***
— Сегодня, — блеснул на него взглядом шаман Кан. — И ты знаешь, что делать. Место нашёл? Ты не должен пострадать: ты должен быть полон сил, чтобы спасти тех, кого будет возможным спасти. Но главное — останови Первого омегу, когда он попытается убить мужа. Иначе завтра будет здесь кровавое месиво, и первыми падут именно твои омеги, которым будут мстить за их альф. Так что беги. Есан скупо кивнул и уже развернулся было к выходу. У него был свой план: он должен был пробраться в убежище невинных, которое выбрали старшие омеги, и увести оттуда всех в пещеру, которую он лично нашёл почти на вершине скалы небольшой гряды. Её он облазал вдоль и поперёк и убедился, что, кроме узкой, еле заметной тропки, к ней было никак не подобраться, казалась она совершенно неприступной со всех сторон. Нашёл он её с трудом, но, благо, времени в последние два дня у него было много. Морва готовилась к нападению дольше, чем обычно, так как хотели забрать побольше, считая деревню волков слабой, но богатой: так сказал им шаман Кан. Альфы деловито сновали, готовя телеги и мешки, омеги запасались мазями и тоскливо шептались о том, как пережить грядущую Ночь добычи, и видеть это, и слышать это не было у Есана никаких сил. Сны о том, как будут издеваться над этими перепуганными омегами их альфы, о том, как будут насиловать они невинных, мучили Есана последние несколько дней. И каждый раз он клялся себе изменить это проклятое будущее, всё исправить и не допустить. Так что искал убежище юным он со всем пылом. Кроме того, быть в становище у Есана просто не было душевных сил. Цветные нити, в тоске тянущиеся за лес, мучили его глаза. А хуже всего было то, что, каждый раз видя такую нить в груди очередного омежки, он вспоминал Минхо: измождённый, бледный, снова порванный и измученный — но с нежной, переливающейся, мятного цвета ниточкой, идущей из сердца за лес. Есан, как увидел, чуть сознание не потерял от боли, пронзившей ему сердце. Обещанный Минхо тоже был там. Правда, нить у омеги мерцала и дрожала, а иногда вдруг пропадала, будто в нерешительности, и Кан не знал, чего он больше боится: что, вопреки всем клятвам Есана самому себе, умрёт сам Минхо, так и не встретив Обещанного, или что это мерцание означает непрочность связи, из-за того что Обещанный альфа Минхо умрёт или откажется от него. Хорошо Есан осознавал только одно: он безумно, страшно, дико виноват перед своим Лино. И не только из-за потерянного ребёнка и других возможных детей, о которых ему наверняка уже сказал мерзавец Сонгэ. Сколько выплакал Минхо слёз, и на что уже был готов из-за этого, Есан старался не думать, чтобы не свалиться на землю от тоски в бессильном рыдании. Но не это, нет, не это было самым страшным. Есана разрывало от мысли, что если он всё же доведёт Минхо до Обещанного, если даст ему попробовать новой жизни рядом с альфой, данным ему Звёздами, то хоть немного — а вина с него сойдёт. Но с другой стороны, что будет с Минхо, когда его... волк (Волк! О, Звёзды, за что?!), о которых сказано и всем известно, что для них семья и волчата — самое главное в жизни — узнает, что он бесплоден и не сможет ему дать семьи? И что сделает с собой Минхо, когда узнает, что не просто альфу не способен осчастливить — а своего Обещанного? Слишком хорошо знал Есан своего мальчика: Минхо не сможет это так просто пережить. И так во все их редкие последние встречи на все утешения Есана он отвечал, что тому не надо беспокоиться: якобы Минхо чувствует, что всё скоро кончится для него, что небо его освободит, и просил позаботиться о его братьях. Есан обнимал его, равнодушного и холодного в его руках, сквозь зубы шипел, чтобы Минхо не дурил, чтобы не смел, а сам замирал от ужаса, осознавая, что и половины бы не выдержал того, что терпит этот омега. Он целовал Минхо в безвольные губы, пытался нежно приласкать, но не встречал никакого ответа. Тогда он вскакивал и убегал, не в силах справиться рядом с ним со своими чувствами и болью. А тот медленно поднимался и брёл в свой шатёр — на новые страшные мучения. И вот теперь перед ним забрезжит надежда, он обретёт того, кто должен — просто обязан! — будет о нём заботиться. И тут же на него свалится огромная боль от осознания того, что этого своего Единственного, которого он обрёл, хотя и не верил в него никогда, его он не сможет сделать счастливым! Не переживёт... Минхо не переживёт это... Да и будет ли на самом деле он нужен этому волку? Разве умеют волки любить? Разве могут понять нежного и слабого омежку? Слабые, говорят, у них вообще не выживают... А вот Есан... О, Есан любит его любым. Он бы взял своего мальчика на руки и — униженного, избитого, измученного, растерзанного, пустого — унёс бы хоть до Атласа светлого, лишь бы — вместе! Только ему, ему, Кан Есану, нужен такой Минхо! И да, волки освободят Минхо от ненавистного Сонгэ, и какое-то время Есан так надеялся, что он уговорит омегу спрятаться вместе с остальными старшими омегами и детьми в надёжном месте и уйти в благословенную долину для счастья, но сейчас уже понимал, что не получится: у Минхо были братья. И он их не оставит. А взять Джисона и Ликса вместе с ним в долину нельзя: для них не будет там альф, которые ещё когда вырастут. И загубить их омежью пору, лишить радости... Нет, это было слишком жестоко! Хотя, конечно, если сны Есана правдивы, то Ликсу, например, и впрямь было бы лучше в долине. Но Джисон... Джисон должен остаться с юными омегами у волков и быть их проводником в мире Звёзд и Ветров, отвечать за их души, беречь их советами... Его нить — ярко-золотая, гордая и сильная — бесила Есана до дрожи, потому что вполне явственно намекала, что победить её будет ой как нелегко, а значит, свобода — хотя какая свобода с этой фиолетовой дрянью, что тянулась от его собственного сердца куда-то к волчьей деревне — но всё же: свобода дастся ему непросто. Благо, что Сонни продолжал от него отворачиваться и свою золотую нить показывал ему нечасто. Есан сжимал зубы и думал, что во что бы то ни стало надо сделать так, чтобы упрямый мальчишка отказался от своего Обещанного. И тогда — как только, пока непонятно, но Есан придумает — он, несчастный и обречённый на страшные муки совести сын шамана, заберёт своего альфу, да хоть на горбу своём унесёт, и они уйдут! Далеко уйдут от всех этих волков, омег, предсказаний, снов и судьбы! Надо только заслужить это право — и Есан его заслужит. Он будет верой и правдой служить юным, а потом, может, какое-то время и тем, кто уйдёт в долину, но после, вместе со своим альфой он бросит всё и исчезнет из их жизни! Тем более, что то, как сделать из Джисона себе замену, Есану очень чётко рассказал отец: мальчик обретёт свои силы, пострадав. Эти силы, доставшиеся ему от отца, возможно, не так велики, как у Есана, но всё же шаман Кан был уверен, что Джисон весьма силён, что ему многое будет дано от сынов Горного барса, особенно когда он начнёт страдать по-настоящему. — Печаль и тоска, сын, — отличный способ встряхнуть спящие дары Звёзд, что дремлют. — говорил он. — И боль прекрасно пробуждает, и злоба, и ненависть, и желание спасти близких. — Он потирал руки, блестя глазами и диковато улыбаясь. — Вот увидишь: этот дерзкий щенок ещё удивит тебя. Главное, чтобы ему не достался кто-то милый и ласковый, но среди озлобленных страданиями волков после Священной ночи таких не останется. Это я могу тебе обещать. Наши милые цветочки, нежные омежки будут у них вызывать животное желание оберегать пару. Звери, понимаешь? Они всего лишь звери. Поэтому я и отказался от мысли отдать волкам всех молодых. Метка на шее, ребёнок в животе от морвы, запах пользованного омеги — всё это будет страшно бесить волков, они просто перережут их, наших молодых крепостных. А вот нежные, сливочные, невинные почти лапочки, не знавшие ласки и страсти, — лакомые кусочки. И им неплохо, и у тебя забот меньше. Но малыш Сонни другой. У него внутри острые камни. И полезь кто к нему — шею свернёт прыгать по ним. Сонни сам перережет горло любой заботе, любой нежности и альфьей гордыне. И вот последнего ему не смогут простить. И тут главное — вовремя оказаться рядом. Не упустить момент, когда он будет разбит, раздавлен осознанием того, что не смог поладить с альфой. Особенно если тот будет его Обещанным. Тебе нельзя будет дать им возможность попробовать снова, никак нельзя! Сонни — дерзкая дрянь, но умный. И захочет — научится на своих ошибках. Ты не должен этого допустить! Ты должен будешь в этот момент найти его первым. И тогда он будет твоим, Есан. Ты сможешь сделать с ним всё, что захочешь. Отчаявшийся, озлобленный, униженный, скорее всего — избитый, он станет отличной глиной в твоих руках. И ты вылепишь из неё всё, что захочешь. Есан молчал. И понимал: шаман прав. Если он хочет свободы, так и надо поступить. Но особо пока не останавливался в мыслях на этом, так как казалось это далёким и каким-то слишком туманным. Пока для него важно было именно это — спрятать невинных. Хотя бы для того, чтобы оставить их нетронутыми для их Обещанных. Ведь это было бы неплохо для плана? А с Первым омегой он и так уже вёл негромкие задушевные беседы и добился его внимания к своим словам. Статный и печальный, этот омега уже чаще в молчании слушал осторожные размышления Есана о том, как было бы неплохо дать хотя бы немного счастья тем униженным, что были вроде как на попечении Старшего. И Есан верил в то, что сможет убедить его, а вместе с ним и всех остальных, помогать ему и без жертв. Он не доверял шаману Кану. И когда тот, сказал: "Беги!" — а потом окликнул, насторожился, оборачиваясь. — Вот, — внезапно мягко улыбнувшись, сказал альфа. — Это вода с мерсонником. Выпей сейчас. Она успокоит тебя, а потом глотни на ночь — она поможет тебе уснуть без снов и без мыслей. Понимаю, что ты, зная, что им всем предстоит, не сможешь сделать этого спокойно. А завтра ты будешь нужен нам всем. Очень нужен. Так что — выпей и постарайся себя простить. Ты уже ничего не сможешь сделать. Даже если что-то задумал. — Хорошо, — кивнул Есан, взял бутыль с красивой обмоткой и вышел. Бутыль он сразу откинул в сторону, так как спать этой ночью не собирался вообще. Не говоря уже о том, что мерсонник никогда не даёт такой розоватый оттенок воде. А вот сон-трава — очень даже. Не очень-то умно было пытаться так его обмануть, с его-то познаниями в травничестве, но отец в последнее время вообще был очень странным. Есан быстро зашагал к шатру братьев Хон, с которыми договорился, что они ему помогут в эту ночь. У них он должен был подождать тьмы, а потом они вместе с Яго пойдут за омегами, а Юхо останется помогать тем несчастным, что смогут добраться до его шатра сами. К братьям Хон не лезли даже самые отчаянные альфы. И дело было не в возрасте — всё же они были уже почти пожилыми, им было под сорок, что-то вроде того. И не во внешности, хотя была она у братьев, прямо скажем, на большого любителя. Но многих омег это не спасало: пьяным альфам всё равно было, кого трахать. Но шатёр братьев Хон они все обходили десятыми дорогами, после того как, по рассказам, альфы, которых видели входящими в Ночь добычи туда стали как-то сами собой, но быстро и неотвратимо умирать. Кто ягодой травился, кого волк драл, кто неудачно падал со скалы... мутные были истории. Но с братьями их связали быстро, а так как травники были на вес золота, альфы отступили. Хоны приняли его, как обычно, с радостью, деловито показали тюки с одеялами для омежек, чтобы не дать им замёрзнуть, и пригласили пообедать с ними, чтобы набраться сил перед жуткой ночью. Есану есть очень хотелось: он, когда тревожился, всегда испытывал голод. Это его и подвело. Куда именно подсыпали они ему сон-траву, он так и не понял. Наверно, во взвар: уж очень терпкий и яркий был у него вкус. И когда он почувствовал неладное из-за того, что всё вокруг стало медленно проворачиваться у него перед глазами, а в голове зашумело, он лишь в ужасе успел глянуть в ласковые глаза Яго, окружённые мелкими морщинками, и услышать тёплый шёпот Юхо: — О, наш свет! Ты так прекрасен! Мы сбережём тебя, несмотря на твоё упрямство... Ты нужен омегам. И твой отец прав: ты должен хорошо отдохнуть этой ночью... Спи, наш свет... спи... ...Минхо сладко стонал, подаваясь бёдрами вперёд, насаживая своего альфу на себя, вплетался трясущимися пальцами в его тёмные волосы и стонал что-то странное, непонятное: — Ми-и-ин... Ми-и-ин... Да, да!.. А потом вдруг чёрной метелью всё завихрилось и его лицо исказилось страхом, болью — и только его протянутая, с судорожно выпрямленными пальцами... — Мин! Пустой! Отпусти! — И эхо, громом ударяющее в скалы и отражающееся сотней голосов: — Отпусти!.. Пусти!.. Пустой!.. Стой!.. стой... ...Альфа бил Джисона остервенело, на нежной коже половинок вспухали алые следы от его ладоней, а он всё не мог остановиться. Джисон кричал, но вырваться не пытался, явно обессиленный этой бесполезной борьбой. Альфа откинул со лба мокрую светлую прядь и выдохнул: — Проклятый! — Его голос звенел болью и отчаянием. — Всю душу вынул! Сука! Шлюха! Будь ты проклят! — Он отшвырнул омежье тело от себя, и оно ударилось с глухим звуком о стену. — Убирайся! Ненавижу! Убирайся к своему Минхо! Или с кем ты там трахаешься во сне?.. И вдруг Джисон широко открывает глаза и кричит в ужасе, а над ним склоняются двое. — Какой сладенький... Течёшь, малыш? Кажется, Хвановская шлюшка? Ну, раз вышвырнули его в течку — значит, не нужен больше? Видно, не так и хорош... Я буду первым... Что тут у нас, цветочек?... И острая вспышка боли, такой, от которой не оправиться, не встать, которую — не простить... ...Высокий худой и совершенно голый альфа держал Ликса крепко, прижимал к себе, и, как ни старался, как ни верещал, мальчишка вырваться не мог. А потом мужчина прижал его к дереву и с силой укусил в губы, раздирая их до крови. Ликс дёрнулся в мучительной судороге, а потом хрипло замычал от боли. Альфа оторвался от него, жадно облизнул кровь с губ и прорычал: — Мой! Придурочный омега! Ты мой! Да послушай ты! Я твой истинный! Я! Я! Всё равно не отпущу! Всё равно моим будешь! Мой! — И, рванув на омеге рубашку, с хрипом впился ему в горло зубами. Ликс крикнул в последний раз и обвис на его руках, потеряв сознание. И тогда альфа заурчал, довольно и жадно, повалил безвольное тело на землю, в несколько резких движений разорвал на нём одежду и, рыча от наслаждения, стал трахать. Двигался резко, быстро, под животом его всё хлюпало от крови, но альфе было всё равно: он явно дорвался до того, чего давно желал. И лишь приговаривал, кусая спину несчастного омежки: — Мой! Кочевая тварь! Мой! Отталкивал? Чанбин дороже был тебе, да? Чан... бин?! А нет теперь твоего Чанбина! Нет! С кабанами... опасно... иметь дело... в одиночку... Тварь! О, блядь, как охуенно... О... О, да! Тварь! Ты счастлив... Должен быть счастлив!.. Мой! Теперь — только... И вдруг огромные глаза Ликса — пустые-пустые, как будто укрытые тьмой, глянули в последний раз с белого лица — и оно исчезло под водой, уносимое каким-то бурным потоком, и лишь крик ему вслед: — Нет! Вес... нушка!.. Нет!.. — Но только тишь была ответом на этот зов. Только. Тишь и... Тьма...***
Да, он сделал всё, что только мог. И всё равно ничего не смог. Жалкий. Убогий. Ни на что не способный... Постоянно попадающий в один и тот же капкан: недооценил. Он снова недооценил своего главного врага. Главного врага и тех, кого он превратил из друзей в самых ненавистных Есану врагов. Они смотрели умильно, они вытирали пот с его кожи, когда он, проснувшись связанным в глубокой пещере у Лешьих троп, закричал, заверещал, приказывая, умоляя, убеждая его отпустить — и бежать туда, чтобы спасти, чтобы не дать, чтобы... чтобы... Есан умолк, в ужасе глядя за их спины — туда, где в проёме входа в пещеру загоралась заря. Утро... Он опоздал. Закрыв глаза, он всё ещё бурно дышал после рыданий, его горло саднило от криков, но омега сжал зубы и попробовал сосредоточиться. Да. Он проиграл. Его обманули и не дали ничего исправить. Но. Он не станет снова пытаться вырваться: их двое, а он один. Он в проигрыше. Однако... Они явно любят его, думают, что сделали ему хорошо, когда, послушавшись отца и сдав ему его, предали Есана. И заслуживают его любви и благодарности. Яго мягко обтирает ему тёплой тряпицей лицо, а Юхо осторожно развязывает руки и начинает их разминать, понимая, что он больше не опасен. — Вот и умница... Наш свет... лучик наш... Шаман... Мы сберегли тебя! И благо будущего Белого племени — мы сберегли и его! Есан... Сани... Ты подумаешь и поймёшь: твой отец прав! Он любит тебя! И мы... Красавец ты наш... Солнце... Наш свет... Они сидят рядом и обихаживают его измученное верёвками и ночными кошмарами тело. Они думают, что победили, но он по-прежнему их любит. А он ненавидит их. Всей своей искалеченной душой — ненавидит. И отомстит. Обязательно отомстит. И почти уже знает как. Но для этого... Он грустно улыбается и открывает глаза. — Простите... — шепчет он. — Я глуп и слаб... Простите и — спасибо вам... — В глазах Яго блестят слёзы счастья, а Юхо припадает к его руке холодными губами. Есан терпит, мягко улыбается снова и: — Когда же... Когда мы вернёмся... Там же... — О, милый, если ты в силах, то давай сейчас. Там... — Братья переглядываются и печально вздыхают. — Там творилось такое в эту ночь... Тебе точно нельзя было туда... Но потом Юхо внезапно смотрит недоверчиво и тихо спрашивает: — Ты ведь... ты ведь не будешь пытаться что-то сделать с собой из-за... этого? Нет, о, нет. Он не будет. Ему только что во сне показали, что будет в самом лучшем случае с теми, кто ему дорог, если он самовольно уйдёт из этого мира! Нет и нет. Он останется. Так что он вполне честно качает головой и снова шепчет своё глупое "Простите..." "Я убью вас обоих, — думает Есан, медленно наматывая на ноги крепкие полотна и поглядывая на лениво переругивающихся братьев Хон. — Вернее, не я. А волк. О... Это будет прекрасный волк, вам понравится. И он поможет мне убить двух зайцев сразу... вернее — трёх".