Проклятье шамана (18+)

Жизнь захватила Есана и понесла безжалостным бурливым потоком, как только он вышел вслед за Чонхо из его дома. Она не щадила ни чувств, ни сил шамана, кидая в него тревогу за тревогой, дело за делом, сложность за сложностью. Одно радовало, как бы жестоко это ни звучало: все эти тревоги и сложности были связаны с другими: с омегами, с их волками, с тем, что они не могли понять друг друга, принять с одной стороны и простить с другой. Самым тяжёлым ударом оказалось то, что проклятый сон, который Есан принял за ложный, оказался до обидного точным: Чанбин изнасиловал Ликса в первый же вечер, потом они вроде как помирились, а утром он снова сделал это, непонятно на что разозлившись. Но ужаснее всего было то, что глупыш Ликс почему-то решил, что альфа позвал его замуж, когда они мирились. Чанбин непонятно зачем положил руки омеги себе на щёки — и этого оказалось достаточно, чтобы задёрганный и перепуганный всем, что случилось с ним за последнее время, Ликс решил, что это — предложение крепости. И — о, ужас — вышил за ночь альфе крепостной узор на жилетке. А тот его утром снова... оприходовал, причём жестоко и зло, так, что Есану пришлось помочь Ликсу обработать вход, припухший и болезненно-красный, обезболивающей мазью, которую всегда носил с собой в нательной сумке и, слава Звёздам, взял и на этот раз. Он пришёл к омежке рассказать, что тот ошибся, что Чанбин, который яростно возмутился, когда Есан раскрыл ему тайну узора на его жилетке, ничего подобного не имел в виду, что это волки — а у них свои законы, свои традиции, так что... Ликс рыдал, задыхаясь от боли и обиды, клялся, что убежит от жестокого волка, что не выдержит, если он ещё раз... Есан и сам чуть не плакал от обиды за нежного юношу, которого отдал в руки этому... своему... А в душе подлой змеёй шипела из угла мысль: "Я бы не вынес... Какое же счастье, что это не я..." И Есан украдкой до боли щипал и царапал себе руки в бешеном желании прогнать эту мысль. Он обнимал Ликса, поглаживал его голову, мягко и ласково шептал на ухо то, что никак не могло утешить мальчика, но должно было остановить от глупостей: — Милый... Ликси... Послушай... Он сожалеет, поверь! Я видел его, я знаю точно: ему ужасно жаль, он и сам не рад, что так поступил с тобой. Он понимает, что был мразью, просто... Я умоляю тебя, малыш: дай ему ещё одну возможность... Он ведь... — Не могу, не могу, не могу! — задыхался Ликс, сжимая в пальцах ткань Есановой рубахи. — Он так смотрел, он так шипел! Он уничтожит меня! Я в реку... я лучше в лес к дозорным!.. Я утоплюсь лучше, чем снова с этим... Это было так больно, так... Первый раз — ладно, я знал, что такое могло быть, вы говорили... Но он мне цветы... Цветы же потом принёс! — Ликс нелепо махнул рукой назад, туда, где в большом горшке стоял огромный букет тюльпанов. — А потом... Да, пусть я виноват, что, как дурак, поверил в то, что он может так сразу в крепость, но разве за это... Почему за это? Или за что?! Что я сделал? Он напал, как бешеный, как будто ему дурманка какая приснилась — и он кинулся на меня! Я чуть проснуться успел! Люто со сна испугался!.. А если он будет вот так всё время? Да лучше сдохнуть! — Ликси, прошу... Малыш... — Но Ликс рыдал, мучительно содрогаясь от судорог, и никак не мог остановиться. Есан тяжело вздохнул, сглотнул горький ком, уже понимая, что снова не обойтись без крайних мер: решать надо было быстро, так как Ликс был на грани. Он прикрыл глаза, сосредотачиваясь. Он чуть отпустил запах — мягкий, завораживающе-аппетитный — и осторожно стал "выглаживать" горящую алым часть "тени". Притушить оказалось сложно: боль была свежей и слишком сильной. Но через какое-то время Ликс всё же притих и задышал спокойнее. — Милый, — мягко сказал Есан, — просто услышь меня. Ликс? — Слышу... — шепнул юноша, утыкаясь крепче ему в грудь. — Этот волк — всего лишь альфа, понимаешь? Ты ведь помнишь, что мы сделали этим альфам... — Я ему ничего не сделал, ничего! — с горечью перебил его Ликс. — Только есть приготовил — так и то он сидел с недовольной мордой, хотя получилось очень вкусно! Всю ночь вышивал, тупой тупорог, так разве это плохо ему? Что ему вообще надо?! Последние слова прозвучали с тоскливой мукой, и Есан крепче прижал его к себе. — Ликси, малыш... Просто дай ему немного... привыкнуть к себе, прошу. К своей заботе, к своему присутствию... Просто будь чуть тише, не смотри прямо... Они все ранены, они все — звери пока, понимаешь? Просто звери, которых надо попробовать приручить... Тут он запнулся. Тёмные горячие глаза с хитрым прищуром и насмешливая улыбка встали у него перед мысленным взором, он судорожно сглотнул и прогнал их: "Пусть не все, но... Этот такой один, видимо.. Хочется верить, что один, иначе мне конец... Хотя и так..." Есан заставил себя отринуть мысли о Чонхо и снова обратился к Ликсу: — Милый, слышишь? Ликси... Бежать не выход. Топиться или искать иной смерти глупо! Я клянусь тебе: ему самому ужасно стыдно и жаль! Может, он и не попросит прощения сразу, но душа у него болит, и болеть будет долго, это я тебе обещаю! Конечно, будет болеть! Ещё и как. Есан достаточно грубо потыкал там, в "тени" взбесившего его Обещанного, в ярко-жёлтый, мерцающий стыд во время их разговора в мастерской. Так что скоро поганец не успокоится. Благо, был он прекрасно открыт и на прикосновения ответил как нельзя лучше. И Есана снова кольнуло болью от того, как он ошибся: со своим Обещанным он бы сладил на раз! — Мне всё равно, — всхлипнув, прошипел Ликс. — Я никогда его не прощу! Никогда! Ненавижу его! Ненавижу... — повторил он жалобно и снова залился слезами. — А ведь понравился... даже понравился сначала... Сука, я ведь даже... — Он коротко простонал и прикусил губу. — Подумай о том, что я сказал, — тихо сказал ему в розовое горячее ухо Есан и снова погладил по плечам. — И сними эту рванину. Вон, рубаха лежит. Наде... — Нет! — выкрикнул Ликс и отстранился, надуваясь. — Ни за что не возьму от него ничего! Есан мягко усмехнулся и печально покачал головой. Но не было уже в "тени" омеги острой боли, так что он попрощался и вышел из времянки, где жил Чанбин. Чонхо стоял у входа, прислонившись к стене и скрестив на груди руки. Есан вздрогнул, увидев его: сюда он пришёл один, так как альфа должен был сделать заказ в мастерской. Так что Чонхо лишь подсказал Есану, как найти времянку нерадивого Обещанного. А теперь был здесь, хотя Есан думал, что он будет ждать его дома. — Ты знал, что когда говоришь на своём языке, то звучишь, словно песню поёшь? — спросил его Чонхо, глядя ему в глаза и грустно улыбаясь краешком губ. — Откуда? — тихо спросил Есан и тоже невольно улыбнулся. — Я же себя не слышу. — Жаль, это так приятно... — Чонхо кивнул на дверь. — Объяснил? — Твой друг был с ним жесток, — осторожно ответил Есан, быстро опуская глаза. — Ликсу... больно. — Чанбин... Он может. — Чонхо тяжело вздохнул, взял его за руку, и они пошли по широкой тропе между домами. Шли молча, но, казалось, оба думали об одном. И думы эти были не из лёгких. Однако тёплая ладонь, в которой была зажата рука Есана, будто придерживала и не давала утонуть в этих мыслях с головой.

***

Они выглядывали из-за заборов, подзывая его, они приходили к нему, вызывая его из дома и стыдливо пряча глаза: спрашивали, как сказать альфам что-то, что было важно. Некоторые просили мази и отвары для примочек от синяков — такое тоже было. Манчон, например, пришёл с дикими следами страсти по всей шее и, блестя шалым взглядом, попросил что-то, чтобы они быстрее сошли. Есан, вспомнив свои сны, усмехнулся, достал с полки в кухне, где они стояли, мазь толокнянки, и, подавая, спросил: — Что, стыдно ходить с такими следами, Чони? Соседи косятся? — Поебать мне на соседей, — дерзко ухмыльнулся Манчон. — Больно, когда он по этим следам кусает снова. Хочу, чтобы сходили быстро и он мог делать это снова и снова. И стонать хочу от сласти, а не от боли. — Он самодовольно хмыкнул, глядя на застывшего от смущений, алого Есана, взял коробочку с мазью и, щёлкнув языком, подмигнул ему: — Спасибо, шаман! Желаю и тебе таких же сладких ночей, как мои с альфой, к которому ты меня привёл. Я у тебя в огромном долгу за него, Кан Есан. И за слова... Те... Тоже спасибо! Он снова подмигнул и, посмеиваясь, вышел. А Есан ещё какое-то время медленно выдыхал, стараясь отделаться от мерзких в своей откровенности картинок перед глазами. Лешьи сны... чтоб вас! Приходили и альфы, вызывая молчаливо-недовольные взгляды Чонхо. Приходили, чтобы узнать, как попросить или приказать что-то. Многие пытались выглядеть сурово, требовали слова приказа, но после пары ласковых уточнений часто всё сходило до просьб, пугливо-робких и немного растерянных. Особенно, если Есан, качая головой и скромно опуская глаза, негромко говорил о том, что омега попался альфе нежный, что его так обижали в морве, так обижали... А альфа спас его, и омега, конечно, может этого и не показывать, но страстно ищет в альфе сильного и смелого защитника... Он говорил это всегда по-разному, но чаще всего этого было достаточно. Есана на самом деле это безумно удивляло. Ведь в морве защитников-альф не было вообще: все они были лишь горазды обижать. А просьба о защите была бы воспринята любым как оскорбление его мужественности. От одной мысли о том, чтобы прильнуть к альфе-кочевнику в попытке найти у него покров, вызывала у Есана судорогу ужаса и отвращения. Но волки... Волки были совершенно иными! На самом деле мысль о том, что с ними надо взывать именно к этой, страстной и, видимо, природной, тяге защищать и оберегать свою пару, подсказал своим поведением Чонхо. Со своим этим "малыш", нелепым и таким раздражающим. Со своей тягой обнимать, прикрывая при любой опасности, словно Есан на самом деле беспомощный слепой щенок! Со всем тем, что говорил тогда, в их первую ночь... Есан вспоминал об этом с содроганием, но выводы сделал вовремя и, очевидно, правильные. И это работало! Ещё как работало! Потому что большинство из приходивших к Есану альф-волков волей-неволей воспринимали омегу, выбранного ими на Широкой поляне, как пару. Именно поэтому и решали они обратиться к шаману за помощью в общении с этими своими напуганными и дикими мальчишками. Были, конечно, и дерзкие, были озлобленные, были объятые гневом — как немолодой альфа, который взял себе Енджуна и пришёл к Есану на пятый день с требованием сказать "этому поганому омеге", что альфа — хозяин его, так что щенок обязан подчиняться, а не воротить нос и не ныть постоянно по поводу и без! — Ты бьёшь его? — тихо спросил Есан, зябко поводя плечами. — Насилуешь? — А что мне, раскланиваться перед кочевником? — грубо хохотнул альфа, однако щёки его потемнели от краски. Но он зло тряхнул волосами и оскалился: — Ты хоть знаешь, что вы сделали мне?.. — Что? — Есан, уставший за день от подобных разговоров, да ещё и чувствовавший себя почему-то неважно в тот день прямо с утра, поднял на него глаза и в упор заглянул в тёмные, полные боли глаза альфы. — Что сделал тебе наш Енджун? Скажи — и я попеняю ему и попрошу больше не делать такого. Альфа растерянно заморгал, прикусил губу и яростно нахмурился. Его кулаки сжались, и он шагнул к Есану, глухо зарычав. Они стояли на дворе, у поленницы, где альфа застал его, когда Есан вышел за парой брёвнышек для готовки ужина. Кан невольно отступил под напором взбешённого альфы, но внезапно его овеяло терпким ароматом хвои — и он расслабился. За его спиной стоял Чонхо. Ему и поворачиваться не надо было, чтобы понять это. И Юхон — так звали альфу Енджуна — кинув взгляд поверх плеча Есана, сник. — Скажи ему так... — И Есан заговорил на языке морвы: — Ты — мой омега. Я — твой альфа. Иного выбора у тебя не будет. Покорись, и тебе не будет так больно. — Он повторил это снова и, когда Юхон шёпотом повторил вслед за ним, помедлив, всё же добавил с горечью: — Это требование послушания, альфа. Но если ты хочешь, чтобы омега хотя бы немного уважал тебя, тебе надо перестать относиться к нему как к грязи. Понимаешь? Он ведь ни в чём перед тобой не виноват. — Неужели? — снова щетинясь, злобно зыркнул на него Юхон. — Поверь, — вдруг заговорил за плечом Есана Чонхо, — поверь просто, дядя Юхон... Эти омеги пострадали от своих альф так, что всю вину свою, что и была, они искупили уже своей жизнью рядом с теми зверями, кому были отданы. А ты поменьше слушай своего дружка Ю Чонвона: ничего хорошего он сроду никому не советовал. И сейчас огребает ото всех, к чьим омегам лезет, потому что самому ему не смоглось даже взять-то себе омегу. Он трус, дядя Юхон. А ты... — А я не спрашивал у тебя совета, Чхве Чонхо, — огрызнулся волк и, развернувшись, быстро пошагал к калитке, что-то злобно ворча себе под нос. Есан прикрыл глаза и горько поджал губы. То, как этот альфа насилует мучительно стонущего и рвущегося из-под него Енджуна — берёт отчаянно, с рычанием и яростным криком наслаждения в конце — снилось ему как раз накануне... Тёплые руки легли ему на плечи, а твёрдая грудь так вовремя оказалась под его спиной. — Я не хочу, чтобы ты разговаривал с альфами без меня, — негромко сказал Чонхо, обнимая его крепче. — Ты весь дрожишь. — Он напугал меня, — медленно ответил Есан и сжался, чтобы уместиться в его руках удобнее, так как на самом деле вечер выдался холодным. — Но таких, как он, мало, слава Луне... В основном все с добром приходят. — Ага, с добром и настойчивой благодарностью, как Со Чанбин, — немного напряжённо ответил ему Чонхо. Есан хотел было повернуться к нему, чтобы заглянуть в его лицо, но альфа не дал, прижав и шикнув. — Он не зачастил ли к нам, м? И это ведь для него ты попросил принести тебе со склонов те жёлтые цветы? Да, Чанбин... Он приходил несколько вечеров подряд, всё выяснял, как перевести какие-то ужасно странные слова, будто обращенные к... волку. Точнее — от Ликса к волку. Это было дико, ведь альфы волками в домах не ходили и с омегами общались только в человечьем обличии, а Чанбин оба раза спрашивал об обращении к какому-то волчонку. Причём это были не просто выражения доброжелательности — это были слова любви! Есан терялся, так что отвечал честно, даже не пытаясь что-то смягчить, притушить. Одно радовало: очевидно, Чанбину перевод не просто нравился — он был от него в восторге! И невольно Есан отмечал для себя с болезненным довольством, как освещается доброй и прекрасной улыбкой красивое лицо его Обещанного, как загораются в мрачных и печальных глазах огоньки светлой радости. И мягкое фиолетовое сияние, которое грелось на груди Чанбина и начинало приветственно мигать при приближении его к Есану, казалось, становилось всё глуше, всё темнее. Кан вроде как догадывался, почему это происходит, так как и на его груди уже какое-то время лишь слабо теплела от взгляда на Чанбина фиолетовая цветь, не горела и не вспыхивала, как сначала. Но признаться себе до конца, что понимает, не мог. Потому что этого не могло быть, это было неправильно! Но всё очевиднее было ему, что счастье Чанбина его не задевало совершенно. Он думал, что это будет часть его искупления, что он будет страдать, видя, как пытается строить свою жизнь без него тот, кого ему подарили Звёзды! Но ничего подобного не испытывал. И от этого было почему-то муторно-страшно. Так что он предпочитал об этом не думать. Пару раз коротко видел он во сне, как Ликси на каком-то речном камне обнимает небольшого, но мощного серого волка и плачет, тыкаясь ему у густую шерсть на шее. И тонкие руки юноши безбоязненно проходятся по откровенно мрачной морде зверя, чуть не задевая острые зубы, которые скалились весьма грозно, когда волк недовольно рычал — рычал, но не трогал омегу, смирно сидя в его объятиях. И, проснувшись, отмечал Есан, что надо бы понять, что это означает, но столько всего на него наваливалось днём, что он просто-напросто забывал об этом. Тем более, что Ликс к нему забегал всего пару раз, чтобы спросить кое-что на волчьем, узнать, как готовится похлёбка из зайца, если нет овощей, а только крупа. А потом за куском марлёвки для процеживания. И на попытку остановить его и расспросить, отмахнулся, звонко чмокнул в щёку и ускакал. "Однако, — подумал тогда Есан, провожая его взглядом. — Не прощу, не прощу — а смотри-ка... Ниточки помогли, да, Ликси?" Он гордо усмехнулся: очень вовремя Чонхо рассказал ему о дележе обоза, привезённого из становища морвы, и он подсказал Чанбину, что Ликс любит вышивать и можно попросить у омег, которым достались нитки и иголки, чтобы поделились: это должно было расположить омежку к обидевшему его альфе. Так и случилось, видимо. Отлично. Отлично... Пусть этот альфа будет счастлив. А ему, шаману Кан Есану, надо разгадать свою загадку — загадку чудного и такого непонятного альфы Чхве Чонхо. Альфы, рядом с которым Есан словно терял себя — и ничего не мог с этим поделать. Да, так уж получалось, что рядом с Чонхо Есан чувствовал себя слабым, отвратительно слабым. Одновременно и беззащитным — и неправильно, дико защищённым надёжнее любого забора. Он боролся с собой, но с этим ощущением ничего не мог поделать. Всё было так странно, так... невозможно между ними. Чем занимался Чонхо в этой слободе, Есан так пока и не понял, а сам альфа лишь пожал плечами на его прямой вопрос и ответил туманно: — Лечу понемногу, хотя до появления вас здесь особо никто в этом не нуждался. А так... С дозорниками при опасности хожу в дальние рейды. Помогаю строить дома и купальни, потому что люблю возиться с деревом. Охочусь. И так... По мелочи. Сонхва иногда зовёт, когда ему скучно и нужно, чтобы кто-то с ним поспорил, а Хонджун занят. — Чонхо усмехнулся и на удивлённый взгляд Есана пояснил: — Ну, мы с ним очень часто расходимся во мнениях. Он юн и горяч, ему всё бабочки да коромысло мерещится небесное в этом мире, он всё на мати Луну уповает. А я... — Он коротко усмехнулся. — А я давно ни на кого не надеюсь, кроме как на себя. — Но ты же веришь в покров вашей мати Луны? — растерянно спросил Есан. — Ты же сам говоришь... я слышал... Взываешь к ней. И она... Она стольким тебя наградила! Как же ты не... веришь? — Чем это она меня наградила? — внезапно, играя бровями, сладко усмехнулся Чонхо. — Неземной красотой и могучим умом? Есан цокнул и фыркнул, не сдержавшись. Этот альфа... — О, нет, нет, только красотой, — ответил он и засмеялся на вытянувшееся от показной обиды лицо Чонхо. "Не понимает, — с изумлением в который раз думал он, глядя на поджимающего губы, чтобы не засмеяться вместе с ним, Чонхо. — Он ничего о себе не знает! Просто... такой! Не понимает... Ничего не понимаю! Не понимает — но не даётся в руки, никак не даётся!" На самом деле больше он в "тень" Чонхо не лез, хотя его прямо тянуло туда нырнуть и снова ощутить это сладкое упоение, когда вокруг столько силы, столько счастья и горя, замешанных в один пьянящий бражный напиток. Но он сжимал губы и отворачивался от спящего альфы, убегая от искушения. Сворачивался калачиком на своей стороне постели и прикрывал глаза. Чонхо его не трогал. Лишь обнимал иногда, когда Есан был откровенно уставшим, мягко целовал в лоб, укрывал тёплым мягким одеялом, гасил лучину — и отворачивался, оставляя омегу наедине с его мыслями. И Есана всё очень даже устраивало: сил на то, чтобы сопротивляться, вздумай альфа добиться от него чего-то помимо его воли, у него не было. А мысль, что можно — то есть нужно бы! — самому начать и снова себя предложить, вызывала колючий ком в горле, искры в носу и жалкие тупые слёзы. "Всё равно я смогу! Пересилю себя, привыкну к тебе — и захомутаю! — сжимая зубы, думал Есан. — И не говори, что не хочешь: вижу твоё возбуждение каждое утро! И когда ты прижимаешь меня вроде как ласково — думаешь, можешь скрыть хищное свое желание? Как бы ты ни пах, какое бы дерево ни выбрал, чтобы успокоить меня, пригреть и приласкать, всегда после таких вот обжиманий чую одно и то же! О, эту терпкую сладость я точно ни с чем не спутаю! Погоди, погоди, альфа... Я... сумею. Я доберусь до тебя. Просто так ты меня не получишь, а когда я буду готов — ты согласишься. А пока... пока... спать... Так сладко рядом с тобой спать, альфа... Да, вот так... Обними... Мне уже почти не страшно... мне... хорошо... И дыхание на шее... Такое сладкое... такое приятное... Хорошо... как же... хорошо... Сп..."