Проклятье шамана (18+)

Он стал иначе общаться с омегами морвы. Он стал ходить на их дурацкие посиделки, которые только шёпотом, испуганно глядя по сторонам и только о том, как лечить побои и разрывы, как сделать так, чтобы не слишком кричал ребёнок вечерами и ночами, как приготовить лучший бодог и кого для этого лучше использовать: белок или всё же разоряться на козье мясо. Есана тошнило от этих разговоров, его подбешивали шёпот и неизменный туповатый испуг в часто красных от слёз глазах, но... Он терпеливо отвечал на вопросы любопытных, которые, кажется, были потрясены до глубины души, что сын шамана Кана умеет так ласково улыбаться, так обстоятельно рассказывать о выделке шкур и так ловко управляться с иглой. А ещё — так заинтересованно расспрашивать о детях и так искренне лить хрустальные слёзы в ответ на жалобы на жестокость крепостного альфы или просто — альфы, который пользует без метки и обещаний. — Но как же ты терпишь? — спрашивал Есан, нежно поглаживая очередного омегу по красной от ушибов коже или накладывая ему вспомочь под перевязку на поломанные пальцы. — Ведь он же твой крепостной! Почему... — А что мне делать? — обычно недоумённо отвечали ему. — Я же его крепостной... И это было просто каменной стеной, в которую он начал биться, как только к нему более-менее привыкли и перестали смотреть как на птицу чудную, залетевшую ошибкой в чужой шатёр. — Я — его и без него пропаду, сгину, меня сожрут. А так — жрёт только он... чаще всего. — И всё, все осторожные вопросы, все попытки направить на то, что так нельзя, что это неправильно — всё впустую, в залитые слёзами и ничего не понимающие глаза. Нет, врать не стоит: страдали не все. Было несколько и вполне добронравных шатров, где омег почти не били, они ходили довольными и солидно раздавали советы о том, как привлечь альфу, как лечь под него половчее, как умело отсосать, как приветить наваристым супом или медовыми шариками. И всё это обсуждалось всерьёз, спокойно, откровенно до тошноты. Но беда была в том, что тошнило только Есана. Он с ужасом слушал всё это и видел, как в глазах битых-перебитых, ломаных-переломаных с каждым таким разговором рождается надежда: возможно, именно это блюдо или эта уловка на ложе поможет сегодня или завтра избежать побоев и насилия. Только вот в следующий раз они приходили с новыми синяками, поворачивались к Есану ободранными спинами, чтобы он обиходил и смазал своими мазями, которые у него получались всё лучше и лучше, — и ничего не менялось. Но понимал это только один Есан. Омеги же снова приходили за надеждой и очередным бесполезным для них советом. Потому что для того, чтобы хоть что-то поменялось, мало желания одного. А альф морвы по большей части устраивало то, что в своём шатре они были богами, которые миловали редко, а вот казнили жестоко, иногда даже соревнуясь в этой жестокости друг с другом — и друг перед другом. И иногда омеги, особо сломленные, просто переставали приходить. Исчезали во тьме оставленных становищ, в глубоких укромных ущельях. И никому до этого не было дела. Омега. Что объяснять? И только Есан, который видел, как последний раз закрывались их глаза, как издавали они последний свой стон, переломанные насмерть, покрывался холодным потом и долго смотрел незрячими от ужаса глазами в свод шатра, боясь заснуть снова. Но он старался, он изо всех сил не терял надежды. С юными находиться рядом было приятнее и легче, но сходиться душевно — наоборот, труднее: слишком долго он ими пренебрегал. Да и чувствовали они себя рядом с ним неуютно: уж очень глупыми и наивными казались себе, когда он пытался что-то рассказать им о себе в ответ на их рассказы о своей жизни. Есану было скучно и томно с ними, а им с ним — неудобно. Однако гнать, конечно, его никто не смел. Живость их сходки при нём слегка теряли, но зато они с удовольствием слушали его сказы. Особенно хрупкий и странно-восторженный Чиа, боязливый и нежный Соён и ласковый, как щеночек, Сонхун. Эти трое просто хвостиками бегали теперь за Есаном с одной и той же просьбой: рассказать о Стране Ветра и весёлых омежках Бу и Бо, которые победили великана с Белой горы. Или печальную, но такую щемяще-нежную историю о любви омеги Моёна и альфы Мануна, которых злобный шаман Холодных гор заковал в цепи в ледяной глыбе и превратил в идолов, которым теперь поклоняются Братья из страны снегов. Эти истории когда-то рассказывал Есану папа. И до этих троих он рассказывал их только Минхо. Но тот слушал и вполовину не с таким интересом, как эта очаровательная троица. И именно глядя на них, Есан осознал во всей полноте: он костьми ляжет, но не даст поганым альфачам их тронуть, он сдохнет — но защитит от чёрных помыслов своего отца. Так же, как милого Ликса Ли, братишку Минхо, стеснительного и странного мальчонку, который просто волшебно вышивал, а когда они стали немного общаться, тут же подарил Есану нарукавник с дивным красным узором. — Ты в крепость ко мне что ли набиваешься? — любовно оглаживая прекрасный цветочный узор, шутливо спросил его тогда Есан. Но Ликс шутки не принял и серьёзно покачал головой. — Нет, не в крепость, — тихо ответил он, — я в крепость лишь к своему волку пойду. Есан вздрогнул и болезненно закусил губу. Ликс... Бедный мальчик. Обречённый... Как раз накануне он снова видел сон о нём: того жестоко избивал какой-то вонючий, пахнущий речной плесенью альфа и кричал, что если Ликс — его, то он подарит ему отличную смерть, а на большее поганый щенок не должен рассчитывать. Есан не увидел, волком ли тот был, но о помешанности мальчика на сказке, которую когда-то ему со зла рассказал отец — что будет у него крепостным альфа-волк — знал. И разубедить Ликса не пытался: уж лучше пусть неведомый и далёкий, невозможный почти волк, чем тот, кто с искажённым от бешенства лицом бил мальчика во снах Есана. Тот, кто его... — Я пошутил, Ликси, — ласково сказал он тогда. — Как твоя лапка? Накануне Есан вытянул его из глубокой земляной ямы, куда тот провалился во время прогулки в лесу, обработал рану на ноге и перевязал её. И Ликс с сияющим лицом спросил, правда ли, что Есан увидел его во сне — поэтому и пришёл спасти. Есан оказался в том месте совершенно случайно, но посмотрел в светящиеся мольбой и ожиданием радости глаза Ликса и разубеждать не стал. Пусть верит, если так хочет. И тот — весь гордый — надулся: шаман его увидел во сне. Ликсу почему-то казалось, что это честь. Знал бы он, что Есан почти и не соврал: видел... Только вот знать о том, как именно и что именно он видит, малышу с такими чудесными медовыми глазами нельзя. Пусть пока будет счастлив, бедняжка... Единственным, с кем никак не удавалось Есану наладить хоть какое-то взаимодействие, был его однокровный братец Джисон. Он фыркал и зло косил глазами, как только Есан появлялся рядом, а ведь Кану он нужен был, очень нужен. Но, как ни странно, Джисон противился всем его попыткам и близко к себе не подпускал. И Есан подозревал, что Сонни злится на него из-за Минхо, даже не столько на него, сколько на его отца (который, кстати, всё чаще приказывал ему именно с Джисоном наладить связь, как обычно, забывая подсказать: как именно). Это было неважно: Сонни убегал от него каждый раз, когда Есан приближался. И иногда Кану казалось, что делает он это даже не нарочно, а как-то от внутренней неприязни. А бежал Сонни обычно туда, куда Есан заказал себе ходить строго-настрого — в шатёр к Сон Минги. Этот милый омега одним своим видом вызывал у Есана сердечную боль. Кан понимал, что всё равно его придётся убить, потому что голубое пламя над его головой становилось как будто всё ярче, а ещё — он перестал видеть Минги во снах, и это его тревожило. Ведь раньше он несколько раз даже помог омеге выпутаться из неприятностей, благодаря таким вот снам, а теперь даже и повода-то как такового у него не было заговорить с ним. И как его убить через кого-то, он тоже не понимал. С ужасом он понимал, что единственный, кто может ему в этом помочь — и поможет обязательно и с большим удовольствием, — это шаман Кан. Но он лучше бы руку себе откусил или просто дал бы нож Минги с просьбой убить его и не мучить, чем обратился бы к этому человеку. В конце концов, он просто решил на время забыть о Минги и свести возможность встречи с ним к минимуму. И если бы не необходимость общаться с Сонни, он бы и не вспоминал о Соне: уж слишком у него было много дел. Шаман Кан становился с каждым днём всё злее и жёстче. Он рявкал на воинов морвы, подгоняя их к становищу у волчьей слободы, готов был вести племя и ночью, лишь бы добраться скорее. А Есан с тоской осознавал, что они приближаются к очень странному месту. Он начал видеть волков. Разных, в основном мельком в волчьем обличии. Или — того хуже — снова в развратных коротких недоснах, где они трахали омег морвы или смеялись и ласкались с ними. И это было жутко, это было странно и казалось совершенно недостижимым. Раньше, когда он такое видел, то считал просто пустыми снами, которые отражали черноту его собственной души, но теперь осознавал: это всё могло сложиться однажды! Более того, часто он почти понимал во сне: так и будет! Всё это обязательно произойдёт! И тогда... Видя улыбки на таких обычно измученных юных лицах, видя их закаченные от наслаждения глаза и пальцы, судорожно сжимающие сильные плечи, а иногда — слыша их стоны, полные страсти и откровенной похоти, он с ужасом понимал, что склоняется к тому, что оно того стоит: если их ждёт вот такое — пусть... Они точно никогда не получат этого от мерзких животных, в которых превратились альфы их племени! Но если где-то их ждут вот такие альфы — умеющие так нежно касаться, доставлять такое удовольствие, опускаться, а не только ставить на колени — то разве не преступлением будет не пустить их к ним? Не отдать небесам проклятые жертвы и закрыть юным омегам путь к... этому? Да леший же возьми, Есан сам несколько раз кончал во сне от того, как драли омег его племени! Особенно таким грешили До Манчон и, как ни ужасно, братец Джисон. И альфа последнего прямо часто делал с Сонни такое в этих вот снах, что всё чаще у Есана появлялись весьма мрачные мысли: а с какой стати он вообще решил, что Джисон с таким-то альфой будет несчастным? С чего вдруг отец его предрекал из раза в раз, что Сонни не подведёт и бросит своего альфу, отдавшись Есану душой и сердцем и разрешив превратить себя в того, кто нужен был Кану? А когда он осторожно поделился этим сомнением с самим Каном, то пожалел об этом, как и всегда, потому что тот приподнял бровь и спросил, как о чём-то само собой разумеющемся: — А дурман и чернавка тебе на что? — Ты... — Есан в очередной раз задохнулся, поражённый. — Отравить?.. Ты предлагаешь... — Ну, не будет иного — это станет отличным выбором, — хладнокровно ответил Кан, пожимая плечами. — Или ты останешься с юными навсегда. А тебе ещё нужна твоя третья жертва, а её ещё надо найти, ты же понимаешь, сын. Сердце Есана, как обычно, болезненно дрогнуло на этих словах, но он сжал зубы — и бровью не повёл, чтобы не выдать то, как ненавистью полыхнуло у него на душе. Пусть думает, как хочет, проклятый, а Есан знает, что будет делать. Кан же между тем продолжил, ничего не заметив: — Так что Джисон — единственная для тебя возможность. Ты и сам не захочешь оставить юных совсем без поддержки: жизнь с волками тоже не сладка да пряна будет, что бы тебе там ни снилось. — Есан пошёл красными пятнами, а шаман беззлобно усмехнулся и деловито продолжил: — Сонни к этому времени, как надо будет решаться, останется совсем один. И мы оба это знаем. — Голос Кана, как и всегда, когда они об этом говорили, стал отстранённо-сочувственным. — Как ни сопротивляйся, а ты тоже понимаешь: Минхо будет уже мёртв, он станет подношением моим духам. Чистая душа, ты же помнишь. И это надо сделать до того, как волки уведут вас в свою деревню. Иначе ничего не получат омеги. Что-то да случится: волки не доведут их, не дадут встретиться с Обещанными. Духи без жертвы ничего вам не позволят, уж это ты мне поверь лучше на слово, без проверки. Как именно и что будет — я не знаю. Белый, но чёрный — вот, каким будет тот, кто свершит жертву. И тоже обречённым терять и терять. Там всё смутно, но ты поймёшь, когда время. Ты почувствуешь, духи помогут. А Ликс... Есан напрягся и раздул ноздри. Они не раз говорили об омегах, которым не повезёт с альфами, и судьба Ли Ликса была самой печальной. — Ликс, — чуть глуше продолжил Кан, — или сгинет уже в лесах, если додумается сбежать, или будет уже целовать корни Серых сосен, прибитый своим Обещанным. И не смотри на меня так. Таких, как он, невезучих, там будет всего ничего. И почти все что-то да обретут всё равно, ты же видел, я по глазам твоим вижу, что ты согласен. И один обречённый мальчишка, которому не повезёт настолько, — разве это не выгодная сделка за счастье всех остальных? — Это мерзко — то, что ты говоришь, — мучительно выдавил из себя Есан. — Но ещё отвратительнее то, что я начинаю с тобой соглашаться. Сказал — и ушёл, не оглядываясь в лес, в очередной раз проклиная свою поганую жизнь. Судьба братьев Ли — это то, что мучило его постоянно. И если с Минхо было всё понятно: он не собирался ни за что жертвовать им, он скорее сам станет жертвой, чем отдаст этого омегу, но вот что делать с Джисоном и Ликсом, он не знал. Правда не знал. И это угнетало и выжигало его изнутри.

***

Когда он увидел это, то всё внутри него оборвалось, он понял: начинается. Они дошли. Нить... Тонкая, голубовато-серебристая, будто сделанная из блистающей под солнцем воды ниточка вдруг вынырнула из обмотов на груди о чём-то болтающего с друзьями Сонхуна, который стоял на берегу реки и щурился раннему утреннему солнышку, и потянулась вверх, в небо, почти в облака, но не дотянулась до них, перекинулась дугой куда-то далеко, за лес, в который они утром въехали. Есан, поражённый этим странным видением, подошёл к тут же замершему под его остановившимся взглядом Сонхуну и попробовал коснуться это ниточки. Она замерцала сквозь его пальцы, на мгновение пропала, а потом обогнула их и упрямо засветилась чуть левее, ближе к сердцу омежки. Сонхун испуганно о чём-то его спросил, но Есан не услышал, не понял: прикусив губу, он снова попытался прикрыть на его груди водяную ниточку — и снова безуспешно. В растерянности он повёл глазами по сторонам, и вдруг увидел, как одна за другой ещё от нескольких омежек взметнулись вверх нити. Разные: зеленоватые, ярко-алые, розовые, цветастые, у кого-то яркие и чистые, у кого-то — едва видные, мерцающие, дрожащие, словно колеблемые ветром — у каждого своя. Их было не так чтобы много, но... Ликс, Соён, Ёнджун, Чаён, Чиа, Чжиюн, Мано... Молодняк столпился на берегу в надежде напиться свежей воды и подышать чудным воздухом самой ранней и чистой весны. Они смеялись, прыгали от утреннего морозца, щипавшего их румяные свежие щёчки, они переговаривались и лишь косились на него, застывшего столбом среди них, но не дёргали, не пытались оттолкнуть с пути. Он был странным, они его не понимали, но побаивались и уважали, этого он смог добиться достаточно быстро, как ни странно. А он смотрел на них, на их молодые расправленные гордо груди с быстрыми и звонкими нитями, нырявшими в вышину — и до него доходило. Медленно, но верно. Да, они на месте. И перед ним те, чьими Обещанными были волки. Волки, чья слобода находилась так недалеко, что стали видны нити, связывающие Соединённых Звёздными путями и благословлённых Луной. Да, они дошли. А потом случилось то, чего Есан совершенно не ожидал. Он почувствовал, как в его груди что-то слегка дрогнуло, завозилось, затрепыхалось и — сначала робко, а потом всё явственнее — от его груди потянулась за лес тёмная, фиолетовая, переливающаяся на солнце розоватым нить. — Нет... — прошептал Есан и попробовал прикрыть эту нить дрожащими пальцами, схватить, вырвать из груди. — Только не оттуда... Нет!.. Только не волк! Но внезапно его пальцы обожгло острым и жёстким огнём, нить задёргалась, словно натянутая струна на апхерце, на котором любил иногда играть его папа, и снова вытянулась — ровная, чистая, прекрасная. Обещанный... Он тоже пострадает от рук морвы. А может, его убьют в этом набеге или в том, что грядёт тёмным будущим... Есан судорожно вдохнул, чувствуя, что теряет силы, развернулся и, не слушая испуганных криков пытающихся его остановить омежек, кинулся в лес. И каждый раз, когда невольно смотрел чуть вверх и вправо — он видел проклятую нить. Нить, которая связывала его с тем, кого так трудно найти в этом мире, кто должен был стать его утешением, его возможностью наградить себя за все жертвы и боль, что была, есть и будет — с тем, кому его племя теперь причинит такую боль, которую невозможно будет простить! А уже если он узнает, почему это произошло и кто виноват в этом... Рыдать Есан начал на ходу, и лишь когда силы совершенно иссякли, рухнул на траву, больно свернув лодыжку и ударившись коленями — и закричал, завыл от душевной боли, которая была в сотню раз хуже той, что мучила его истерзанное тело.