***
Он едва спал эти ночи, а сны его были мутными и очень невнятными, мучительными. На третью ночь он увидел, как плачет и снова рвётся вниз с обрыва Минхо. А потом вдруг он сам оказался на его месте и увидел себя будто со стороны — с задранным к небу лицом, исчерченным слезами, и черными пустыми глазами, в которых не было ни чувства, ни силы — только боль. С беспомощным отчаянием Есан увидел, как он сам, а не Минхо, делает шаг в пропасть, зависает в воздухе на миг — и исчезает, а вместе с этим его пронзила дикая боль, словно на него обрушилась гора. И крик... Он услышал дикий, не свой, вообще, кажется, не человеческий крик. Никто не может так кричать! И что это значило, он не знал — ни там, лежащий изломанным на камнях, ни проснувшись — весь мокрый, дрожащий от рыданий и с именем Чонхо на губах — в холодной, пустой без альфы постели. Однако не успел он прийти в себя от этого жуткого сна, как упал в другой. Там плакал Джисон. Одной рукой он придерживал живот, а в другой сжимал острые черепки какой-то красивой глиняной чашки. Эти черепки изрезали ему руки, по ним катилась и падала вниз с деревянным стуком кровь, а по лицу брата катились слёзы, и он звал... Кого? Кажется, своего альфу, но того рядом не было. И лишь голос какой-то откуда-то сверху твердил назойливо, мучительно долбя в уши: — Убирайся! Убирайся, поганый кочевник! Убирайся! А потом вдруг уже не Джисон, а сам Есан держит в руках что-то режущее ему ладонь. От боли он стонет и медленно переводит на руку замутнённый взгляд и понимает, что сжимает лезвие ножа. Отчего-то он вдруг стискивает это лезвие крепче — и оно крошится в его руке, а осколки падают вниз. Он следит за ними взглядом и вдруг видит, что они сыплются прямо в бездонные, полные тоски глаза Чонхо. — Не уходи, — раздаётся шёпот, оглушая Есана и повергая его в ужас. — Останься со мной... — Не могу, — шепчет он в ответ еле двигающимися губами. — Я не могу, милый мой, хороший... любимый... Я не могу! Иначе мне придётся тебя... Его пронзает колючая, обжигающая боль, он кричит снова, тем самым диким криком, не своим, не человеческим, хотя и понимает, что на этот раз это именно он кричит, — и снова выныривает из этого сна в мокрую от его пота постель. Ему так тесно и больно в груди, и он думает, что задохнётся, что это конец. Эта мысль на несколько мгновений приносит странное облегчение. Да, да! Пусть конец! Теперь он понимает, почему шаманам, которые благословлены Звёздами, не снятся сны о себе. Это по-настоящему страшно и болезненно. Это почти не пережить. И он готов сдаться, он примет судьбу, он не выдержит ещё одного такого сна. Только... Один раз... Ещё один раз... — Чонхо! — шепчет он, рыдая и чувствуя, что силы покидают его, а глаза и разум заволакивает чёрная мгла. — Чонхо! Не оставляй меня, Чонхо! Последний раз обними меня... Чонхо, согрей меня! Чон... — Чш-ш... О, мати Луна, что ты здесь... О, Звёзды... Лисёнок... Ему тепло. Есану тепло. Ветер-спутник сжалился над ним и дал ему в конце пути ощутить эти горячие руки, эту широкую крепкую грудь, к которой его прижали, чтобы согреть и напоследок дать немного счастья. — Я люблю тебя, — шепчет он. — Я люблю тебя, Чонхо, люблю... Я уйду. Я исчезну, ты забудешь обо мне... — Есан снова ощущает, как от мысли о неизбежном его начинает трясти и всё внутри занимается бешеным пожаром боли, он всхлипывает и прижимается теснее с горячему телу, которое не может, не в силах отпустить. — Прости меня, прости... Чонхо, не... Прости меня... Я люблю, люблю тебя... — Мой лисёнок, — с невыразимой нежностью шепчут ему в ответ, — я бы весь мир отдал, чтобы ты утром повторил эти слова. Но ведь ты не повторишь, да? Мой милый, мой сладкий, любимый мой лисёнок... Только во сне, только от отчаяния ты вот так говоришь. Не любишь... Ты не любишь меня... И снова и снова будешь пытаться сбежать, ведь так? Есан плачет, не желая открывать глаза и в то же время смертельно боясь снова понять, что это сон, что никакого Чонхо рядом нет, хотя и осознаёт, что это, скорее всего, так и есть. Но шёпот качает его, убаюкивает, тянет вниз, на прохладное и уютное ложе из пуха и снежинок. И укрывает нежностью дымка от костра на берегу. Есану хорошо. Ему так хорошо, что он теряет себя и проваливается в благословенный сон без сновидений.***
— Я не спал с ним. — Чонхо насмешливо отодвинулся от Есана, который пытался, осторожно поводя носом, понять, чем от него пахнет. Но, кроме костра, ничего не мог почувствовать. — А если бы и спал, ты же знаешь: смог бы спрятать запах. — Я бы всё равно почуял, — тихо ответил Есан и плотно сжал губы, опуская глаза в тарель. — Да, наверно, — задумчиво отозвался, чуть помедлив, Чонхо. — Ты хотел поговорить? — Где ты был? — У Есана внутри всё сжималось от сдерживаемых упрёков, стыда и невольной сильной радости: всё-таки, когда он утром сначала не нашёл Чонхо в постели, а потом обнаружил на кухне, его слишком сильно покидало из настроения в настроение, чтобы он сейчас мог быть спокоен. — Проводил Богома до Большой развилки, но потом решил пройти дальше, так как там были охотники из чужой деревни. И один омега в лесу вряд ли был бы рад встрече с ними. — Чонхо говорил спокойно, съедая кусок за куском вкусно пахнущей запеканки. — А потом надо было возвращаться во времянку, чтобы сменить Юто. Хонджун был с вами, а я задержался. Так что Юто меня заменил. — Ты мог зайти сюда и сказаться мне, — тихо произнёс Есан. Он понимал, конечно, что вряд ли имеет право этого требовать, но не мог не упрекнуть. И упрёк прозвучал так жалобно и обиженно, что Чонхо приподнял бровь и развернулся к нему. — Ты беспокоился? — спросил он. — Правда? — Я беспокоился, — отчаянно твёрдо сказал Есан. — Правда. Я был один. Я просил же не оставлять меня... одного. Мне плохо здесь без... — Он запнулся и посмотрел Чонхо в глаза. Ответный взгляд альфы стал напряжённым и немного растерянным. Но потом в нём заискрилась привычная усмешка. — Прости, — сказал Чонхо. — Не подумал. Ты хотел поговорить? — Я хотел. — Есан сглотнул и отпил из кружки заваренку из мятных листьев с мёдом. — Я хотел рассказать тебе всё, что, может, ты уже и так знаешь о себе, об омегах моего племени и о том, куда я собираюсь уйти. Ты упрекал меня, что я не зову тебя с собой. И я хочу, чтобы ты понял, почему. Чонхо замер, внимательно слушая его, а потом, на последних словах, кинул на Есана острый и уже совершенно без улыбки взгляд. — Хорошо, — чуть замедлив с ответом, сказал он. — Расскажи мне обо всём. Я на самом деле хочу понять. Говорил Есан не так чтобы долго, однако каждое слово давалось ему сначала с трудом. Он рассказал о Чёрной Ночи Добычи, о гибели своего отца, которого обвинили в путанице с мерой напитка смелости, о том, что он, Кан Есан, почувствовал зов Чонхо, который шёл по их следу, и позвал волка. О том, что был ими с Юнги составлен план по спасению омег и разделению их. О том, что старшие омеги ушли в долину, которую когда-то во сне видел его папа, очень сильный шаман, а младшие достались волкам, среди которых, как приснилось Есану, было много тех, кто мог бы сделать их счастливыми — Обещанных. На этом месте Чонхо впервые его прервал. — Как же ты это... видишь? Есан, чьё сердце трепетало в тоске, ответил, тщательно выбирая слова: — Это похоже на цветные нити, которые идут от груди омеги к груди альфы. Тогда, там, когда вы только пришли резать альф морвы, эти нити были яркими. И я понял, что не ошибся, что вы — предназначенное нам племя. Сейчас, когда почти все Обещанные соединены, их нити превратились в мягкое сияние, которое становится ярче, когда пара рядом. И почти гаснет, когда они далеко друг от друга. — Ты видел... все нити?— задал странный вопрос Чонхо. — Не знаю, — честно ответил Есан. — Может, и не все. Но многие. — А ты... — Чонхо умолк и тяжело вздохнул. Но и Есан молчал, не в силах произнести ни слова. И альфа продолжил: — Ты точно знаешь, что именно Чанбин — твой Обещанный? Ты...видел эту нить? — Да, — с откровенным облегчением выдохнул Есан. — И это ничего не значит. Я же тебе говорил. Обещанный Ликса — Чонвон. Но ты же... Чонхо внезапно оскалился и грозно рыкнул: — Кто?! — Чонвон, — тяжело вздохнув, повторил Есан. — Как ты понимаешь, очень даже неплохо, что именно Чанбин его выбрал, а не этот... — Так ты отдал ему своего Обещанного? — тихо перебил его Чонхо. Есан поперхнулся и закашлялся, так как набранный для слов воздух заклокотал от ужаса в его горле. Альфа смотрел на него пристально и ждал, пока он откашляется. — А я всё думал, почему же я, — задумчиво сказал он. — А ты просто спасал одного из своих, да? Этот мальчик тебе так дорог, потому что он брат... Минхо? — Чонхо... — прошептал Есан и глухо кашлянул, старательно гоня от себя дрожь страха. — Минхо, да... Ликс его брат, но... Ты не понимаешь, я... Я ведь узнал тебя, узнал. А Чанбин был совсем чужой мне. Кого я мог ещё... — Не ври, лисёнок, — мягко покачал головой Чонхо. — Почему всё же ты не отдал Ликсу меня? Почему предпочёл лишиться Обещанного? — Он поддавался легче, — едва слышно откликнулся Есан. О том, что ребёнок, которого с Обещанным было бы избежать трудно, мог бы стать поводом для прямого исполнения самого страшного предсказания отца о третьей жертве, он говорить не собирался. Так что пришлось снова изворачиваться. — С ним было легко, он поддался на мои... ну, знаешь, "уговоры" так легко, что это было даже обидно. А ты... Я тебя единственного не боялся. И ты казался мне понимающим... — Но ведь я обещал тебя убить, когда пришёл к тебе во сне? — Я не поверил. Ты столько раз спасал меня, что не смог бы вот так... просто... не в бою. Чонхо усмехнулся и откинулся на спинку стула, пристально глядя на Есана, который не знал, куда деть глаза. И альфа словно решил сжалиться над ним. — И что же теперь с вашими старшими омегами? — спросил он. И Есан, с облегчением выдохнув, стал говорить. Рассказал, что уходил тогда, у времянки, встречаться с посланником от них, что добрались, что устроились, что передают большую благодарность и ждут... к себе. — А как же ты... — Чонхо нахмурился. — Ты хочешь оставить здешних и уйти к тем? Почему? — Здесь есть вы, — тихо ответил Есан и впервые прямо посмотрел ему в глаза. — А те... И без альф, и без поддержки Звёзд... И они слишком близки морве и её традициям, её вере, в отличие от юных, которые после Чёрной Ночи добычи разуверились почти во всём. Да и Обещанные — почти все — защитят их. А там омеги без защиты. — Так ты хочешь защитить своё племя, шаман Есан? — с внезапной мягкой улыбкой и отчётливой тоской в глазах спросил Чонхо. Есан молча кивнул. Они помолчали, а потом альфа спросил: — Я не совсем понимаю всё же... Ты сказал, что объяснишь, почему не можешь взять меня с собой? — А ты... Ты согласишься оставить свою стаю и следовать за мной? — Есан удивлённо посмотрел на него, внутренне сжимаясь от дурного предчувствия. И оно его не обмануло. Чонхо тяжело вздохнул и усмехнулся, а потом заговорил: — Сколько раз за всё время я говорил тебе, омега Есан, что ты дорог мне? Сколько раз говорил, что не отпущу? Что не отдам никому? Он помолчал, видимо давая возможность Есану ответить на вопрос, но тот лишь сжимал дрожащие губы, умоляя... — А сколько раз я обманывал тебя? — Голос альфы набрал силу и был уже уверенным и почти сердитым. — Было ли хоть раз, чтобы я бросал слова на ветер? Ты, может, и плохо знаешь меня, но спроси любого, как относится к своему слову Чхве Чонхо. Я никогда не отпускаю то, что поймал. Я никогда не отдаю то, что сделал своим. Неужели ты думаешь, что, столько раз дав тебе обещание оставить тебя себе, я отступлю только потому, что надо в моей жизни что-то поменять? Думаешь, я не знал, что будет с тобой нелегко? Думаешь, я позволю тебе идти одному туда — неизвестно куда? Ты не глуп, шаман Кан, но почему рядом со мной ты становишься таким наивным и... — Тебе нельзя со мной! — выкрикнул мучительно Есан. — Нельзя! — Почему? — хладнокровно спросил Чонхо. — Я настолько тебе противен? Ну, так ты вр... — Нет, нет! — Есан дышал рвано и всхлипывал. — Наоборот! И в этом всё дело! Ты мне нравишься слишком... понимаешь? Мне нельзя быть рядом с тобой! Потому что мой отец предсказал... ему было видение, и он столько раз говорил об этом! Я могу быть только со своим Обещанным! А любой другой альфа, кого я полю... кто станет мне... кто будет мне дорог... — Он почувствовал, что дыхание у него кончается, а глаза Чонхо вдруг стали обжигать его своим взглядом. Но он договорил: — Я убью того, кто не будет моим Обещанным, если полюблю... Понимаешь? Тебе нельзя быть рядом! Нельзя! Если я стану причиной и твоей смерти, я не выдержу! Я не смогу... я дышать не смогу, я... я убью себя! А страшнее этого греха для шамана нет! Ты столько раз спасал меня от него, неужели станешь его причиной?! Прошу, умоляю... не надо... Нет... Чонхо... Чон... Подожди... Нет... Но Чонхо не слушал его. Он обнимал так крепко и уверенно, он приподнял и, как безумный, целовал Есана, держа его на руках. Он прижимал омегу к себе так страстно и не давал ему ни на мгновение отвлечься от своих губ и рук. Очевидно, что из всего сказанного Есаном Чонхо услышал и понял только одно. А Есану было не до того, чтобы переубедить его, потому что он слишком соскучился по своему альфе, слишком сладкими были губы Чонхо, слишком правильно и уверенно стискивал он Есана в своих руках, отключая совершенно его способность рассуждать здраво. И всё, что слышал Есан, задыхаясь от собственных стонов в волнах его страсти — это: — Значит, всё же... О, мой омега, мой... омега... Никуда ты не денешься... Не верю ни во что... Никому не верю... Если ты любишь... Если... О, Звёзды, как сладко... Мой... Ты мой, мой, мой...