Проклятье шамана (18+)

Есан никак почему-то не ожидал, что Юнги пришлёт альфу. Однако юный До Чиджин, тринадцатилетний братишка Манчона, уверенно приплясывал перед ним, тревожно принюхиваясь и тараторя без остановки: — Там просто сказовое место, Есан-хён, просто как из сказа! Там столько рыбы в реке — хоть руками лови! И олени непуганые! Мы, правда, не приловчились пока бить, оружия мало, папки мало что смогли утащить, но мы с Хонгё и Богомом уже зайцев на трёх охотах в капканах брали! С нами из папок только братья Ханы и Мин Джисук ходят на охоты, так и то — мы лучше умеем, они так, больше корни да растения всякие и присматривают за нами, потому как боятся отпускать: лес незнакомый. У нас Джисук теперь как лекарь, хотя и мало что получается. Но ни разу у нас там никто не заболел! А после дороги были все — жуть какие! Думали, уже не дойдём! Там такая чащоба с двух сторон — ужас! — Погоди, погоди, милый, — мягко прервал его Есан, который внимательно осмотрел мальчишку, отметив его новый малахайчик из плотной ткани со вставками из заячьего меха, который тот горделиво поглаживал, и сытое, хотя и усталое после дороги лицо. — Ты мне скажи, что за деревня, с которой вы сторговались? — Так а недалеко там несколько деревень! Наши — братишки Юн — быстро наведались, узнали: в двух, что южнее по Большой горе — там и омеги, и альфы. Но они вроде как мирные, наших даже когда прознали — чужаки видны же всё-таки — так и не тронули. А старшой Юн вообще сменял свой поясок с речным синь-камнем на курочку! Но Первый омега... — Эти слова юный альфа произнёс почти с придыханием, с благоговением. — ...сказал, что будем сторговываться больше с другой деревней — что напрямки от нас через невысокий перевал. Там почти только омеги. Нет, альфы вроде есть, но главные, как и у нас, — омеги. И меня вот к тебе послали. Первый Омега сказал, что посметливей нужен, а я ж самый старший. Чиджин стрельнул в Есана плутоватыми глазами, проверяя, понял ли тот важность своего гостя, и Кан невольно улыбнулся от этого потешного самодовольства мальчонки. А тот торопливо продолжил, переминаясь с ноги на ногу: — Во-о-от, а то бы взяли туда, в ту деревеньку. Наши-то как раз в лесу мёду насобирали, рыбы навялили страсть сколько, зайцев из отлова пожирней освежевали, закоптили да жиром в котёл залили. А, да, шатрину одну разобрали и пошили несколько отличных этих... ну... На ноги там носят. — Штанов? — подсказал Есан. Он слушал внимательно, но при этом быстро и старательно обследовал "тень" мальчонки — чистую, светлую безмятежную... Были, правда, и на ней блёклые шрамы, сочащиеся белёсой мутной сукровицей: натерпелся в своё время Чиджин от старших своих братьев, мучили они его, как слышал Есан, не хуже омеги. Разве что не насиловали. А так — и били, и насмехались. Всё пытались пробудить в нём природную злобу и превратить в настоящего альфу, как говорил его отец. Но мальчишка оставался всё таким же добрым и справедливым, каким был, и лишь сильнее ненавидел старших альф. Зато обожал своего папу, робкого и забитого омегу, да братца-омегу, Манчона, почти боготворил, ценя его, пусть и подневольную, но заботу. Однако Манчон всегда был с ним отстранённо-холодным, считая, что вырастет Чиджин, заматереет, войдёт в гонный возраст и станет, как и старшие, обычной альфьей сволочью. Впрочем, папу своего Манчон, по слухам, тоже чуть не презирал, а после Чёрной Ночи добычи, когда старший омега ничем не смог ему помочь, так как и сам был замордован до полусмерти, так и вообще отдалился от семьи, за Есаном пошёл охотно и ни разу за весь путь к волкам, о них и не вспомнил. Да, шрамы были, но на удивление затянутыми они были, словно несколько лет он не знал ни бед, ни забот. Это было очень странно, но не могло не порадовать Есана. Если у этого альфы заживают следы печалей, так, может, и остальные омеги на приволье, без постоянной угрозы насилия и боли, быстро очнутся от своих страхов и смогут быть счастливыми без особых... усилий?.. Хотя отец как-то говорил, что детские тени что тесто — лепи, что хочешь, потому как наивны и покорны, и все боли переживают легче. Со взрослыми, наверно, будет всё сложнее. Есан вздохнул и вернулся взглядом к частящему всё так же Чиджину: — Да, да! Первый Омега сказал сразу, что от прежней жизни надо избавляться, что гнать её надо. И мы стали и одежды шить, как у местных. К нам уже и посланцы из одной деревеньки приходили, маленькой, что ближе к равнине. Они, шаман Кан, умеют ткани плести. Отличные ткани, для обмотов бы было плотновато, но для нижней одёжи, да для весны или осени — самое то. — А что же вы им даёте взамен? — негромко спросил Есан, почему-то так и не умея согнать со своего лица странную светлую улыбку и ощущая в сердце томительно-нежную слабость. — Наши омеги лес им собирают, а ещё у наших отлично с лошадьми ладится, так они сговорились пасти их с нашими. А ещё им пришёлся по вкусу наш кобылий сладок. — Сладок? — удивился Есан, встрепенувшись. — Вы патоку варите? — Ну, а чего, — кивнул Чиджин. — Мы когда уходили, так я на пожарища стана заглянул. Собрал паточные жаровенки — целых три. Они целы были. Наш шатёр как-то не пожгли волки, так мы кое-что повынимали да с собой взяли. Папка, правда, плакал, как понял, что братца волки увели, всё стоял посреди шатра и руки к груди жал. У него внутрях всё... болело. Он так сказал. А я собирал. Не ревел. — Чиджин насупился и опустил голову. "Тень" его подёрнулась серовато-розовым туманом. — Вас отпустили в становище? — с тоской проговорил Есан. — Ты... видел?.. Чиджин нахмурился и упёрся взглядом в землю. Он помолчал, а потом сказал тихо, упрямо поджимая губы: — Я видел труп отца. Видел. И едва удержался, чтобы не плюнуть на него. И волка, который выгрыз ему его поганое сердце, я поблагодарил. За Манчона. За папу. За нашего... — Он умолк, всхлипнул и отвернулся, чтобы скрыть от Есана слёзы. Кан быстро шагнул к мальчику и мягко привлёк его к себе. Тот доверчиво прильнул к груди омеги и глухо сказал: — Мы с пацанами всё забрали. Всё. Потому как на нас омеги... Они хоть и взрослые, и думают, что всё могут и умеют лучше, а всё одно — омеги. И остались на нас. Что ж мы, не понимаем? А на тех, кто их обижал да достался волчьим пастям, нам плевать было. Да. И не только мне. Но скажи, что... Понимаешь... — Чиджин отстранился, стыдливо краснея и хмурясь, но всё же продолжил: — Это папа просил... Скажи... У нашего Манчона... — У него всё хорошо, альфа, — твёрдо сказал Есан. — Ваш брат обрёл счастье среди волков. Он нашёл того, кто держит его тело и сердце в тепле. Так и передай папе. — А ещё... — Чиджин замялся. — Братик Сонхуна, малыш Бора... Он всё спрашивает о нём. Как Хуни? Он снова покраснел. Кажется, юный альфочка был влюблён в малыша Сонхуна. И у Есана для него не было хороших новостей. А вот для семьи Сонхуна были. — У Сонхуна всё так же хорошо, как и у вашего Манчона. Даже лучше: он среди волков нашёл своего Обещанного. Чиджин дрогнул губами, но мужественно проглотил стон обиды и сумел даже улыбнуться: — Что же... передай ему от меня привет, как увидишь, Есан-хён... Есан молча кивнул. Врать вслух не стал. Сонхуну напоминать сейчас даже о его семье не стоило. Мальчик должен привыкнуть к новой жизни. Да и открывать кому бы то ни было, что он имеет сношения с остатками племени морвы, Есан, конечно не собирался. Поэтому он быстро сунул Чиджину приготовленные заранее для него узелок с лепёшками, куском запечённого мяса и бутылью взвара из шиповника и костянки, чтобы подкрепить его силы и дух. — Спасибо тебе, юный альфа, — сказал Кан гордо вытянувшемуся перед ним мальчику. — Ты принёс мне добрые вести и успокоил моё сердце. А теперь отправляйся в обратный путь. И я постараюсь, чтобы видел ты свою дорогу и не сбился с пути. — Как когда я сюда шёл? Есан улыбнулся и кивнул. Но Чиджин вдруг шкодливо хихикнул и сказал, чуть надуваясь от гордости: — А и не нужна мне теперь твоя помощь. Уж я дорогу запомнил, так что не забуду. Надо будет — и снова приду, и обратно доведу, кого скажешь. Хоть и тебя самого. Есан печально улыбнулся и кивнул: — Придёт время — и я позову тебя. Ты меня и отведёшь. А может, и не только меня. Пока же — иди. — Есан прикрыл глаза, ощупывая местность. Граничники бродили южнее, рядом были какие-то странные мутные тени, но то, видимо, остаточные следы тех, кто здесь был, а может, и дикие звери. Ничто не насторожило Есана, ничто не встревожило. Так что он был уверен: путь, по которому шёл юный альфа сюда и который Есан законопатил колючими и острыми запахами, которых не было, но которые чудились волкам и должны были их отпугнуть, оставался нетронутым. Так что можно было идти. — Ах, да, Есан-хён... — Чиджин снова замялся, смущаясь. — Первый омега просил передать вам, что наше племя... то есть... что омеги нашего племени перед тобой в неоплатном долгу. Он сказал, что ты — наш спаситель, что тебя ждут всегда, очень ждут там! Чтобы ты и сам был счастлив там... с нами. — Он поднял на замершего Есана взгляд ярких медовых глаза и радостно улыбнулся. — Возвращайся к нам, Есан-хён! Я тебе такие места покажу — там столько твоих трав! Джисук всё ходит да ахает! И такие вкусные корешки там растут — объедение! Можно и сырыми грызть! А здесь таких нет, я вчера искал — нет их здесь! В наших чащах всё есть, что нам надо! — Смотри не заблудись в своих... чащах, — слабо улыбнулся Есан, стараясь унять гулко стучавшее в груди сердце. Он мягко потрепал тёмные вихры мальчишки и снова, повинуясь какому-то тоскливому желанию, прижал его к груди. Вернее — прижался к нему, жадно вдыхая юный нераскрывшийся ещё запах и пытаясь уловить в нём что-то знакомое — и, увы, не находя этого. Чиджин испуганным зайчиком замер в его руках, а потом робко обнял его в ответ. — Наши чащи добры к нам, хён, — прошептал он, а потом добавил чуть громче: — Возвращайся к нам, хён. Если эти зверюги тебя обижают, если тебе плохо здесь... Ты только скажи — я заберу тебя с собой, я и защитить смогу... — Нет, нет, — торопливо отстранился от него Есан, быстро и пугливо затирая следы своей печали, которую, видимо, оставил в его слишком чувствительной детской "тени". Хотя он и сам растерялся от внезапно нахлынувших на него чувств, объяснить которые не мог. Но мальчика надо было успокоить, так что он уверенно и твёрдо сказал: — Поверь, Чиджин, юным омегам нашего племени повезло, очень повезло с теми, к кому мы попали! Волки добры и заботливы, они хоть и пронизаны болью, которую принесли им наши альфы, но у них добрые и незлобивые души! Они берегут наших омежек, они... Просто... Он немного сбился: сегодня ему почему-то приснилось окровавленное лицо не Соёна, который в последнее время был частым гостем его снов, а Чхе Юсона, щупленького темноглазого омежки, который вроде никогда на своего альфу не жаловался... Но Есан быстро отмахнулся от этого воспоминания и сказал уверенно: — У нас всё хорошо, и почти все очень счастливы здесь! — Но это же волки... — Голос Чиджина был мрачен, а на лице читалось недоверие с презрением и почти отвращением. — Как вы вообще можете... Они же... Мы все знаем, что вы принесли жертву, чтобы мы могли спокойно уйти. Вы отвлекли их собой — и наши уже чуть не сказы о вас слагают для малышей. — Пусть слагают, — негромко ответил Есан, невольно снова улыбаясь. — Только скажи им всем, что это должны быть сказы с хорошим концом. Просто поверь: нам здесь хорошо. А те, кто пока... — Он замялся, не желая говорить лишнего, но всё же закончил: — ...пока не очень счастлив, обязательно будет счастливым. Я всё для этого сделаю! Так и передай Юнги... То есть Первому омеге. Так и скажи: пусть отпустить печали по нам. Милостивы к нам Звёзды, а Ветер пути даровал нам прекрасных спутников. И отдалил от нас корни Серых сосен их руками. Чиджин отступил от него, склонил голову, показывая, что всё понял, однако на лице его не было уверенности. — Лишь Серые сосны знают... — тихо сказал он. — ...где мы вновь обретём друг друга, — откликнулся Есан. Он проводил глазами мальчика, чья ловкая худенькая фигурка быстро скрылась за деревьями, и снова проверил: путь был свободен. Даже тех странных чётких следов, которые его смутили до этого, уже не было: развеял их Ветер, давая дорогу юному альфе, несущему утешение и добрые вести в далёкое племя Долины, чтобы успокоить сердце доброго Юнги и дать им дальше время и силы на то, чтобы жить и процветать. Есан горько улыбнулся и, развернувшись, медленно побрёл к времянке, где спал напоенный им успокоительным зельем Сан, а рядом в шалаше сладко похрапывал Хонджун, чья очередь была дежурить около больного, пока Чонхо помогал Сонхва с новыми назначениями в отряд граничников и разведчиков. Альфа предупредил, что, скорее всего, будет только вечером, и оставил омег одних, предварительно убедившись, что Сан в полузабытье и крепко связан. Всё тихо было и во времянке, и в шалаше. Никто не узнает об отсутствии Есана, и встреча, ради которой он напросился с Чонхо поближе к границе, прошла удачно. Ему даже не пришлось поить шебутного, честного, доброго, но немного наивного Хонджуна сонным зельем. Просто подсунул ему Есан идею расширить шалаш, чтобы было удобнее в нём прятаться всем троим от дождя, украсил словами о том, как это будет здорово, особенно когда у Сана буйство (тот бывал беспокоен под открытой Луной) — не ютиться во дворе или в тесноте, а... В общем, Хонджуну мысль понравилась, в детали и странности такого внезапного предложения он вникать не стал. Омега вообще относился к Есану уважительно и, когда был здесь с Саном, всегда старался поговорить с Есаном, узнавая его мнение о разных вещах, что были важны для жизни омег-людей. И каждый раз искренне и по-доброму радовался, когда выяснял, что они похожи — волки и люди — в чём-то важном. А Есан... Есану Хонджун всегда нравился, его отношения с Сонхва и то, как поставил себя омега в племени и рядом с таким властным и страшноватым огромным волком, не могло не вызывать у Есана восхищения. Однако ни горячность, ни способность до глубины нырнуть в какое-то дело, увлёкшись им, ни вспыльчивость и азартность — ничто не ускользнуло от взгляда Есана. Пришла пора — он этим воспользовался. Ещё и веток помог Хонджуну натаскать. А потом между делом, пока тот сосредоточенно возился с ними, спросился в лес за новыми травами. Хонджун, конечно, помнил просьбу Чонхо не ходить по лесу далеко, а также тихий приказ не отпускать Есана никуда одного. Кан подслушал его ещё в первый день, как они пришли сюда, и мстительно усмехнулся: ну, это мы ещё посмотрим. Он быстро навёл на "тень" Хонджуна — покорно открытую из-за того, что омега был занят сложным делом, — морок отвлечения и получил желаемое: Джун рассеянно кивнул на его просьбу и пробормотал что-то вроде: — Только далеко не ходи, а то Чонхо... Сам поним... Так, а вот эту мы сюда... — Конечно, — смиренно ответил Есан и быстро ушёл, не оглядываясь, боясь, что его радость привлечёт нестойкую "тень" омеги. И вот, утомлённый тяжёлым делом, Хонджун, который, очевидно, прилёг "на секундочку отдохнуть", — спал крепко и по-доброму в отлично отстроенном ладном шалаше, в котором и поспать на самом деле было не грех. И даже слюнка блестела у него по щеке, протянувшись к подушке, — так ему было сладко спать. Есан, который присел рядом с ним, с любопытством рассматривая его и быстро затирая в "тени" следы своего присутствия, усмехнулся и потянулся, чтобы утереть её. И в это время над головой услышал насмешливое хмыканье. — Красивый у вожака омега, м, Есани? Кану не надо было поднимать голову, чтобы понять, кто стоит у входа в шалаш. Есана жутко бесило то, что он никак не мог начать ощущать приближение Чонхо: тот всегда двигался бесшумно и ничем не выдавал себя даже мысленно. Есан прикрыл глаза, криво усмехаясь: он, даже не глядя, знал, в какой позе стоит Чонхо, как искрятся недовольством его глаза из-под лениво приопущенных ресниц, ведь то, что альфа слегка сердит, тоже было очевидно: его костерок явно переместился с берега в еловый лес, да ещё и слегка отдавал грозовым свежим ветром. Есан сжал зубы, но сдержал раздражение и негромко согласился: — Красивый. — Он быстро отёр влагу с лица Хонджуна, быстро смахнул капельку пота, выступившую на его виске (было жарковато), — и только после этого поднял на Чонхо глаза. — Я ведь просил вот так не подбираться ко мне, не пугать... — А я просил не баловаться с зельями на Хонджуне, — ответил негромко Чонхо. — Ты же... — Я не трогал его, — нахмурился Есан. — Он сам уснул. Можешь понюхать: я его ничем не поил. — Он сдвинулся в сторону, давая Чонхо возможность приблизиться к спящему омеге. Но Чонхо и не подумал этого сделать. — Верю. Что же... — медленно сказал он, опуская руки, до этого скрещенные на груди. — Тогда прости. Хотя я уверен, что без тебя не обошлось: чтобы Хонджун и заснул в разгар его работы с Саном — этого быть просто не может. — Сан в порядке, — поднимаясь, ответил Есан и, задев плечом стоявшего на его пути Чонхо, даже не подумавшего посторониться, вышел из шалаша. — Вот ему я на самом деле утром дал отвару: он был беспокоен и грыз верёвки. Так что Хонджун переживал. Боялся, что он снова слижет мази и порвёт повязку. Но вряд ли ты можешь меня упре... Чон... Чонхо?.. Горячие сильные руки обняли его, а крепкая грудь прижалась к его спине, которую тут же окатило тёплой волной мурашек. — Я не упрекаю, — прошептал Чонхо в ухо застывшему в его руках Есану. — Хотя и просил говорить мне, когда ты делаешь что-то новое из трав. Я восхищаюсь твоими умениями, Санни, я говорил тебе, ты такой лекарь, что мне в пору к тебе в помощники, но всё же... Волки и люди разные, так что ты должен говорить, хотя бы если дело касается не меня... — Безопасно всё... эт-то... Да я и хотел, — тяжко сглотнув, почему-то так же тихо забормотал Есан. — Просто... ты бы при... пришёл, и я бы... тогда... Широкие ладони двинулись по его груди, оглаживая, нежа, и он невольно дрогнул от удовольствия: никогда он не мог совладать со своим телом, если Чонхо нападал вот так — со спины, забирая, опаляя шею своим огненным дыханием и едва касаясь губами его щеки... виска... уха... — Маленький лгун... Хитрый мой лисёнок... — шептал Чонхо. — Едва я за порог, как ты сбегаешь... — Я же здесь, я вернулся же, и не хотел сбе... сбегать... Не сегодня... Ну, нет же!.. Не смей так... со мной... — с отчаянием почти застонал Есан, понимая, что он опять начинает заговариваться, быстро пьянея от прикосновений свежего и яркого древесного аромата, забиравшего в плен его тело и разум. — Не надо, нет, не надо так со мной, Чонхо... Не так... — Хорошо, тогда ты сам ответишь мне, да? — промурлыкал ему в ухо Чонхо. — Вот я закончу с тобой, и ты мне ответишь. И вдруг он подхватил Есана на руки, быстро перевернув его, вскрикнувшего от страха, и потащил во времянку. Там он повалил омегу на широкое ложе, отделённое от угла, где, хрипло дыша, спал огромный израненный волк, двумя перегородками. — Нет! — возмущённо зашипел Есан. — Не здесь и... не так же! Но Чонхо придавил его собой, быстро сведя его руки над головой одной своей, и нырнул носом к шее, начиная жадно лизать чувствительную кожу, прикусывать, терзая и доставляя острое, словно игла, удовольствие. Он не отвечал на попытки Есана дозваться его, воззвать к его стыду. Жалобные вскрики Есана, который вздрагивал на каждое прикосновение альфьих зубов к своим ключицам, соскам и коже на рёбрах, Чонхо тоже оставил без внимания. Зато мгновенно окрепшее от наглых и откровенных прикосновений естество омеги вызвало у него огромный живой интерес: стоило ему почувствовать, что Есан сопротивляется лишь на словах — а уже и руками не дёргает, и томно постанывает на каждый укус, и в штанах у него всё накрепко, — Чонхо оторвался от его сосков, которые сосал с диким упоением и, быстро отпустив руки Есана, дёрнул его под собой вниз, впечатывая в себя. Он быстро умостился между безвольно раскинутыми ногами омеги, который даже умолк, не понимая, что делает Чонхо. А тот снова навалился, упираясь прямо своим пахом в напряжённое до боли естество Есана, и быстро заставил его согнуть ноги и обхватить ими свои бёдра. Одну руку он просунул под затылок тяжело дышащего и медленно моргающего омеги, вторую — ему под спину. А потом стал мерно и тяжело толкаться в него бёдрами, проезжая по естеству и заставляя Есана закатывать глаза и глухо всхлипывать, пытаясь удержать громкие откровенные стоны. — Я возьму тебя сейчас, Есани, — пророкотал он прямо в губы распятого под ним омеги. — Потому что непослушных щенков надо наказывать... Так что нежности не жди. И не ври мне, что ты никуда не ходил отсюда. Он умолк, продолжая остервенело тереться об Есана, который едва осознавал, что и сам с такой же настойчивостью отвечает на эти толчки альфы. Слова о наказании, однако, заставили Кана испуганно вздрогнуть. То, что Чонхо откуда-то узнал о его временном побеге, даже не удивило его. Уже когда он увидел альфу, который пришёл так не вовремя, он знал: Чонхо всё понял. И он бы не удивился, если бы тот сказал, и куда ходил Есан, и с кем встречался. И ему почему-то было сейчас даже не страшно: ему просто было не до страха. А волк между тем снова и снова целовал мокро и жарко его губы, кусал его подбородок, умудряясь при этом шептать: — ...перевернёшься сейчас, слышишь? Перевернёшься, сам стянешь штаны и подставишься... Хочу так, понял меня? Есан утвердительно промычал, не в силах подобрать слова, чтобы возмутиться или испугаться. Когда Чонхо отпустил его, он с каким-то смутно тревожным чувством, пересиливая внезапно всё же возродившийся в груди страх, перевернулся и медленно стащил с себя штаны. Но подставляться духу не хватило: просто лежал, раздвинув ноги и дрожа всем телом то ли от ужаса, то ли от предвкушения. Чонхо медленно повёл по его ногам от икр к половинкам. От его горячих ладоней по телу Есана побеждали мурашки, словно заискрились, брызнув в разные стороны, острые звёздочки. А потом альфа нагнулся и укусил его в правую половинку. Есан вскрикнул громко — и скорее от неожиданности, чем от боли. Он тут же закрыл себе рот рукой, слыша, как громче заворчал, завозился в дальнем углу Сан. Тяжёлое тело Чонхо накрыло его, а в ухо прошипели: — Разбудишь — я всё равно не остановлюсь. Так что тише... тише, омега. Открой рот... — Есан от испуга тут же повиновался, и вдруг Чонхо сунул ему в рот свои два пальца и прижал ими челюсть, не давая ни закрыть её, ни сказать что-то. — Пососи их, лисёнок, — прошептал Чонхо. — Оближи получше и... пососи... Через мгновение Есан почувствовал как его половинки стал охаживать обжигающе горячий язык — и только тогда осознал, что течёт, дико течёт под своим альфой. Он прикрыл глаза, и стыд, неудобство, страх разбудить Сана, быть застуканным Хонджуном — всё отступило перед накрывающей его волной удовольствия. И когда Чонхо оттянул его половинку и припал туда жаждущими губами, а потом и языком, Есан отпустил себя полностью... Он сосал пальцы альфы, глухо стонал в затыкающую его ладонь, ощущая потом эти самые пальцы внутри себя — терзающими и дарящими наслаждение. Он подавался сам назад, пытаясь поглубже принять в себя крепкое и жаркое естество Чонхо, чтобы оно поскорее достигло средоточия желания — и дало возможность Есану забиться, забыться и утонуть в сладком мареве удовольствия. Он не слышал себя, не знал, насколько сильно стонал или кричал, когда Чонхо упоённо-неспешно стал брать его глубоко, заставляя всем телом следовать за движениями его бёдер. Он не слышал — вернее, не осознавал, что слышит, — как хлюпала его смазка, как хрипло рычал сам Чонхо, поднимая его на колени, чтобы удобнее было жёстко его трахать. Он покорно позволял альфе вдавливать его голову во влажное от их пота ложе, принимая дикие, быстрые, жадные толчки в своё текущее нутро и слыша шлепки бёдер Чонхо о свою задницу. И он не совсем понял, больно ему было или сладко, когда Чонхо вдруг, зарычав, несколько раз звонко шлёпнул его по заднице. А потом ещё, и ещё, и ещё... Кожа горела, этот пожар растекался по телу остро-приятной волной, так что Есан, закатив глаза, застонал в затыкающую его ладонь Чонхо: — Ещё... ещё... И Чонхо, снова зарычав, шлёпнул ещё несколько раз, чем и довёл Есана до яркого и до боли приятного конца: омега излился, не коснувшись себя, и упал почти без сознания на ложе, чувствуя, как бьётся в него Чонхо, совершенно зверея и отчаянно сжимая его безвольно тело в руках, насаживая его на себя. А потом он услышал торжествующий хриплый негромкий вой — и ощутил, как заполняет Чонхо своим семенем отданное ему в полную власть тело — тело своего омеги.