Проклятье шамана (18+)

Волк рвал когтями алый плащ, рычал, скаля острые зубы и капая на обнажённую кожу плеч и груди огненной слюной, и на том месте, где падали эти капли, образовывалась язвы, но тонкие руки не отпускали волчью шерсть, дрожащие пальцы гладили и ласкали её, глаза сияли звёздами, а губы шептали: "Всё возьми... Мой... Мой волк... Я твой, я только для тебя... Прости меня — и забери себе... навсегда..." И волк рычал всё отчаяннее, прижимал стройную человечью фигуру к земле, а из звериных глаз катились и падали на искажённое мукой лицо омеги огромные жемчужины волчьих слёз... — Нет! — крикнул Есан. — Не могу, не могу, не могу! Нет! Нет! Остановись, не надо! Он в мучительном порыве протянул руки, но сквозь прозрачную пелену, что окутывала человека и волка, который рвал его, пробиться не смог. Есан скользил пальцами по этой пелене, пытался рвать её, мучительно бился о неё грудью, но она, словно болото, принимала в себе и глушила внутри все его вопли, все его попытки прорваться внутрь и спасти... спасти... спасти глупого омегу... Спасти Минги, которого он накануне послал в лес искать своего Обещанного, убежавшего от него, чтобы провести свой страшный в своей жестокости гон в благородном одиночестве. Он пришёл к Минги домой, чтобы вызнать, что и как у них с Юнхо, и застал папу своего будущего убийцы в слезах. Омега плакал, подшивая какой-то красный плащ с красивой вышивкой по краю. Увидев Есана, он кинулся к шаману, будто к спасителю, и стал выпытывать, не знает ли тот, к кому пошёл Юнхо, его альфа, чтобы провести гон. В морве у альф гон был страшным событием, благо, длился он всего день или два и бывал редко. Так что омеги просто переживали его, как очередное мучение. Но волки... Чонхо сказал, что гон у волков — время особое, что в это время обычно очень тянет мять и нежить омегу, утянув его под себя, не отпуская ни на шаг, вылизывая и укутывая своим запахом. Однако у некоторых, например, у Юнхо, волк проявляет себя совсем иначе: злобное существо словно овладевает сознанием оборотня и выгоняет человека из него напрочь. И тогда... Тогда может произойти всё, что угодно. На самом деле и с этим тоже пришёл Есан к Минги. И услышав от него жалобное: "Он отверг меня... Сказал, что не со мной будет, что не я...", собрал в себе все силы, напустил на лицо хмурую решительность и сказал, слегка стискивая зубы от странного тоскливого чувства обречённости: — Ты его Обещанный! Что за слёзы, Сон Минги?! Твой волк проводит где-то время, когда о нём надо позаботиться, а ты здесь ревёшь? Неужели ты думаешь, что он кого-то на самом деле будет здесь искать?! Ты совсем ничего не понял об этих альфах? Иди и забери себе своего волка! Подумай, есть ли где-то поблизости место, где он мог бы укрыться и быть в одиночестве? Минги заморгал своими чудными длинными ресницами, слипшимися от слёз, а потом просиял: — Ягодник! У него здесь — далеко, но вполне до полудня дойти можно — есть место, где растут ягоды, а там и домик есть! — Отлично! — строго сказал Есан, быстро опуская глаза, чтобы омега не увидел чёрное торжество в его глазах. — Ты ведь это ему шил? — Он кивнул на красный плащ. — Нет, это я... себе, — смущённо ответил Минги и покраснел. А потом добавил едва слышно: — На его гон... Хотел, чтобы он видел меня красивым, понравиться ему хотел, понимаешь? — Ну, так надень его и иди к нему! — торопливо сказал Есан, чувствуя, как после этих так доверчиво сказанных ему слов Минги, после этого тёплого мокрого от слёз взгляда ему в глаза, снова начинается в его груди та хрень, которая уже не раз мешала ему действовать решительно. — Иди, не медли, омега! Сейчас, когда твой любимый волк встретил своего Обещанного, ему будет особенно больно! И он не выдержит! Может то есть не выдержать! И придёт в деревню, сюда, в поисках первого же омеги. Представляешь, чем ему это грозит? Чем это вам грозит обоим? Чтобы... Минги его уже не слушал. Он подхватился мгновенно, плащ был уже на нём... Он даже дверь не закрыл, оставив Есана в своём доме одного. И это было прекрасно, потому что как только за ним закрылась дверь, Есан почувствовал, что сейчас потеряет сознание. Кто сказал, что убивать врагов легко? Впрочем, если враг нападает, если его перекошенное лицо нависает над твоим, а острые зубы терзают твою шею, если его нож уже впивается в твоё тело — да, да, конечно, убивать — легко! Но если вот так — посылать на смерть ни в чём перед тобой пока не виноватого человека... Милого, доброго, нежного, а главное — отчаянно, безоглядно и глупо! глупо! глупо! тебе доверяющего... Это больно... Это так больно... Он нашёл в себе силы сорвать в саду Юнхо нужную ему траву, а потом, пошатываясь и стараясь сосредоточиться на дороге, чтобы не упасть от горестной слабости, пошёл к дому Чонхо. По дороге его остановил Ликс, взволнованно начавший расспрашивать о своих печалях, а потом Манчон, просивший приготовить ему снадобье для заживления ран (его альфа поранился в последнем своём рейде). Потом были ещё омеги, просившие поучить их говорить на волчьем языке. И они даже договорились, что такие занятия будут, как только альфы уйдут на охоту... Есан кивал, улыбался, слушал и отвечал на вопросы, постоянно борясь с дикой дурнотой и чёрной тоской, что заливала ему горло и не давала спокойно дышать. Минги... Минги, Минги... За что?.. Он и сам не понял, как понесли его ноги совсем в другую сторону — прочь от дома его волка. Он остановился за облюбованным ещё несколько дней назад кустарником вишнёвки, густым и уже покрытым первыми листьями, чтоб посмотреть на своего любимого омегу. Благо, тот, как и в прошлый раз, снова сидел у небольшого приоткрытого окна, видимо, на невысокой лавочке, и видно его с места, где притаился Есан, было очень хорошо. Минхо, затаив дыхание, смотрел, как его альфа — черноволосый, высокий, очень стройный, но широкоплечий волк по имени Сынмин — ошкуривает часть ствола молодой берёзы, чтобы, видимо, напилить из неё досок. Альфа был раздет до пояса, его движения были выверенными, умелыми, а суровое, даже хмурое обычно лицо было вдохновенно-сосредоточенным — и очень красивым... На лице же Минхо, наблюдавшего за ним, было такое восхищение, приправленное странной, щемяще-нежной печалью, что Есан ощутил невыносимую тоску. Обещанные... Признали ли друг друга, нет ли — эти двое точно были созданы друг для друга. Вдруг альфа выпрямился, вытер небрежным движением пот со лба и стал разворачиваться к окну, в котором замер Минхо. На рассеянно-счастливом до этого лице омеги тут же отразился страх, и он быстро исчез — видимо, приклонился или отпрянул за лёгкую белую занавесь... Есан горько усмехнулся. Глупыш... Каким был глупышом, таким и остался. Куда ты теперь от него денешься, раз так пропал в нём? Видимо, уж так сытно кормит он тебя, так сладко ласкает, что ты таешь от одного только взгляда на него! Есан прикрыл глаза. Что же... Разве не этого он хотел своему любим... Хотел для Минхо? А Сынмин и на самом деле, видимо, очень хорошо ухаживает за ним, потому что выглядел Минхо пусть пока и бледненьким, но таким счастливым, таким... таким... Никогда раньше не видел его Есан таким. Неудивительно, конечно, но отчего же так больно? Нет, нет, всё хорошо. И Есан смирится, Есан всё сделает, чтобы, может, как-то помочь этому счастью, делающему Минхо таким растерянно-нежным, продлиться как можно дольше. Конечно, оно кончится, конечно, Есан будет утешать милого своего омегу и крепить его разбитое сердечко, когда альфа погонит его как пустого и ненужного, но пока... пока... Надо, чтобы этот Сынмин поставил Минхо на ноги. А он молодец, он чётко исполняет всё, что велели ему делать они с Чонхо. С Чон... Чонхо... Есан поёжился от бешено дрогнувшего при этом всплывшем в его памяти так не кстати имени сердца. А потом до боли прикусил губу и нахмурился. Не смей! Нет! Но щёки его уже заливал алый пожар — от дикого и томного смущения. Сука текущая! Не смей! Этот альфа... Чонхо... Проклятый альфа! Соблазнитель... искуситель... коварный лис, а не волк! Мерзавец, искусно пользующийся всем, что умеет, и смеющий применять свои возможности против Есана! Но Есан уже знает, что делать. И даже травы добыл. За ней и ходил к дому Юнхо: видел нужное у него в саду. Вряд ли милаха-альфа Минги знал о том, что невинно-зелёная травка, иногда перемежающаяся с чудными мелкими-мелкими сиреневыми цветочками, если соединить её стебельки с сон-травой, может стать потрясающе сильным снотворным. Юнхо явно разводил её для красоты. Что же, Есану везёт. Двух зайцев одним ударом... Омега снова посмотрел на двор Минхо. Альфы уже там не было: видимо, он вошёл в дом. А в окне снова сидел Минхо и, блаженно щурясь и мягко и нежно улыбаясь, смотрел на небо. Он был похож на довольного жизнью красивого лесного котёнка. Только... домашнего такого и ужасно милого. Доброе весеннее солнышко освещало его посвежевшее и невозможно похорошевшее лицо, и эта картина снова пребольно ткнула Есана прямо в сердце. Он думал... Ему казалось, что всё своё, сильное и жестокое, к Минхо он перечувствовал, что всё прошло, потому что он какое-то время на самом деле и не вспоминал о нём, но... стоило его вот так увидеть его, как в сердце снова зарябила, заскреблась боль... Он сжал губы, тяжко сглотнул и, резко развернувшись, пошёл к своему... к дому Чонхо.

***

Отвар получился духовитый, и лёгкий терпкий аромат сонного зелья был в нём совсем неразличим, а все подозрительные цветы и стебельки Есан выбрал с особым тщанием. О, он уже достаточно знал Чхве Чонхо, чтобы постараться и сделать всё, чтобы отвар из калины и шиповника был именно таким, каким любил его альфа: густым, крепким, отличного красного цвета и прозрачный, без остатков ягод. Есан внимательно посмотрел на отвар и снова процедил его, чтобы оставить только жидкость. Что же. Немного удачи, и проклятый альфа уснёт так крепко, что и сам не заметит, как проспит всю ночь. А утром Есан уж точно встанет раньше него. Встанет — и не допустит, чтобы повторилось то, что было сегодня. Надо будет — Чонхо будет пить его столько раз, сколько понадобится, чтобы никогда больше... От воспоминаний о сегодняшнем утре у Кана потянуло внизу живота стыдной, густой истомой и внутри что-то заныло от тоски и жажды: что же ты делаешь, глупый омега... Понимаешь же, чего себя лишаешь? О, Есан понимал. Слишком хорошо понимал. Сегодня он проснулся поздно, проспав рассвет. И когда проснулся, сразу понял, что что-то не так. По его телу скользили тёплые лёгкие, как струйки весеннего ветерка, пальцы. Они оглаживали, они нежили, они задевали самое чувствительное — остро стоявшие соски — и лишь играючи проходили по ним, не давая пробивающего всё тело разряда, как это было ночью, когда Чонхо... Чонхо!.. Есан распахнул глаза — и тут же зажмурился, будто посмотрел на солнце. Нет, это было не солнце. Это был пристальный взгляд ярких тёмно-медовых глаз из-под приопущенных ресниц — горячий взгляд, жадный, страстный. Пальцы остановились, задрожав на животе Есана, а потом снова заскользили, оглаживая рёбра. — Проснулся, Есани? Чонхо не проговорил — он проурчал эти слова. И его голос пустил по телу омеги волну жаркого наслаждения. Есан содрогнулся и попытался, не открывая глаз, повернуться спиной к альфе, чтобы улизнуть с ложа, но тот не дал. — Куда ты? Чонхо одним сильным движением подтянул его к себе через сопротивление, и получилось, что Есан оказался плотно прижатым к груди Чонхо спиной. Одна рука альфы обнимала его за шею, а вторая поглаживала живот. — Не уходи, — шепнул ему Чонхо. — Ты во сне такой соблазнительно невинный, такой милый... Не суровый, забывший об этих своих... Вкусный мой мальчик, ну же, дайся в руки... Ты сводишь меня с ума... Твой запах... Мм, твой запах... Запах... Есан всё это время как раз пытался продохнуть, с ужасом понимая, что вместо того, чтобы собраться и напрячься для новой попытки убежать, его тело предательски тянется за каждой лаской, за каждым движением пальцев Чонхо, который мягко и словно даже небрежно стал оглаживать его горло... подбородок... губы... Вторая же его рука опускалась всё ниже, лаская бесстыдно, нагло, сладко... — Отпусти меня, — задыхаясь, прошептал Есан. — Не... Не надо... Пора же... Встава... аха!.. — Он почти закричал, когда пальцы Чонхо скользнули совсем вниз взяли в тугое кольцо его естество. — Полежим ещё, малыш... ладно? Голос Чонхо дрогнул, и он притиснул Есана к себе ближе — так, что Кан вполне отчётливо ощутил, насколько хочет его альфа. Однако это ощущение — большого, накрепко стоящего члена почти между его половинками — не столько напугало Есана, сколько породило в его груди отчаянную жажду: давай! Ну, альфа, давай! Наконец-то! И только после этой мысли пришла другая: он голый! То есть — они оба голые! А потом... Потом стало как-то не до мыслей. Потому что Чонхо начал его ласкать — там, внизу, плотно обжимая ладонью его естество, чуть с оттяжкой, равномерно, хрипло порыкивая ему в ухо и осторожно притираясь своим членом к заднице Есана. Чонхо не пытался... ну, что ли взять омегу, нет. Он лишь тёрся, прижимался всё сильнее. А потом, когда Есан начал уже откровенно жалобно и звонко постанывать и вытягиваться от пронзавшего его острыми струнами удовольствия, Чонхо начал густо, сладко и низко мурчать ему в ухо. И Есан даже не сразу понял, что он не просто мурчит — говорит... говорит ему: — ...же ты вкусный... маленький мой... такой невинный, такой чистый и такой хитрый малыш... В моих руках — такой послушный сейчас, да? Скажи мне, омежка... ты же будешь меня слушаться? Рука на естестве Есана сжалась и чуть приостановилась, и чтобы снова ощутить неповторимое движение, Есан выстонал громко и ужасно развратно: — Да!.. Да, да... альфа... только не... останав... ах, да-а-а... — Маленький лжец... Ах, какой же ты лгунишка... Но... Есани, я не смогу больше держаться, я и так... Маленький мой, ты должен мне всё рассказать, слышишь? Я должен защитить тебя, тогда я смогу взять тебя, тогда смогу сделать только своим... — Чонхо задыхался, говорил торопливо, словно боясь не успеть или передумать, он дрожал почти так же, как Есан, которого вело страшно. Но альфа всё шептал и шептал: — Ты боишься чего-то... Ты ждёшь чего-то? Ты ведь не хочешь меня оставлять, малыш, да?.. На самом деле не хочешь, да? Есани?.. — Чонхо вдруг прикусил мочку уха задрожавшего тут же сильнее и мельче омеги. — Не хочу! — выдохнул Есан, пытаясь поймать мысль, которая билась в его сознании в дверь, наглухо замкнутую наслаждением и... и... — Не хочу, альфа! Не... хочу... Мысли путались, он слышал собственные стоны — стыдные, откровенно развратные — и смел наслаждаться ими!.. Вот только альфа... Снова альфа! — Кто же ждёт тебя там, куда ты так... рвёшься... мимо воли своей... Есани?.. — Омеги... Мои омеги... Не могу оставить, не могу... — залепетал, выдыхая, Есан, захлопал ресницами и заскулил: — Быстрее, альфа... ещё… ещё... Хочу... Я хо... чу... ах!.. Дай мне... Чонхо прикусил его шею и быстро стал лизать местечко сзади, как раз там, где.... где... где... О, как сладко! Да! Да, альфа!.. — Не торопись, малыш... — снова опалило его жаркое дыхание. — Вот так, да?.. — Движения на естестве стали тягучими, альфа стал ласкать самое навершие, а там, сзади, где его член тёрся о половинки Есана, вдруг стало мокро-мокро и... захлюпало. "Потёк! — крикнуло внутри Есана что-то с невообразимым удовольствием. — Попался!" И он выгнулся, пытаясь притереться к члену альфы теснее, а руками наконец догадался сжать бёдра Чонхо, напряжённые, мускулистые — невероятно приятные на ощупь! — О, мой хороший... Ты такой отзывчивый, такой нежный... Кого же ждут твои омеги? Зачем ты им... ведь тебе так хорошо со мной... Есани?.. — Вождя... Я должен быть с ними... Им нужен шам... О, прошу, альфа... Я хочу тебя... Хочу! Есан, словно о чём-то чужом и далёком, словно из-под толщи воды, с ужасом понял, что не владеет собой: его топило, душило, ослепляло и оглушало наслаждение, а язык его болтал то, что хотел Чонхо! Отвечал ему! И что он уже наболтал до этого, он и не помнил! Однако сейчас, когда наслаждение стало острым, почти болезненным — он как будто очнулся на мгновение и понял, что говорит лишнее, совсем лишнее — то, чего не собирался говорить ни при каких обстоятельствах! И как, и почему — он не поним... Запах! Сильный, остро-приятный, до рваного дыхания и стонов приятный запах пожара, обжигающий его горло и грудь, властный, забирающий в жаркий плен и не позволяющий думать! Альфа травил его запахом! Но не чтобы усмирить и трахнуть — этого не надо было, Есан чувствовал, понимал, что ни за что и сам не позволит теперь Чонхо остановиться! Нет, альфа притравливал его, чтобы он выболтал ему всё, что было на душе — сверху, на самом крае, что мучило и давило, что жгло и заставляло двигаться! И осознание этого — того, что он полностью покорен воле альфы, что Чонхо овладел им сейчас так, как ни один альфа не владел ни одним омегой, наверно, подвело Есана к краю: он задёргался, закричал от нестерпимого наслаждения и кончил, вцепившись пальцами в бёдра Чонхо, вминаясь в них глубоко, болезненно глубоко. Но альфа в ответ лишь так же жарко сжал его в объятиях, сунул ему, всё ещё дёргающемуся от разрядки, пальцы в рот и толкнулся глубже. А когда омега, почти ничего не соображая, жадно всосал их и стал ласкать языком, проводя вдоль и между ними, Чонхо содрогнулся, коротко прорычал, а потом... застонал. Громко, откровенно, низко... И Есан ощутил горячую влажность между своим ногами. Кончил... Чонхо кончил, потираясь о него, даже не входя, не мучая, не... Пальцы альфы выскользнули из его приоткрытого рта, ухватили за подбородок и повернули его голову вбок — туда, где были мокрые горячие губы Чонхо. Они впились в рот Есана, и тут же юркий язык толкнулся между безвольно разжатых зубов, начиная упоительное движение и заставляя омегу забыть обо всём. О, да... Он ответил Чонхо на этот поцелуй, потому что не мог не ответить. Просто — не мог... Ему было хорошо! Он и сам готов был мурчать, тереться о тело альфы, тыкаться носом в его шею, чтобы собрать на себя любимый запах — запах, который сводил его с ума, который... который... ...который отравил его!.. Наплевать! Так хорошо... так хорошо... Альфа, альфа, укрой меня собой! Возьми моё несчастное тело — и спрячь в своей такой надёжной широкой груди мою больную душу! Так хорошо с тобой, так хорошо под тобой, так... хорошо...

***

Осознание было подобно похмелью. Больно и стыдно. Нет, не от того, что его почти поимели, — нет. Это как раз было неплохо, разве не этого он и хотел? В конце концов, наконец-то рядом с ним альфа кончил, получил удовольствие? Только вот... — Прости меня, Есани, — тихо сказал ему за завтраком Чонхо, не глядя в глаза. Они до этого молчали, не решаясь произнести ни слова до этого: Есан пытался понять, как ему быть дальше, а Чонхо, видимо, пытался проглотить горечь вины. — Ты... Ты сделал, что захотел, — дрогнувшим голосом ответил Есан, — о чём я и просил. Только ты... — Не притворяйся со мной, — с какой-то болезненной нетерпеливостью мотнул головой Чонхо, — ты знаешь, о чём я. Я не удержался. Я... не удержался... — Он как будто отчаянно хотел сказать что-то другое потерянному Есану, и не мог понять, какими словами это сделать. А потом заговорил снова: — Мой запах, Есани... Ты ведь уже понял, что с ним не всё просто, как у всех. — Чонхо опустил голову и, прикрыв глаза, продолжил: — Я могу менять его, Есани. С самого начала могу. Получается как-то так... само собой. Просто подстраиваюсь под то, что нравится тому, кто нужен... Всегда пахну деревом, но разным. Самым разным. Это мой волк так играется. Он у меня не совсем... обычный. Своевольный. Чувствует, чего я на самом деле хочу — и вроде как помогает, но иногда — как с тобой утром — может и перестараться. Есан не мог заставить себя посмотреть на Чонхо, начиная только сейчас осознавать по-настоящему, что на самом деле произошло. Альфа снова заговорил: — Он — моё самое большое богатство и самое большое несчастье — мой волк. И сегодня он отравил тебя для меня. Ты... Ты можешь не верить мне, будешь прав, конечно, он всего лишь исполнил моё желание. Ты начал сопротивляться, а я... Ты ведь... Ты сильно не... хотел? — Последнее слово альфа произнёс совсем тихо и хрипло. — Что? — так же тихо переспросил Есан. Он на самом деле не понимал: то ли альфа так прекрасно притворяется, то ли... Он что, на самом деле думает, что Есан поверит в то, что он отравил его, чтобы просто трахнуть? — О чём ты? — Есан и сам почувствовал, сколько напряжения в его собственном голосе. — Я ведь почти изнасиловал тебя утром, — по-прежнему тихо, но твёрдо сказал Чонхо. — Я же чувствовал, что ты не хочешь... продолжать... Но потом ты так дрожал у меня в руках, так стонал, что... я не смог... И вот тут Есан наконец-то поднял на альфу глаза. И заглянул ему в лицо. Конечно. Слишком сосредоточен. Слишком пронзительный и слишком ясный для раскаяния взгляд. Лжец! Всё врёт! Всё прекрасно понимает — и всё отлично помнит! Есан чуть дрогнул губами, изображая улыбку, и произнёс мягко и почти покровительственно: — Ну, что ты, альфа... Мне было хорошо с тобой... До потери себя хорошо... На губах Чонхо, который не отпускал его взгляд своим, тоже лёгкой змеёй скользнула улыбка. — Так ты не сердишься? — ласково спросил он. — Тебе... понравилось? — Главное, что понравилось тебе, — смиренно ответил Есан, убирая начинавшие дрожать от злости пальцы под стол, себе на колени. — Тебе ведь понравилось? — О, да... Ещё как. — Чонхо прищурился уже совсем откровенно и ощерился белоснежной улыбкой с внезапно остро блеснувшими чуть выдававшимися клыками. — Думаю, мы повторим в самое ближайшее время, да? Ты ведь уже не боишься меня? Я никогда не причиню тебе боль, малыш. И внезапно хищный и откровенный взгляд Чонхо затуманился нежностью... Искренней... Такой желанной... Альфа встал и, перегнувшись через стол, притянул к себе голову Есана, чтобы оставить на его покорно подставленных губах поцелуй — сладкий, вкусный, желанный... — Не злись, мой маленький лисёнок, — вдруг как-то очень печально и тепло сказал Чонхо. — Я не дам тебя в обиду. Даже тебе самому. Прости меня, Есани, — совсем другим, деловитым и строгим тоном внезапно добавил он. — У нас охота на носу, я иду сегодня на заимку к молодым волкам, учить их тонкостям дела. Но вечером... — Его глаза скользнули по шее и груди Есана, вздымающейся, наверно, слишком взволнованно, так как пальцы Чонхо "забыл" на его шее и поглаживал её... такую до лешего чувствительную… — Вечером жди меня, я вернусь. — О, я буду ждать, — прошипел Есан, глядя на широкую спину, исчезающую за калиткой. — Уж я подожду...

***

Чонхо едва смог дойти до ложа и грузно свалился на него, засыпая на ходу. Есан снял с шеи его руку, которую он придерживал, помогая ослабевшему альфе добраться до спальни. Он повернул Чонхо на спину, чтобы было удобнее раздеть альфу. Но едва коснувшись завязок на его рубахе, он отпрянул и, закрасневшись непонятно от чего, сбежал в кухню. Как оправдание — вымыть посуду после ужина, на самом деле — чтобы понять, что делать дальше. Взвар пошёл отлично, Чонхо пил и нахваливал и жирное вкусное мясо в наваре, и отлично пропечённые овощи, которые и впрямь Есану сегодня удались. А потом вдруг положил голову на руки и, сонно моргая, жалобным низким голосом забормотал: — Укатал меня сегодня молодняк, леший их раздери... Носятся, носятся, хвосты друг другу крутят, кусаются, как собаки неучёные — а толку... Нет, всё-таки омеги как-то посообразительнее... Вон, Юто — ценнее любых троих из альф! Как когда-то Хонджун — таким же был! А эти... кобелины... Только и фуфырятся перед омежками, а сами хоть бы чего могли... Только беднягу Чонджина чуть до белого каления не довели, задирая его ненаглядного... Есани... Что-то тяжко, мочи нет... Помоги-ка мне, лисёнок мой маленький... Есан, хищно следивший за каждым его всё более ленивым движением, тут же подскочил с лавки и кинулся помогать. "Конечно, Чонни, конечно, — злорадно думал он. — Как не помочь... Теперь вот я попробую тебя разговорить... Правда, сладянка — вещь ненадёжная, но, может, и получится". Он дотёр последнюю миску и нырнул в спальню. Осторожно взобрался на ложе и склонился над могучей грудью Чонхо, который бесстыдно раскинул руки и ноги в стороны и спал, откинув подушку на пол и занимая собой почти всё ложе. Мерно вздымалась его грудь, спокойным и умиротворённым выглядело лицо. Плотно сомкнутые ресницы кидали тень на скулы, слабо сомкнутые губы позволяли уловить белый отсвет от зубов... "Ты думаешь, что можешь переиграть меня, альфа? — думал он, самодовольно улыбаясь и проводя подрагивающими пальцами по груди Чонхо. — Каково тебе спится, а? Крепко? Вкусно было пить мой напиток, дерзкий альфа?! Думаешь, я позволю с собой так обращаться? Думаешь, самый умный здесь, да? Не знаешь, с кем связался! И будь я проклят, если поддамся тебе ещё хотя бы раз! Ты... Ты... — Повинуясь какому-то дикому странному желанию, Есан склонился к шее Чонхо, с наслаждением повёл по ней носом и вдруг лизнул подбородок альфы, а потом и под челюстью — шею: — Я укушу тебя, слышишь? Ещё раз сделаешь так — и будешь в моей полной зависимости! Не посмотрю, что пока не могу тебя понимать до конца, что пока не знаю, как подступиться к твоей "тени" — я найду способ, я тебя... Я приручу тебя! И больше никогда не дамся тебе в руки, хитрый притворщик! Если я лисёнок — то ты жестокий и коварный лис!" Есан поднялся, чтобы заглянуть в лицо альфы. Красивый... Сейчас, во сне, Чонхо был просто до сердечной боли красивым... И... желанн... И всё таким же бессовестным и жестоким врагом. Потому что использовал свои способности — а они были, были, это Есан давно понял — против него, против шамана Кана. Но сейчас он так слаб... так нежно зависим... Может... Есан осторожно положил ему руку на горло и сосредоточился, ловя его "тень". "Тени" было положено быть пустой, безвольной и податливой, но... Есан даже усмехнулся. Конечно. Это же был Чонхо. Его "тень" цвела нежными цветами и слегка пульсировала, а ещё — грела... Есан мягко опустился в неё, позволяя ей обхватить себя и немного закутать. Мягкая грусть... Нежность... "Малыш, мальчик мой странный..." Розовая сладкая тоска... "Я найду тебя, слышишь? Найду и никому больше не дам в обиду..." Острая алая полоса первого гона — жестокого, яростного, потому что... "Не подходите! Уберите его! Не нужен! Никто не нужен! Вон!" Есан вздрогнул, когда его остро пронзила боль, смешанная с наслаждением — от макушки до пяток, словно молнией... "Омежка... Давай глубже, глубже, сладкий мой, вот так... Нет, не можешь. Давай-ка я тебя... Вот так нравится? Снимай... А теперь... Развернись, быстро! Заткнись же! Заткнись!... Ммм... Он стонет иначе, наверняка иначе! Нежно и звонко, я знаю! Он плакал слаще, чем ты... Ммм... Стони громче, омега!" И вдруг — чёрная, глухая, страшная пропасть... Есан летел в неё кубарем, у него всё в голове сверкало и лопалось, и лишь судорожно потянувшись, он выкарабкался из неё... А потом как будто заглянул в зеркало. Заглянул и отпрянул в страхе. Как это?.. Перед ним стоял он сам! Только... кажется, младше. Огромные глаза светились слезами, нос был красным, руки сжимались на коленях, а взгляд полон такой тоской, что хотелось сжать в объятиях, согреть, утешить... как угодно, хоть мир отдать весь, без остатка — только бы не... Есан засмотрелся на... себя?! И невольно протянул к своему отражению руку. — Кто ты? — прошептал он в растерянности. И вдруг с его собственного лица на него глянули чужие — с глубоким, проникающим в самую душу взглядом, узкие, пронзительные, насмешливые тёмно-медовые — глаза. — Ты снова здесь, Есани? Он вздрогнул и выпустил "тень" из "пальцев". Вот леший! Есан скатился с постели и присел, дрожа и тяжело дыша около неё. Что блядь это было?! Он заговорил, когда был в чужой "тени?! Вслух?! Заговорил с "её" обитателем?! Но почему... почему там, в глубине сознания Чонхо — он, Кан Есан? То есть не совсем он — его образ, но... какой-то... Да что вообще такое — этот альфа?! Он так и не решился подняться обратно к Чонхо, так и уснул, скрючившись у ложа на полу. И ему приснился сон, где он пытался спасти Минги, которого убивал его собственный волк — Юнхо. Пытался спасти — и не мог. Ничего не мог! Тянулся, бился, рвался — и не мог! Потому что эту пелену, с которой он не мог справиться, сделал он сам. И победить себя самого он не смог. Поэтому проснулся, задыхаясь от рыданий, дрожа, и, не помня себя от ужаса и боли, забрался к Чонхо. Прижался к нему всем телом своим — слабым, испуганно трясущимся, и зашептал на ухо: — Спаси... Помоги им, альфа... Чонхо... Чонхо, умоляю... Но Чонхо лежал недвижно, не просыпаясь и никак не отвечая на его отчаянную просьбу. Он спал, усыплённый очень сильным снотворным — и не видел, как умирал рядом с ним от душевной боли шаман Кан Есан.