Проклятье шамана (18+)

Почему Есан не воспринял слова отца всерьёз? Может, потому что его отвлёк дальний переезд: Харо вёл их к какому-то становищу, был очень занят и с Есаном почти не говорил. Может, потому что сам омега стал больше разговаривать с братьями Хон и начал немного проникаться их безграничным к нему доверием. Особенно был убеждён в чуть ли не звёздной избранности Есана старший, Яго, который порой готов был просто сидеть рядом с Есаном и смотреть, как младший готовит отвар из корня медуницы или перебирает побеги явора, — просто каждое действие Есана вызывало у него благоговение. А Кан удивлялся и усмехался на слова Яго о безграничности знаний и о том, что только таким, как Есан, — истинным шаманам — даётся познать хотя бы малую долю. "Знал бы ты, — печально думал Есан, — насколько это тошно и отвратительно — знать вот так — всё — и при этом не знать почти ничего нужного, чтобы хоть как-то всерьёз что-то изменить. Например, точно и несколько раз видеть, как тебе сворачивает шею какой-то голый парень, но ни разу — когда и как это произойдёт! И понимать, что так как твой убийца не из наших и даже, кажется, не из кочевников, то — как и всем вам, кому это знание недоступно, — мне остаётся только уповать на Удачу и надеяться, что я узнаю этого парня и спасу тебя. Только... И это тебя не защитит от смерти. И не сделаю ли я ещё хуже — если не для тебя, так для себя — это огромный вопрос. И почему там, в этих снах о тебе рядом... О, нет, вот о нём думать нельзя, никак нельзя". Думал так Есан, но молчал. Потому что больше не кидался из стороны в сторону в попытках понять, что в его снах правда, что навеяно метаниями его собственной души, а что — слишком дальнее грядущее, над которым всё ещё веют чёрные обмоты Ветра пути. И не зря он сомневался в себе, в своих снах и возможностях. Огромного и ужасного несчастья Минхо он не смог предсказать. Минхо ему снился теперь очень редко, а если и снился, то почему-то кричал, что Есан делает ему больно, что, слушая его, он, Минхо, только страдает, только мучается. И Есан мучительно вышёптывал одно и то же: — Я не хотел... Не хотел, Лино, котёнок... Прости меня, вернись ко мне, будь моим... Я не хотел мучить тебя. Вышёптывал, но исправить ничего не мог. И Минхо отталкивал его, падал спиной на какую-то странную лавку — и плакал, плакал, плакал... А Есан вдруг ловил "зов" другого сына Горного Барса совсем рядом с собой, это пугало его до ужаса, он тянулся к нему сознанием, чтобы оттолкнуть, заставить забыть то, что он услышал, из-за этого отвлекался всего на миг — и Лино исчезал. Этот странный и мучительно неизбежный сон повторялся из раза в раз почти одинаковым — и всегда и всё заканчивалось одинаково: Минхо пропадал бесследно и безнадежно. Так что Есан ненавидел этот сон и вечерами умолял Звёзды сжалиться над ним и больше не показывать ему то, что он и так знал, без сна: он потерял Лино. Но того, что именно он, Кан Есан, станет виновным в самом большом несчастье в жизни Лино, он не увидел. Ни во сне. Ни в знамениях. Ни в жестоком алом пламени, разгорающемся обычно в глазах отца, когда он начинал вершить свои чёрные дела. Тогда, когда Харо ласково попросил его сходить в лес и набрать ему поздней медуницы, которую любил варить и замешивать с мятой и чавесом, а потом есть с травяным наваром, Есан ничего не заподозрил. Ему было плохо в тот день. Приближалась очередная мучительная течка. С утра его томила головная боль, ломило кости (это всегда было к дождю) и почему-то мутило внутри, выворачивало каким-то неуёмным раздражением сердце. Что-то было не так. Что-то... чего он не мог понять и осознать. Но он всё скинул именно на течку. Дурак... Каким же он был дураком! Он потратил на поиски медуницы почти весь день и вернулся к становищу, когда солнце уже давно ушло в шатёр покоя, уступив место Большому млечному. Да... Звёзды в ту ночь были на небе невероятно яркими. На них в пути Есан и засмотрелся. Даже полежал в траве, прикрыв глаза и пожёвывая травинку. Голова прошла. Сердце утихло, глухо напоминая о себе тоской. Но тоска стала давно ему привычна. Так что он не удивился. Он не успел дойти до первых шатров становища, был на поляне поблизости, когда пошёл дождь. Внезапный, он вымочил Есана до нитки, хлынув с чем-то опечаленных небес без разгона, стеной. Но омега не расстроился: дождь был тёплым. Есан стоял на поляне и смеялся, глядя в небеса. Их печаль не тревожила Есану сердце. Их гнев, громыхнувший где-то далеко, в горах, не испугал омегу. Он впервые почувствовал, что в этом своём сердитом настроении Мир Звёзд и Ветров не против него — он отражает душу Есана и подсказывает способ показать свою боль. Поняв это, услышав этот обращённый лишь к нему зов, Есан вскочил на ноги и закричал, подняв голову и глядя в заволоченное мгновенной тьмой небо. Закричал так, как не кричал никогда. Но если первый крик был криком яростной, дикой радости освобождённого сердца, вольной птицей метнувшегося из груди, то второй... и третий... Есан и сам испугался той боли, что была в этих его странных воплях, обращённых к тем, кто его не услышит, кому его печали чужды, кто даже сейчас быстро спрятался от него в мареве чуть подсвеченных по краям туч. Лишь иногда они спускают свои холодные лучи ему в разум и зачем-то освещают его, хотя, если бы он мог, Есан выбрал бы тьму. Его слепил этот свет, он не чувствовал в себе сил принимать его и ценить — как делал это отец, чьи духи были ему всегда лучшими советчиками и первыми друзьями. Больно. Снова крикнув, он вдруг очень отчётливо почувствовал сильную боль - прямо в груди, чуть ниже... Это точно была не течка, так что... Откуда?.. Что?.. Ещё не понимая, что происходит, он рванул к становищу. И чем ближе подбегал, тем медленнее становился его бег, тем тяжелее ложилось на плечи неведомое пока бремя. Разговор Сонгэ и отца он услышал, когда был ещё за соседним шатром. Они ругались. Рядом никого не было: все были на вечернем пиру в честь летних охот и кричали где-то в отдалении, празднуя дождь, который считался на таком пиру отличным предзнаменованием удачи и благословения Морвы и Морока. Так что голоса этих двоих — отца и Сонгэ — хорошо были слышны через полотно шатра. — Ты измучил своего омегу, а обвиняешь меня, Ли Сонгэ? — Ты убил моего ребёнка! Ты сделал его пустым! — Не ты ли просил меня позаботиться о том, чтобы твой красавчик-омега не беременел? — Это когда было? Я принес тебе беременного омегу, а ты отдал мне потрошёного! — Ты бил своего беременного омегу! Ты его измочалил так, что ему лечить задницу надо дольше, чем внутренности! Он не выдержал бы ещё и лечения приплода! Мне надо было выбирать: он или то, что зародилось внутри него. — Почему ты не отдал мне его?! Зачем отнёс к братьям?! — От него тебе мало толку сейчас Сонгэ. Ничего, пошляешься по стыдным, чтобы утолиться. А Минхо, может, и не выживет вовсе. Ты довёл его почти до смерти своими издевательствами. И вообще... Ему точно было не выносить того ребёнка. Не сейчас — он бы всё одно потерял его... Есан потерял сознание на этом месте. Он упал и, кажется, наделал шуму. Очнулся в своём шатре. Над ним склонился отец, злой, нахмуренный, очень им недовольный. — Как ты мог? — едва смог вышептать Есан. — Ты... ты убил... — Ты всё слышал, — холодно отрезал Харо. — Он не выносил бы... — Ты лжёшь, тварь... Жёсткая рука отца легла ему на горло. У Есана быстро потемнело от давления в глазах, а в голове тут же отчаянно зашумело, стоило отцу надавить чуть сильнее. Но голос его омега услышал хорошо: — Не смей со мной так говорить. Я предупреждал тебя, чтобы ты мне сказал, кто именно из этих троих принесёт в мир твою смерть. Но ты не захотел мне сказать. Что же. Значит, заплатят все трое. И Минхо — не первый. Он отпустил Есана, который уже терялся в мути забытья. Омега закашлялся, отчаянно хватаясь руками за горло и в ужасе пытаясь произнести: — Ты... Ты что... Что ты... сделал? От... Отец... Что?.. — Ни у Джисона, ни у Минги не будет детей, — холодно ответил Харо. — Твои друзья Хон дали Сонни отличные травки. И его больше не будет мучить течка. А нет течки — не будет и всего остального. Убить его нельзя: он нам нужен. Желательно очень несчастным и разочарованным в мысли о своём счастье. Кое-что в этом может нам помешать, но я расскажу тебе, как можно этого избежать. Он слишком ценен. Слишком. Он позаботится о тех, кого ты не сможешь ни бросить, ни взять с собой. А Минги... Духи шепчут мне со всех сторон, что ему не выжить, не дожить до встречи с тем, кто ему обещан и кто, единственный, может его спасти. Уж не знаю, чем он так их прогневал, моих духов. А впрочем, понятно: стыдной омега, тупой и наивный, бесячий до крайности — недаром он мне никогда не нравился! Туда и дорога! — Но Минхо! — выкрикнул Есан, чувствуя, как неудержимо текут по его щекам слёзы, как пусто и чёрно в его груди из-за собственной беспомощности и осознания, что теперь точно потеряно всё. — За что ты его так?! Почему не... — Поздно. Эта тварь Ли обрюхатил твоего братца. Чтобы понести, знаешь, не обязательно ни течь под альфой, ни получать удовольствие. Так что я не успел: к нему было не подобраться. Поэтому пришлось вот так решить вопрос. Но не бойся... Харо склонился к мучительно дёргающему себя за волосы Есану, которому всё казалось, что это сон, что надо проснуться — и бежать, делать что-то, чтобы не было этого, никогда не было! Но утро не наступало, пробуждение не приходило. И только шёпот отца — он наползал на Есана отовсюду, перекрывал дыхание, давил камнем на грудь и выкручивал кость за костью: — ... это не я убил приплод. Он был уже мёртв: Сонгэ постарался. Всего-то пара слов о том, как смеялся твой братец на шутку Кун Миюна у реки. И этого оказалось достаточным. Есан застонал и кинулся на отца с кулаками, движимый одним желанием: убить этого зверя, уничтожить, растоптать, чтобы хоть как-то его кровью залить тот жар, от которого он горел заживо, чувствуя смерть каждой частички своего тела. Но отец был сильнее и ловчее. Он перехватил Есана, ударил его ребром ладони в шею и под рёбра — и Есан снова отключился. Очнулся от ковша ледяной воды в лицо. И снова — шёпот: — Не смей, Есан! Не смей мне сопротивляться! Я только для тебя, слышишь? Это всё — только для тебя! Я говорил тебе быть послушным. Я просил тебя по-хорошему сказать мне правду. Ты снова поступил по-своему — и что получилось? Но знаешь, всё складывается просто прекрасно! Звезды, Ветер пути и Луна на нашей стороне! Потому что теперь — пустой, ведь у него никогда больше не будет детей, — Минхо станет жертвой духам! Есан замер, с ужасом глядя в горящие безумием глаза отца в пустой попытке убедить себя, что ослышался. Увы... Харо смотрел мимо него, он, восторженно приподняв голову, словно говорил с кем-то, кто слушал его оттуда, сверху: — Подумай: твой брат, который всё это время тянул тебя в пропасть безрассудства и чёрной похоти, станет тем, кто своими костями выложит тебе и нашим омегам путь наверх, к Звёздам, дав им своей смертью благосклонность духов времени и дали! О, этот омежка станет отличной жертвой! Весь испоганенный жирной земной грязью, он, бедняжка, чище любого из нас душой! И хотя ему тоже должно было быть суждено встретить Обещанного, мы этого не допустим! Всё равно он пустой теперь и бесполезный, так что это будет самой безболезненной жертвой. — Отец вдруг схватил полумёртвого от отчаяния и сердечной боли Есана за плечи и крикнул ему в лицо: — Ты должен вылечить его сейчас! Иди, я спрятал его в шатре у его братьев! Вылечи его! Пусть наша жертва будет полностью сломлена, скажи ему, что он отныне бесполезен любому альфе! Страдания сделают его душу тонкой и нежной на вкус! Духи будут довольны! Такие души — самое лакомое, что можно им дать! Они будут довольны нашей жертвой! И помогут грядущему свершиться, направят Ветер пути! Жертва! О, да! И самый прекрасный и чистый будет у этой жертвы вершитель! Я видел его на Горе мёртвых! Он прекрасен — бел внешне и чёрен, как эта ночь, душой! А Обещанный Минхо... Сгинет в тоске, как и положено тому, кто встал у нас на пути! И это тоже будет жертвой за судьбу тех, кто останется счастливым! Иди! Я собрал травы и примочки в суму, вон у порога! Он вскочил, поднял Есана на ноги и вытолкал из шатра. Как добрался до братьев Ли, Есан помнил смутно. И только бледное, без кровинки, лицо Минхо привело в чувства. Он припал к холодной, почти белой руке омеги, своего любимого омеги, который сейчас умирал из-за тех ошибок, что — одну за другой — совершил Есан, и зарыдал, завыл, застонал так, как никто и никогда, верно, до него не выл и не рыдал. В ужасе забились в объятия друг другу братья Минхо, Джисон и Ликс, и молчали, не смея прерывать его вой. Он пробыл у постели Минхо долгие и мучительные десять дней, пока тот не открыл свои самые чистые и прекрасные глаза. Поняв же, что больше ничего жизни омеги не угрожает, Есан встал и ушёл, поклявшись себе, что больше не посмотрит в сторону Минхо, что не скажет ему ни слова, чтобы никогда больше его чёрная тень не коснулась светлого лица котёнка Лино. А когда Кан Харо спросил его, всё ли он сделал, как надо, Есан, не чувствуя ничего внутри — потому что всё было вытянуто из его души холодом того воя, выжжено теми слезами на белой, как снег, руке его любимого — сказал отстранённо: — Если ты попробуешь хоть что-то сказать ему, хоть что-то сделать ему, или Джисону, или Минги, ты никогда не найдёшь то, что ищешь, потому что я буду мешать тебе. Если хоть кто-то из этих троих пострадает снова от твоей руки или от руки тех, кем ты попробуешь себя снова заменить, ты останешься один со своими чёрными желаниями и планами. А я шагну с обрыва — первого, до которого доберусь. Призрак Махо давно зовёт меня это сделать. Но Харо лишь насмешливо улыбнулся в ответ и, пожав плечами, ответил: — А мне и не надо больше, Есан. Теперь ты сам будешь заботиться от том, чтобы уничтожить двух из них и возвысить одного. Есан внимательно посмотрел на отца и вдруг понял. — Ты нашёл?.. — Да, сын. Я нашёл нужную нам стаю, которая заплатит кровью и слезами за твоё восхождение, а потом получит самое большое счастье, что мы сможем им дать. И теперь всё готово. Нам нужно время и силы. И с завтрашнего дня мы начнем готовиться всерьёз. Садись. Пришло время тебе всё рассказать.