Проклятье шамана (18+)

Есан не хотел подслушивать. И знать, о чём говорили Чонхо и Богом, — тоже. Он не был юным и наивным, и напоследок, прежде чем уйти из кухни, оставляя их там вдвоём, отёрся по краю тени омеги. И понял, всё понял. Богом был его прямым соперником, так как большая часть его мягкой и приятной на ощупь "тени" искрилась и переливалась зеленью — свежей, чистой, прекрасной в своей откровенности. Этот омега любил Чонхо. Искренне и всей душой. Но не это было удивительно — это-то как раз он понял и без подсказки Богомовой "тени". Самым удивительным были его собственные чувства, чувства шамана Кан Есана: он был напуган. Растерян до беспомощности. О... обижен? И ему хотелось реветь, словно ребёнку, у которого утянули любимую скаточку-игрульку. "Нечему удивляться, — шептал он себе почти вслух, упрямо смаргивая непрошенную и противную до жути влагу, пока прибирал готовые для использования травы, развешанные пучками в чулане. — Чему? Альфа Джисона, этот леший Хёнджин, он ведь говорил, он предупреждал, что Чонхо такой, что у него точно было много кого... О, Звёзды, да что со мной? Почему так хочется выть! Я ведь уйду, уйду, должен уйти! И тогда пусть..." При мысли о том, что прекрасный ясноглазый омега займёт его, Есана, место в сердце Чонхо, что этот хитровыделанный, опасный и такой пленительно притягательный альфа будет смотреть уже на Богома с такой сладкой тьмой в глазах, что именно его он мягко и нежно поцелует в лоб, даря своё благословение, — при мысли об этом у Есана задрожали руки и, словно проколотое горячей болью, зашлось в тоскливом стуке сердце. "О, Звёзды, когда вы вот так говорите свою волю, почему же всегда так больно?.. — настырно кусая себе губы, чтобы не всхлипывать, думал Есан, быстро и ловко перебирая стебли, отрывая подпорченные листы и убирая лишние нити корешков в отдельную кучку. — Ведь это ваш ответ, да? На всё, о чём я думал рядом с Юсоном, спорил сам с собой — вот на это? Как Чонхо посмотрел на него, он ведь альфа, а этот Богом так красив..." Он вдруг ощутил лёгкую, но противную тошноту и болезненный трепет где-то внутри, в животе, когда подумал о том, что Чонхо может делать прямо сейчас с Богомом. На дворе ночь, Есан сам ушёл в чулан, сам оставил их наедине. А Богом ведь настроен был решительно: не постеснялся Есана, кинулся на шею своему аль... Своему... Может, уже сейчас этот сучий омега стонет в зажимающую его рот широкую ладонь Чонхо — Есан заметил, что альфе нравится именно так, властно, — и принимает в себя толчки сильного альфьего тела. Руки же Чонхо — Есан прикрыл глаза, и поганая память тут же показала ему эти руки, сильные, перевитые, словно нитями, жилами, такие красивые, такие... — и они, может, сейчас прижимают к широкой груди Чонхо другого... И альфа, который говорил, что не отпустит Есана, теперь не ему шепчет: "Чш-ш, лисёнок..." "Нет! — выстонала душа Есана. — Нет! Это я — лисёнок! Только я! А этот омега не похож на лиса, нет! Мой альфа... Мой волк только меня так называет!" "А как же он называет его? — шепнулось ему где-то внутри. — Что шепчет, когда ласкает? Как рычит, когда кончает в этого ароматного, нежного и такого послушного, наверняка, такого милого омегу?" — Мне нет до этого никакого дела, — с силой выдохнув, сказал вслух Есан, обнаруживший, что уже какое-то время сосредоточенно смотрит на пучки сон-травы у себя в руках. — Мне нет дела до того, что они сейчас делают! — Жаль. От насмешливого голоса он дико вздрогнул, выронил траву и тут же в бешенстве зашипел. — Я просил не подбираться ко мне так! — не успев ничего сообразить, крикнул он, не в силах совладать с собой. Крикнул зло, резко повернулся к Чонхо и процедил сквозь зубы: — Но ведь тебе совершенно наплевать на мои просьбы, да, альфа? Тебе ведь нравится видеть, как я вздрагиваю, как жалко напуган каждый раз! Нравится меня унижать этим? Да? Он умолк, тяжело дыша и ощущая, что вот-вот разрыдается теми самыми горькими слезами, которые всё это время давил в себе. Он не понимал, что происходит с ним, и эту душную боль, которая сдавливала ему сердце, он никак не мог себе объяснить и поэтому боялся её отчего-то просто ужасно. Чонхо выглядел скорее удивлённым и встревоженным, чем смущённым, обиженным или виноватым. Брови его были приподняты, а взгляд блестящих глаз быстро скользил по лицу и фигуре Есана. — У меня с Богомом больше нет ничего, — вдруг сказал он. — Было в прошлом, Есан, было, как ты правильно понял. Не буду врать... — Чонхо смотрел на Есана пристально и вздохнул. — Это мне неважно, — сглотнув и отведя глаза, выдавил омега. Но Чонхо лишь мягко и печально улыбнулся и продолжил, настойчиво пытаясь поймать его взгляд: — Хорошо, пусть неважно. Просто послушай и услышь, всего-то. Между нами было многое. Я пытался забыть о тебе и своих видениях, которые мне тебя обещали. Искал и не находил тебя, ждал и ненавидел себя за то, что, по слабости своей, не могу раз и навсегда отказаться от несбыточного. Думал, что ты как звезда: неуловимо светишь и никогда не будешь рядом на расстоянии протянутой руки. Чонхо быстро и бесшумно приблизился к замершему у стены Есану, который слушал его, затаив дыхание. Альфа осторожно, словно боясь спугнуть, протянул руку и мягко коснулся пальцами щеки Есана. Однако тот тут же отпрянул и нахмурился. Тогда Чонхо продолжил, не отпуская глазами затравленный взгляд омеги: — Послушай... Есани, прошлое есть у всех. И некоторые не могут оставить его в прошлом. Богом... Я пытался забыть о тебе рядом с ним полгода. Он сам пришёл ко мне в течку — так получилось. Я помог ему, между нами было уже и раньше, я ему нравился, так что он не отказывал мне в мой гон. А я помогал ему — и по дому, и вообще в жизни. Отчаявшись же, пришёл к нему сам. Он был рад. Он не отказал. Но и стать мне ближе не смог. Всё всегда было не тем, все всегда были не теми. Я не знал, чего искал, это мучило, это давило и не давало дышать. Я старался быть с ним ласковым, я пытался. Правда, он хотел всегда большего. Я не смог этого ему дать и разбил ему сердце. Я так виноват перед ним, так виноват, только ничего не смог с собой сделать. Признался ему, сказал, что никогда не смогу его полюбить так, как он меня любил свои чистым и искренним сердцем. Он сказал, что ненавидит меня, что я его обманул, выгнал меня и приказал больше не попадаться ему на глаза. Я так и сделал. Больше в человечью деревню ни ногой. Скоро пришла морва, и мы покинули их племя, ушли, чтобы оберечь их от собственного гнева и никогда больше не возвращаться. Я и не думал, что он сможет... что захочет меня найти. Чонхо умолк и, быстро шагнув вперёд, обнял Есана. Тот попробовал вырваться, хотя и не очень уверенно, но альфа сжал его сильнее, не отпуская, и прошептал почти на ухо, склонившись и едва касаясь губами его раковинки: — Не ревнуй, слышишь? Ревновать к тому, чего не изменить, — тратить душевные силы понапрасну. Богом спит в общей комнате, утром я провожу его до границы и надаю по шее волкам, что пустили его по старой памяти. А сейчас... Ты дрожишь?.. Есан изумлённо поднял на него глаза и прислушался к себе. Да... Он дрожал. И чувствовал внутри какое-то томление, тесное, мешающее дышать спокойно. — Отпусти меня, — выговорил он. — Мне... С чего мне ревновать, Чонхо? Он фыркнул и попытался оттолкнуть руки альфы, но Чонхо вдруг, вместо того чтобы отпустить, приник с томным вздохом к его шее губами и заскользил ими от неё к плечу. Есан в панике заговорил чуть громче, старательно и безуспешно пытаясь вырваться: — Пусти, слышишь? У нас в доме двое омег: один болен, другой — твой бывший любовник, а ты что же... Пусти! — Скажи, что не сердишься, — прошептал ему прямо в ухо Чонхо. — Скажи, что веришь и не ревнуешь... — Я понимаю, — промедлив, сказал Есан, — да, понимаю, что прошлое есть у всех. Только вот моё ко мне в дверь не стучится. Но я на самом деле не имею права ни спрашивать, ни ревновать. — И он снова попытался вырваться из сильных и становящихся всё более настойчивыми рук. — Да пусти же! Однако не тут-то было. Чонхо лишь перехватил его поудобнее и прижал к стене, заставляя откинуть на неё голову и прямо смотреть в его глаза — почти чёрные, горячие, с диким алым костерком внутри. И от этого костерка, а также от пьянящего аромата солнцем опалённой сосновой коры, сдобренного струёй вполне себе ощутимой хвои, незнакомой, непонятной, — от этого всего Есан внезапно почувствовал какое-то глухое, нетерпеливое раздражение. Он попытался подавить в себе его, однако не смог. Что-то чёрное, неведомое медленно, но уверенно поднималось в нём, внутри него, отравляя его острым желанием толкнуть Чонхо так сильно, чтобы альфа упал, чтобы испугался, чтобы в его глазах появилась боль. Такая же боль, как та, что только что испытывал сам Есан, чувствуя себя лишним в этом доме, чужим, как никогда до этого! Да, даже в самом начале, когда и на самом деле был чужаком, он не ощущал себя здесь настолько лишним, как всё это время, пока стоял в этом чулане и представлял, как ласкает Чонхо своего омегу — по-настоящему своего, а не как Есан — непонятно какого! Только вот силёнок у Есана было маловато. Мелькнула у него мысль ударить чёрным хлыстом своей "тени", но тут же чем-то злобно-животным, опасным потянуло от этой мысли, и Есан, дрогнув, торопливо мотнул головой: нет! Никогда! Не с этим альфой... И он невольно, чтобы отвлечь себя от этого желания, сосредоточился на алом отблеске внутри взгляда Чонхо. И тот тут же сжал его сильнее и вдруг склонился к его губам и сочно, жадно поцеловал. — Ты ревнуешь, лисёнок, — хрипло сказал он, оторвавшись от растерянного такой его настойчивостью Есана. — Это до лешего неожиданно и приятно. — Приятно? — прошептал Есан. — Приятно тебе? Что же... — Только напрасно, слышишь? — Взгляд Чонхо медленно заволакивало томным и сладким желанием. — Никто, кроме тебя, слышишь? Никого не надо... — А Богому ты так же говорил? — с усилием продираясь сквозь муть невнятных ощущений, выговорил Есан. — Когда трахал его... Когда обещал быть с ним? Думаешь, я не знаю? Он любит тебя, Чонхо. Любит на самом деле. Есан и сам не понимал, что делает. Он и сам себя слышал с трудом. Но только потребность причинить боль, растопить эту глыбу уверенности в тёмном взоре напротив делала и ему самому почти телесно больно. — Но я люблю тебя, — почти холодно ответил Чонхо, обжигая его уверенным в своей силе взглядом, лаская его им, таким откровенным, таким настырным. — Я его не звал, он пришёл сам. Как я сказал: он меня выгнал, и я забыл о нём. Потому что только ты, только ты, лисёнок, ты... — И обо мне так же забудешь, когда я уйду, — выговорил Есан, ощущая гибельное, отчаянное желание быть откровенным в ответ на взгляд альфы и не будучи в силах замолчать. — Теперь-то я могу тебя спокойно оставить, потому что знаю: есть на свете тот, кто простит тебе всё и вернётся в твои объятия, стоит тебе его позвать! Он умолк, чувствуя, что что-то произошло. Что-то было... не так. Чонхо уже не держал его. Он отступил всего на шаг — и был как-то сразу далеко. — Что? — напряжённо переспросил альфа. — Значит, ты согласен, чтобы он тебя мне заменил? О, да. В глазах Чонхо больше не было ни страсти, ни уверенности. В них были растерянность и недоверие. И отчего-то это было страшно — видеть эти чувства в его глазах. Есан зажмурился и горячо взмолился Звёздам, чтобы это всё — весь этот разговор, эти его слова, это выражение на лице Чонхо — всё это было сном! Есан впервые понимал, что не спит и мечтает проснуться от жизни! — Настолько сильно хочешь уйти? — внезапно хриплым голосом спросил Чонхо. — Настолько тебе плохо здесь, что рад моему бывшему любовнику? Что ж, хорошо. — Он развернулся и быстро вышел из чулана. Есан тяжело опустился на пол, опираясь на стену. Этот альфа... Никогда в жизни Есан не сдавал себя никому вот так, с потрохами, как раз за разом делал это с Чонхо. Делал, осознавал, что делает, — и ничего не мог исправить. И никогда в жизни не было ему так тоскливо и страшно, как сейчас. По крайней мере, казалось, что никогда. Он ведь всё сломал только что, верно? Всё, что строилось последнее время, всё, что далось таким трудом, всё, что приносило такое удовольствие — единственное доступное ему удовольствие. Всё это сломалось под нажимом тьмы, которая вот так, внезапно и жутко, выплеснулась из него на единственного человека, которого — Есан это чувствовал — стоило бы беречь изо всех сил от этой тьмы! И Пак Богом, его появление, его сияющие глаза навстречу Чонхо — это был лишь повод. Кан сжал зубы, зажмурился и, спрятав лицо в ладонях, завыл от накатившей на него боли, от ощущения обречённости, от безысходности, от того, что снова — в который уже раз? — он совершил ошибку, поддавшись своим чувствам вместо того чтобы трезво и спокойно всё оценить. "Что на меня нашло, что?! — мучительным остриём ворочалось в его голове. — Просто он так смотрел на этого Богома, так смотрел... Будто тот имел право вот так кидаться ему на шею. В чулане же на меня он смотрел совсем иначе, он был так уверен, что я не должен его ревновать! И ведь я точно не должен был! А потом, когда я всё сказал... В его "тени" — я видел это, то есть чувствовал! — всё тьмой этой и заволокло! Той, которой я его одарил. Он точно почувствовал, что я был искренним, когда говорил, что уйду. Я и был! Я ведь уйду? О, не знаю, не знаю!" — Есан мучительно застонал, чувствуя, как в душе у него всё полыхает, разрываемое сомнениями, горечью и осознаваемой беспомощностью — самым страшным ощущением из всех. Хотелось зарыдать, хотелось обнять себя и закричать в небо, усыпанное холодными и жестокими Звёздами и освещённое равнодушным светом Луны. Но он встал — медленно, тяжело опираясь на стену, — и пошёл в дом. "Нет, нет, — думал он, тихо ступая по половицам и прислушиваясь к дыханию этого дома. — Не дам. Не отпущу. Виноват, да, виноват. Пусть ударит, пусть изобьёт! Пусть... Ничего не сделает, нет, это же Чонхо. Ну, пусть злится, пусть выпорет! Пусть использует для... ну... Пусть делает, что хочет! Я лишнее сказал, лишнее. Тогда он сказал, что я просто не зову его. Так я расскажу всё. Почему нет? Почему я так боюсь ему рассказать? Всё рассказать легко, ведь он и так очень о многом догадался. А узнает всё — и сам откажется от идеи удерживать меня. И уж точно не захочет бросить свою стаю, чтобы идти за мной. Но ведь пока мы можем быть вместе, можем! И никакой Богом нам не помешает, всё это блажь и чья-то чужая, не моя, но отравившая меня боль! Он поймёт, он сможет понять, ведь я объясню! И всё наладится, мы ведь можем просто дать друг другу то, чего оба хотим, а потом... Неважно. Он сам не захочет, сам! Чонхо, Чонхо, прости меня, прости! Чон... хо..." Спальня была пуста. Проходя мимо общей комнаты, он видел, что Богому Чонхо постелил рядом со спящим Юсоном. И больше, кроме них, в доме никого не было. Есан прикрыл глаза, ныряя "тенью" по дому — пусто. Ни в доме, ни во дворе — Чонхо не было нигде. И около дома его тоже не было. Есан почувствовал, что его охватывает отчаяние. Поздно он спохватился. Надо было не себя в чулане жалеть, а бежать за альфой, которому сболтнул лишнее, прощения просить! Он вышел на крыльцо, чтобы вдохнуть свежего воздуха, и опустился на ступени. Тогда и увидел около него одежду Чонхо. Очевидно, альфа сбросил её, обращаясь, и ушёл в лес. Подальше от дома, где оставил своего неблагодарного и глупого омегу. Есан вернулся в спальню и без сил опустился на ложе. Завтра. Он всё решит завтра. Он заставит — надо будет, так силой — Соёна и Юсона сходить к Сонхва. Он поговорит с Джисоном и скажет ему быть осторожнее. Но главное — он всё сделает для того, чтобы не дать Чонхо отказаться от него. Он согласится на всё, что потребует альфа, однако сначала он ему всё расскажет. Почти всё. Кроме Чиа. И того, что во всех бедах волков виноват его отец. На это у него никогда не хватит сил.