Проклятье шамана (18+)

— Что же мы наделали, отец?.. — Слёзы катились и катились по его лицу, но, связанный, он даже не мог их утереть. — Что натворили?! — Закрой рот, омега! — Голос шамана Кана был раздражённым и немного утомлённым. — Ты мешаешь мне разговаривать с духами. Умолкни! — Духи? Правда? Духи?! — Есан злобно и страшно расхохотался, сквозь всхлипывания и судорожное икание. — Ты... Ты с духами?.. Они оставили тебя, отец! Неужели... Неужели ты не понял этого?! Бросили! Они бросили нас! И мы сдохнем, понимаешь?! Мы и сами сдохнем, и всех, кто верил нам, погубим! Ты... Ты... Ты во всём виноват! Ты... Он начал задыхаться, чувствуя, как утягивает его на дно чёрного болота острое отчаяние. Голова закружилась, на грудь опустилась тяжесть, он повалился на бок, свернулся, прижавшись коленями к животу, и заскулил от ужаса. Страх был странным: Есан и сам не понимал, чего боится. Но всё его существо умоляло вскочить и бежать, бежать, бежать, однако сил не было даже на то, чтобы поднять голову, которую он пытался спрятать в вонючей соломе, которой был устлан пол холодного шатра, куда их кинули в ожидании казни. В том, что их сегодня обоих казнят, Есан не сомневался. И это было так страшно — вот именно эта уверенность в неизбежности смерти — что она поглощала всего его, не давая вдохнуть и хоть немного более достойно себя вести. Мысль о достойном поведении лишь мелькнула на миг — и утонула в алом мареве ужаса, проникшего, казалось, в каждую частичку его тела, измученного верёвками и синяками от жестоких ударов альф, которые тащили его сюда, скаля зубы и угрожая самыми страшными карами, что могли выдумать их гнилые души. — Есан! Кан Есан! — Голос отца пробился в тьму его обуянного животным страхом сознания и вырвал из неё, вздёрнул, как дёргает растрёпанный, рваный лист с земли ветер — поднимает в высоту и кружит, кружит, швыряя из стороны в сторону, и не даёт упасть, найти покой у корней безмятежных серых сосен... — Очнись! Дыши! Медленно, Есан! Ды... ши... Вдох! Глубже! Ещё, до дна! Выдох... Ещё вдох... выдох... Ещё... Ещё... Дыши, сынок... Просто дыши со мной... Кажется, он на самом деле дышал. Кажется, он вспомнил, как это делать, и тьма отступила. Он сжался в углу, жадно вдыхая затхлый воздух провонявшего мочой, кровью и потом шатерка. И этот смрад показался ему самым прекрасным и свежим ароматом на свете — просто потому, что он смог его вдохнуть полной грудью. Есан прикрыл мокрые от слёз глаза и дышал. Вдох... выдох... Вдох... выдох... Просто остановил на этом своё внимание, ведь если можешь дышать — можешь и жить. Жить. Жить! Страстно, жадно, невозможно — Есан хотел жить! Что угодно, только не боль от пыток и не смерть! А ему грозило именно это. И когда, продышавшись, он вспомнил об этом, на него снова накатила лёгкая дурнота, и он тихо-тихо заплакал. — Омежка... Мой омежка... Послушай меня... Никогда раньше отец так не говорил с ним. И Есан от этого заплакал ещё горше, с ужасом понимая, что и альфа чувствует, что не выживет. Да, да, именно такую свою гибель и предсказывал всё это время шаман Кан Есан, более того — к ней он и стремился! Но это было так неправильно, так жутко и так подло — бросать его здесь, уходя к Звёздам, что Есан не мог с собой справиться. — Отец, отец, зачем?.. — Получилось рвано, хрипло и жалко, отвратительно жалко. — Я говорил тебе, что шаман должен уметь жертвовать, Кан Есан. Альфа сказал это печально, с болью, и Есан затих, придавленный этими словами, словно тяжёлой каменной глыбой. У него не было сил возражать, не было сил больше спрашивать, так что он мог только молчать. И внимать тому, что говорил отец. — Попробуй меня всё-таки услышать, сын, пока я могу ещё говорить. Я свалил лес и очистил место. Я показал направление и указал, где взять камни. Я дал тебе всё, что мог. Но построить эту дорогу сможешь только ты сам. Завтра на рассвете меня казнят. А ты останешься жить. Молчи! — прикрикнул он на встрепенувшегося всем телом Есана. — Молчи, омега! Я сказал — так и будет. И именно я, как и задумывалось, стану твоей первой жертвой. Первой из трёх, которые приведут тебя к величию, а убогих и униженных омег морвы — к счастью. Да, да! — Он снова почти крикнул на внезапно даже для самого себя засмеявшегося в ответ на эти слова Есана. — Да, к счастью! Никто и никогда не обещал, что этот путь будет лёгким и обойдётся без смерти, крови и боли! И моя погибель, и смерть тех, кто уже обречён погаными альфами морвы, и те несчастные невинные души, которые отправятся в Золотой Атлас завтра, удушенные в лесу в жару безумия — это всё страшные, кровавые, но необходимые жертвы! И никто бы сам, добровольно, не решился на них! Никто не хочет брать на себя их боль и гореть этой болью в провалах Вальду. И уж конечно, никто не хочет быть жертвой! И ты бы не смог, я знаю! Но поэтому тебе и нужен был такой страшный и озлобленный безумец, как я! Я сделал это для тебя! Я сделал бы и большее, убил бы и сам, если бы нужно было! Только бы были те, кому помогут упившиеся кровью невинных жертв этих Звёзды! А они будут довольны, ведь богатой жатвой сегодня накормили мы смерть! Есан зарыдал, услышав восторг безумия в голосе отца, и шаман умолк на какое-то время, но лишь чтобы дать ему выплакать своё бессилие. А потом заговорил снова: — Кан Есан! Отныне ты свободен, слышишь? Всё это время я был за твоей спиной, чёрной тенью твоей слабой и мечущейся души! Я тащил в свой мрак всё, на что сам ты был не способен! Я пытался брать на себя то, что было нужно, чтобы ты оставался в относительном покое. И что же? Был ли ты хоть на миг в покое? Нет! Потому что тебя мучило наличие этой тени за твоей спиной! Ты так хотел освободиться от неё, так стремился жить своей волей и не зависеть от меня и моих желаний и планов на тебя. Завтрашний рассвет даст тебе такую возможность, Кан Есан. Ты станешь свободен. Помни это, когда будешь принимать решение о том, продолжить ли то, что начал я, или отказаться от всего — и принять ту судьбу, что уготовили тебе и омегам морвы Звёзды. Не вмешайся я — и вы бы получили именно её! К истоку вы не вернётесь, всё будет хуже, жёстче и болезненнее, но исход будет тот же: вы подохнете безвольными шлюхами под разгулявшейся морвой. Потому что теперь их ничто и никто уже не остановит. А потом придут волки и закончат дело. Есан тихо завыл и зажал ладонью место на груди, откуда, слабо мерцая и мигая догорающей звездой, исходил лёгкий, длинный, сиреневый цвет — цвет его тоски, цвет его надежды. Умирающей надежды. Но отец продолжал вдохновенно и уверенно, не обращая внимания на его скулёж. — Но помни, что всегда есть выбор, всегда! И в твоём случае — особенно. Потому что моя жертва и нужна была лишь для того, чтобы у тебя был этот выбор. Не будь меня, ты бы сгинул, проданный за нужды морвы чужому племени, как и положено омеге шаманского рода. А теперь у тебя есть два пути. Они оба ведут в могилу, как и любой человеческий путь, — помни это, выбирая один. Но именно от тебя зависит, как скоро ты дойдёшь до конца этого пути. Этим одарили тебя звёзды. И прежде чем решить, отказаться от этого их дара или принять его, подумай: может, не зря они дали шаманам эту возможность — видеть своих убийц? Ты хочешь, я знаю... — Он сбился, закашлялся, но продолжил, хрипло и страстно: — В глубине души твоя слабость кричит, что ты можешь и даже должен пощадить папу своего будущего убийцы. Но спроси себя: если бы это не было волей вышних сил, дано ли бы тебе это было? Может, есть в этом высший их промысел? Это первое. Дальше. Лишь от тебя зависит, с чем ты подойдёшь к краю своей могилы: в славе и любви тех, кого ты спас, или с осознанием того, что ты мог попытаться спасти их — и не сделал. Каково будет тебе знать, что ты даже не попробовал это сделать? Но если ты готов терпеть эту боль, ты знаешь, что надо делать. Ну, и третье... Шаман заговорил тише, он явно утомился, да и били его явно сильнее и дольше, чем Есана. Но он умолк лишь на несколько мгновений, достаточных для того, чтобы Есан выпрямился и опёрся на стену, прижимая к себе колени и настороженно глядя на отца. Реветь уже не хотелось. С каким-то отстранённым интересом он наблюдал, как ловко и умело затягивает на его шее петлю своих рассуждений отец. Ловко... Ловко... Очень ловко. Кану можно было не продолжать: Есан был полностью стреножен и повален в грязь его словами, однако отец никогда не останавливался, не дойдя и не доведя до края. Так что он продолжил: — Третье... Да, третье. Всё неслучайно, Есан. Я был мерзавцем настолько, что имел омег, когда уже был крепостным альфой твоего папы. И это было подло, это было ужасно, но именно это сделало возможным то, начало чему я положил. Твои братья. — Он прикрыл глаза, голос его стал низким, певучим, завлекающим. — Твои чудные братья... Луна любит лица сынов Горного барса — и мой Минхо прекраснее всех, кого я видел когда-либо! Никогда не думал, почему, несмотря на то, что делает с ним блядская гиена Сонгэ, он всегда поднимается и вновь обретает свою красоту. И не тускнеет, не вянет его красота? Не бледнеет лицо, не обмирают серостью калеченные столько раз губы? Бёдра остаются приятной полноты, а шея так быстро вновь обретает свежесть и чистоту? Думаешь, он его не метил? Думаешь, почему бесится? Не держится на Минхо его метка. Сходит за три дня, да и на метку-то не похожа, как ни терзает он его! Приходил, сучий потрох, жаловался! Ныл, просил помощи! А только без толку! Минхо и сам не понимает, что Сонгэ его метит, потому что всё исчезает! И раны его заживают, и рубцы, которыми должно было бы быть покрыто его тело, — где они? Если оставит его в покое Сонгэ — и месяца не пройдёт, как он снова станет чист и свеж, как ветвь омытой дождём сирени! Почему? Ты никогда не думал об этом? В голосе отца было только восхищение и никакой издёвки, но Есан сжался от обиды и боли. — А ведь ты думаешь, что любишь его, Есан. Почему же не приходил тебе в голову этот вопрос никогда? Подумай! — Альфа восторженно улыбнулся, блеснув во тьме шатра диким глазами. — Чистая и светлая душа! О, она воистину прекрасна — его душа! И не пристают к ней ни грязь, ни боль, ни ненависть! А ведь у него не жизнь, а мука! Но не казалось ли тебе, что эта мука лишь очищает его? Он по-прежнему добр и нежен с братьями, готов помогать любому, ласков к малышам, хотя и потерял своего, прекрасен, как лепесток весеннего цветка! И лицо, тело его — это отражение его души! Редкий, очень редкий дар, который даётся лишь избранным детям Горного барса! Лишь достойнейшим! И разве нужен он, такой-то светлый, этому миру? Есан вздрогнул и широко раскрыл глаза. Он в смятении посмотрел на отца, но тот по-прежнему блаженно улыбался. — Как это?.. — растерянно прошептал Есан. — Что ты... говоришь? — Всё то же, сынок, — мягко, ласково и очень уверенно ответил шаман. — Минхо — жертва. Прекрасная, чистая, светлая и лакомая жертва! Я дал эту жертву миру — именно для духов! Сам не зная, я породил того, кто лучше всех подойдёт тебе для твоего пути! И то, что ты отдашь его духам, увеличит его ценность! Он уйдёт в Золотой Атлас, а ты получишь силы строить свою дорогу! — Никогда, — тихо сквозь зубы процедил Есан. — Слышишь? Никогда! — О, милый, тогда придётся жертвовать кем-то ещё, — печально усмехнулся отец. — И если смерть Минхо можно было бы считать искуплением моей вины перед омегами морвы: всё-таки он мой сын, — то кто-то другой станет совсем уж невинной жертвой. И тогда только ты будешь виноват в ней, да ещё и подставишь того, кто поможет принести эту жертву. Ты же знаешь: настолько невинного убить — это обречь себя на потерю дорогого человека, уж этот закон непреложен. Есан сжал зубы и зажмурился. Нет. Нет! Всё это ерунда, всё это очередные бредни сумасшедшего старика! Никогда! Минхо будет жить. Жить! Он... Есан спасёт его, защитит и от горя быть отвергнутым своим Обещанным, заберёт с собой в долину — и станет ему опорой и защитой... Защитой... Он растерянно потёр грудь и опустил глаза: сиреневый свет упрямо мигал, пробиваясь сквозь пальцы и не желая гаснуть. Минхо... Или?.. — Ты сам это решишь, — между тем снова начал шаман Кан. — И это будет не самое сложное, ты же знаешь, да? Есан знал. Он снова посмотрел на сиреневую тонкую нить, что уходила в верхнее полотнище шатра и растворялась там во мгле. Отец усмехнулся и кивнул. — Да, да, твой Обещанный. Ты ведь уже видишь, да? Он тоже волк, Есан. С недавних пор я в этом уверен. И ты уже видишь или чувствуешь связь с ним. И самое важное, что ты должен будешь исполнить, чтобы не загубить всё, — это избежать его любви и не привязаться к нему слишком сильно. Потому что он обречён. Слышишь? Ты обречён на него, а он — на то, чтобы умереть от твоей руки. Но сначала он должен дать тебе дитя. Того, кто станет во главе омег, когда придёт твой срок. Ради него ты должен отдать себя своему альфе, притвориться покорным и верным. Волки обожают свои семьи. Для них волчата — главная ценность в жизни! И если ты понесёшь, то подобраться к горлу твоего Обещанного будет самым простым делом из всех. Он доверится. И сам обнажит его для тебя. Омытый его кровью, ты станешь могущественным! Принеси его в жертву — и это дарует тебе силу, равной которой не было никогда и ни у кого! Так, так сказали мне духи! Так... Внезапно отец умолк, а Есан затаил дыхание, замер в попытке скрыть свои мысли от этого альфы. Никогда. Он никогда не станет убивать того, кто сможет сделать его счастливым. И ребёнка не будет никакого, уж Есан-то позаботится. Чтобы не возникло и мысли, и попытки подумать о том, что можно убить альфу, связанного с ним этой сиреневой нитью. Есан сделает всё, чтобы не дать себе повода даже на миг усомниться в правильности собственного выбора. И для этого ему нужен... — Джисон... — словно услышав его мысли, вдруг сказал отец. Есан вздрогнул, его сердце бешено забилось, и он стиснул кулаки, зажался, чтобы ни единым движением больше себя не выдать. Но Кан, кажется, был слишком занят своими размышлениями вслух. — Не допусти, чтобы он полюбил своего альфу... Духи смеются надо мной... Они уверяют, что ты не совладаешь с ними — и от этого станешь счастливым... О, я не понимаю их теперь... Есан тревожно повернул голову к отцу. Тот явно говорил что-то не то. Шаман тёр связанными впереди руками лоб и хмурился, пытаясь, видимо, сосредоточиться на своих мыслях. Вот только у него это не получалось, и он говорил всё более сбивчиво: — Пора... Кажется, теперь пора. Есан, прошу: не дури, слышишь? Камни на доске, вино в чашах. Игра начата, и ты можешь выиграть — просто начни играть! Джисон должен помочь, понимаешь? Должен! Вот только Ликс... Нет, нет! Только не он! Есан! — вдруг крикнул шаман так громко, что омега завалился набок, вздрогнув от неожиданности, у него всё внутри оборвалось, и он в ужасе тихо заскулил. Но отец снова яростно крикнул: — Не смей! Слышишь меня! Проклятье, проклятье! Почему не раньше! Ликс! Леший поганец Ликс Ли! Ты не сделаешь этого, Кан Есан! Ты не посмеешь! — Отец, — замирая от страха, попробовал достучаться до него омега, хотя и понимал, что шаман впадает в морок — состояние общения с духами. Так бывало редко, обычно для этого Кан использовал курильные свечи и травяные настои, но иногда, как не раз говорил отец, было именно так — внезапно, резко и страшно. Но Есан снова позвал закатившего глаза и мерно покачивающегося на коленях шамана: — Отец! Что я не должен сметь? — Не смей, нет, не смей, — забормотал альфа. — Он должен, должен, должен умереть, его Обещанный — его проклятье, у каждого своё проклятье, не смей отнимать у него его! Ты... Ты ведь сделаешь, как надо, да? Он вдруг поднял голову и уставился на Есана совершенно белыми глазами: зрачки были закачены, и омега почувствовал, как у него на голове от ужаса зашевелились волосы. А шаман внезапно заговорил странным, совсем не своим голосом... то есть как будто несколькими голосами, хриплыми, низкими, рычащими: — Берегись, шаман, берегись! Никого нет сильнее наших полукровок! Смерть... Он придёт и подарит тебе благородную и прекрасную смерть! Такую же прекрасную, как и он… моё яблочко румяное!.. Руки прочь от моего омеги, шаман! — Голос Кана сорвался на хриплый рёв, и Есана затрясло от ужаса — столько ненависти было в этом рёве. — Не смей к ним подходить! Горло перегрызу за них! Они — мои!.. Прошу, оставь... Смирись, милый, умоляю... — Голос Кана вновь изменился, стал глубоким, тёплым и ласковым, а Есана, как только он зазвучал, пронзило наслаждение... Такое дикое, жуткое и странное, что он вытянулся в судороге у стены и стал задыхаться, пытаясь дотянуться до ушей руками, чтобы закрыть их, чтобы не слышать этот голос, а тот всё звучал, звучал и звучал — напевный, убийственно сладкий: — Я близко, Есани... Дождись меня, омежка... Ну, ну, не глупи, ну же... Чш-ш, мой вкусный... Не дёргайся, смирись... Тебе меня не одолеть, потому что я всегда побеждаю и никогда не отпускаю своё... Всё тише и тише говорил шаман, а Есан, бледный и покрытый холодным потом от ужаса, не отрываясь, смотрел на него. Отец сидел, низко опустив голову, обезволенный только что посетившим его Прозрением. До этого Есан никогда не видел этого, так как Прозрение было возможно только после свершения обряда очищения и долгих молений на правильном месте. Вообще он думал, что отец сильно приукрашивает, когда рассказывает о таких вот Прозрениях, которые случались с ним всего-то пару раз, но были предметом его особой гордости, ведь именно они давали ему полное право называть себя сыном Горного барса. И то, что он стал свидетелем вот такого Прозрения, да ещё и услышал то, что услышал, почти добило Есана. Он уже ничего не понимал. И чувствовал только одно: дикий, ни с чем не сравнимый ужас перед тем, что ему предстояло. Но совершенно отчаяться он не успел. Резко распахнулось полотнище входа, и два дюжих альфы вошли в шатёр. — Пора платить за ошибки, шаман Кан, — криво усмехнулся Чхве Дирек и положил руку на свой меч, бывший пока в ножнах. — Что, говорили ли тебе об этом твои лживые духи? Кан поднял голову и, посмотрев прямо в глаза воину, улыбнулся — широко и дико. — Ты никогда не сможешь отстирать мою кровь со своих обмотов, Чхве, — почти весело ответил он. — И меч твой заржавеет быстрее, чем я достигну провалов Вальду. — Он медленно, с трудом встал, отмахнувшись от помощи подскочившего к нему второго альфы, Со Минсу, а потом сделал шаг к Диреку и прошипел ему прямо в лицо: — Но я подожду тебя у входа, Чхве. На Камне судьбы. И сожгу на нём слова о тебе, чтобы никогда твоя чёрная и слабая душа не нашла себе там никакого упоминания! Дирек злобно рыкнул и, грубо ухватив шамана за плечо, потащил из шатра. А Минсу склонился над глотающим слёзы и кусающим себе до крови губы Есаном. — А ты посиди пока здесь, шаманёнок, — процедил он без улыбки и вдруг окинул омегу оценивающим взглядом. — Может, ты нам ещё и живым сойдёшь. Он вышел. А Есан почувствовал, как накрывает его чёрным крылом безумная тоска. И внезапно остро дёрнуло в груди и туго сдавило шею. Так он понял, что его отец мёртв. Теперь он остался в этом мире один.