счастливы! В морве, понятное дело, так не могло быть никогда. Но если они были с воинами из другого племени... хотя нет, в то, что где-то есть добрые и нежные альфы-воины из кочевья, Есан не верил. Но вот если это... волки? Это было невозможно, поэтому до расспросов отца Есану и в голову такое не приходило: все эти сны он списывал на морок, ведь говорили они не о бедах, а о чём-то хорошем, омеги улыбались, стонали сладко, их не насиловали, их... нежили? Но кто мог — так? Учитывая, что все они кувыркались с этими странными альфами в домах, то вывод был один: или они сошли с ума и скопом легли под деревенских людишек, которых с детства презирали, или... — Ты ведь нашёл их, да? — как-то утром спросил отец, внимательно глядя на Есана, который как раз той ночью видел сон с До Манчоном (парня яростно вытрахивал какой-то лихой красавчик прямо на крыльце ладного дома, благо, хоть темно было и он закрывал всегда такому шумному омеге рот). — Я никого не искал, отец, — тихо и растерянно ответил Есан, внутренне сжимаясь и почему-то не желая рассказывать именно об этих, мирных и таких сладких снах. Они стояли между шатрами, внимательно глядя, как собирают свои кибитки другие: племя снималось с места и сворачивало становище. На кого смотрел Харо, было непонятно, но Есан взгляда не мог отвести от троих омег, что прибирали небольшой шатёрчик братьев Ли. Минхо и Джисон о чём-то переговаривались и весело улыбались Сон Минги, который пришёл, видимо, помогать своему любовничку. Скатывая широкое покрывало, они, в конце концов, встали так близко, что касались друг друга наручами. — Ты уже нашёл их во снах — моих волков, — склонившись к уху Есана, твёрдо выговорил отец. — И я их найду. Они нужны нам, чтобы твоя Звезда засияла. Они принесут на её алтарь свою боль и судьбу, помогут нам избавиться от лишних, кто мог бы стать тебе соперником, но не заслуживает смерти. А мы за это наградим их... Он ещё что-то говорил, но Есан его не слышал: в ужасе он смотрел, как загорается над склонёнными головами трёх омежек, увязывающих скатку, лёгкий голубоватый огонь. Сначала Есан решил, что ему мерещится, но огонь становился всё явственнее, он осторожно охватил три фигуры по краю, как будто в сомнениях выбирая из них кого-то одного, а потом уверенно стал разгораться — и, зажёгшись полным, голубым пламенем, уверенно обосновался над одной головой. — На кого ты смотришь? — вдруг резко спросил отец. Есан вздрогнул и испуганно посмотрел ему в глаза. Увы, это было его ошибкой. Лицо Кан Харо мгновенно вытянулось, как-то опасно заострилось, он резко перевёл взгляд на парней, смеющихся у шатра Ли, и с хищным вниманием стал их разглядывать. — Кто из них, Есан? — тихо и жёстко спросил он. — О... о чём ты? Увы, Есан был слишком поражён тем, что только что впервые увидел, кто станет папой его будущего убийцы, это ударило его слишком сильно, он оказался совершенно не готов. Сердце его бешено колотилось от страха, и вопрос отца добил его. — Не притворяйся тупым, Кан Есан, — зло отрезал шаман. — Кто из них твой убийца? — Никто! Нет, неправда! — поспешно, едва успевая глотать воздух, возразил Есан. — С чего ты... — Значит, их дети, да? Кого-то из них? — Отец прищурился, как будто меряя юношей, что уже стали свёртывать шатёр, своим недобрым взглядом. — Кто? Просто имя, Есан. — Не понимаю, о чём ты, — дрожащими губами ответил Есан, стиснул зубы и сжал кулаки, пытаясь успокоить сбивающееся дыхание и дико колотящееся сердце. — Мне слишком знакомо это твоё состояние сынок, — вдруг мягко сказал Харо и, взяв омегу за плечи, развернул к себе, заглядывая в глаза, как в душу. — Ты увидел свою смерть — и это страшно. Но я могу помочь, слышишь? Просто могу тебе помочь. Ты ни в чём не будешь виноват. Я всё возьму на себя... — Ты бредишь, отец, — прервал его Есан, на которого этот ласковый голос отца произвёл впечатление, прямо противоположное нужному. — Никто мне... Харо быстро отстранился и снова отвернулся, глядя на трёх парней. — Не хочешь — что же. Тем хуже для них. — И, кинув последний цепкий взгляд в сторону застывшего от ужаса Есана, пошёл в сторону их кибитки.3.
25 августа 2022 г. в 11:17
Он видел до этого сны о Минхо не так часто. И они были печальными, но не так чтобы болезненными. Падения, пощёчины от отца, горе от смерти папы, напуганное лицо, покрытое синяками и ссадинами, крик и шлепки тела о тело — ничего особенного. Есан проходил мимо них — и ничего не делал, вполне спокойно. Минхо был совсем ещё мальчишкой, так что всё это будет с ним не так скоро. По крайней мере, красную пелену, сквозь которую Есан видел то, что должно случиться на следующий день или в ближайшее время, по отношению к Минхо он видел не так часто. В целом же судьба Минхо ничем не отличалась от судьбы любого другого омежки из их племени. Как и сны о нём.
Но с тех пор, как чудесные глаза омеги засияли в душе Есана особым огнём, а имя своему котёнку он придумал сам, сны о Минхо стали сниться чаще и все были путаными, неясными, какими-то мучительно ускользающими от Есана.
Он видел омегу измученным и избитым — в углу на грязных тряпках. Иногда он видел миску, полную мяса в его руках, но оно было сырым, кровавым, это мясо, и по лицу Минхо катились слёзы, а рот был весь в крови.
Иногда он видел, как падает его котёнок с огромного Чёрного обрыва, а сам Есан стоит рядом с полным ощущением, что именно он его и толкнул туда, а теперь ловит ртом и руками воздух и кричит — с болью и отчаянием, пытаясь что-то изменить.
Как-то вообще увидел странное: Минхо обнимал какого-то мрачного альфу и смеялся, а вокруг них прыгали... цыплята. Есан же вроде как стоял рядом, эти цыплята подходили и клевали ему голые ноги, он шикнул на них — и они встрепенулись и разбежались в разные стороны. И тогда Лино вырвался из рук обнюхивающего его шею с блаженно прикрытыми глазами альфы и побежал собирать птичек. А альфа вдруг нахмурился и что-то прорычал, глядя прямо в глаза Есану. И омега понял: этот суровый парень гонит его, требует, чтобы он ушёл. Лицо того альфы Есан, когда проснулся, забыл напрочь, а вот счастье на лице своего котёнка запомнил накрепко. И ревниво захотел, чтобы на него и только на него Лино смотрел так — и был так счастлив только с ним.
Но в основном сны были мутными.
Он пару раз предотвращал падения Минхо, не дал ему сломать ногу — как должно было быть, когда Минхо перебирался через поваленное бурей дерево на охоте: Есан просто не пустил его на эту охоту. Было много чего по мелочи, чего котёнок даже и не заметил, а Есан втайне гордился тем, что прорвался сквозь муть своих снов и смог всё правильно найти в жизни и исправить.
А потом случилось это.
Есан должен был не дать обезумевшему от постоянных отказов Минхо Хе Хенсону, одному из самых настойчивых преследователей омеги, его изнасиловать. Сон, где Хенсон дико и жадно трахает Минхо, зажав его в странном незнакомом шатре, чуть не убил Есана. Он проснулся в холодном поту, всё ещё слыша, как плачет Минхо. И картинка, на которой полубезжизненное тело его любимого Лино трясётся под зверскими шлепками поганого альфы, заставила Есана выблевать всё, что было у него после ночи в животе. Самое ужасное, что лёгкий красный отсвет во сне говорил, что всё это должно случиться в самое ближайшее время.
Есан тогда прибежал к Лино чуть свет и почти силой увёл его — вроде как на прогулку, отпросив у недовольного папы.
Он завлёк омежку на далёкую поляну, путая за собой следы и развлекая рассказами. Он всего лишь хотел, чтобы тот забылся и пробыл весь день с ним, не спеша на помощь папе и братьям и не подвергая себя опасности нападения сучьего альфы. Для этого Есан набрал полную корзину любимой Лино малины, а потом, усадив под дерево, кормил его ею из своих рук. Слушая тихий хрустальный смех юноши, он внутренне вздрагивал от восторга, когда тёплые губы Лино касались его пальцев. И таким душистым был после малины юный омега, так сияли нежным спокойствием его глаза, так пах он невыносимо свежей и нежной цветочной сладостью, что Есан не смог удержаться. Да, тогда он уже знал, что Ли Минхо — его брат. Но сердце от этого не стало любить омегу меньше. А тело не перестало его желать. Наоборот: что-то тайное, близкое, что соединяло их с нерушимой силой, — вот, что виделось Есану в этой их родственной связи.
Он начал целовать Лино, не желая ещё ничего дурного. Омежка, как и всегда, боязливо и робко отстранялся, мягко убеждал не трогать его, напоминал об отце, пытался уговорить... Но руки его были слабыми в тот раз. А глаза разморенного солнцем и утомлённого долгим путём Лино почти сами закрывались в ответ на всё более откровенные нежности Есана. И Кан понял, что может получить его здесь и сейчас. Он понял, что парень слаб и не сможет всерьёз сопротивляться. И он напал на него, потому что до дикой судороги возжелал своего Лино.
Целуя его шею, вылизывая её, он повалил омегу на спину, придерживая руками, стараясь не давить, чтобы тот не почувствовал обиды или унижения. Есан уговаривал... Он шептал, занеживая губами и языком сладкую кожу, а пальцами стал настойчиво ласкать там, внизу, где Лино, трепыхавшийся в его руках до этого момента, не мог ему отказать.
Естество у Лино встало быстро, но омега всё равно снова жалобно выстонал:
— Пусти, Сани, брось, ну же! Нет!
— Почему... Лино, сладкий мой, неземной...
Есан точно знал, что ни за что его уже не отпустит, пока не получит всё, чего хочет, но насиловать не собирался: Лино должен был его захотеть. И он стал сильней и увереннее двигать рукой, а потом и вовсе нырнул ею омеге под нижние обмоты, обхватывая и сжимая его крепко. Лино выгнулся и застонал громче и отчаяннее.
А Есан прошептал:
— Прошу, только раз... Уступи мне... Я безумно тебя хочу... — И совсем тихо на ушко: — Люблю тебя, глупыш мой... Я так тебя люблю...
— Ты с ума сошёл! Ты же омега! — дрожа и пытаясь убрать его руку из своих обмотов, выстонал Лино.
Но Есану было наплевать даже на то, что под ним сейчас плавится от его жара брат — что ему было за дело до того, что тот был омегой! Так что он зашептал снова что-то успокоительное, нежное и страстное, а потом и вовсе заткнул Лино жадным поцелуем. Омега сопротивлялся всё слабее, и когда Есан вошёл в него пальцами, он послушно и сладко потёк. Почуяв это, Лино снова попробовал вырваться — и эта последняя попытка отняла у него все силы. Есан двигался в нём всё увереннее, задевая что-то, от чего омегу передёргивало сладкой волной и он вздрагивал, вытягивался и стонал. И дал себя перевернуть на живот, и послушно встал на четвереньки, раскрываясь перед совершенно уже не помнящим себя Есаном.
Он овладел своим Лино одним движением, но двигался в его горячем, узком, умопомрачительно приятном нутре до обидного мало, потому что не смог удержаться и быстро кончил в омегу, войдя с хрипом по яйца и жёстко сжав пальцы на его бёдрах в страшном и откровенном желании оставить на них свои следы — чтобы помнил! Чтобы знал, кому принадлежит! А потом со сладостным стоном упал на мокрую от пота спину тяжело дышащего Лино и долго и горячо дышал ему в шею сзади, полизывая её и всеми силами удерживаясь от желания впиться туда зубами.
Он даже не совсем понял, когда именно юноша выбрался из-под него и ушёл, потому что задремал.