Проклятье шамана (18+)

— Я решил, что правильно будет сначала тебе сказать, ведь всё же ты и так наверняка понял всё про моих омег. — Есан выговаривал слова ровно, стараясь не дышать глубоко, чтобы не было так страшно и остро в груди. Чонхо смотрел на него пристально, явно задумавшись над его словами, и молчал, а он продолжил, чуть запинаясь, но достаточно уверенно, чтобы поганец-альфа не мог ничего заметить. — Всё равно, раз начинается торговля, да ещё и такая выгодная, как сказал Минги, наши обязательно обо всём прознают. Да и старшие, выяснив, что у волков за омеги, не останутся в стороне. Всё же это и папы, и младшие братья. Шила в мешке не утаишь, а мы... Чонхо внезапно резко поднялся, и от него снова пахнуло. Есан невольно остановился, пережидая всплеск острой горечи в сердце и сглатывая кислый комок в горле. Никогда в жизни он не думал, что этот аромат может так болезненно чувствоваться всей кожей, всем сердцем и душой. И только потому, что он исходил от человека, который никак не мог, не должен был носить на себе его — этот аромат! Такой сильный, что сомнений не оставалось: с носителем этого аромата Чонхо общался о-очень тесно. И это... Это было как удар под дых, как жестокий плевок в лицо. Это было так странно, дико, непонятно — и ничего не мог Есан поделать с собой: как только почуял он проклятую лаванду на альфе, потерялся, испугался до смерти — и не мог заставить себя спросить, показать, что понял, ведь если... Нет, для альф морвы это было нормой, верным должен был быть только омега, а альфа был полностью свободным, какой бы долгой ни была крепость. И даже если вроде как была любовь, это почти никогда ничего не значило. Папа Есана простил его отцу измены, но необычным было лишь то, что Кан Харо прощения просил, а не ударил по лицу омегу, который высказал ему что-то относительно этого. Но... Но Есан был уверен, что волки не изменяют! Отчего-то он за это время, пока был здесь, в волчьей деревне, решил, что верность — главное, что может требовать омега от альфы, который... с которым... который... Да он и омежкам своим так говорил! Однако... А что мог Есан требовать от Чонхо? Разве они друг другу — кто-то? В крепость Чонхо его не звал, только часто-часто о чувствах своих говорил, так слова — всего-то слова, разве нет? Ни метки, ни обруча, ни просьбы быть рядом — ничего не было у Есана от альфы! Да, Чонхо честно и прямо сказал ему о Богоме, словно Есан имел право спросить. И от альфы нисколько не пахло бывшим, как бы Кан ни принюхивался. А вот сейчас... Что было делать, как надо было отвечать на такое, да и как Чонхо мог после всего, что было?.. Есан не понимал. И оттого просто изнывал от желания закричать, забиться в бешеной злости и уйти, убежать — исчезнуть! — Значит, ваши омеги обосновались в той долине? — задумчиво спросил Чонхо. Он смотрел в окно и, видимо, ничего не видел странного в поведении Есана, и тот с насмешливой горечью засчитал себе эту маленькую победу: справился, не выдал себя. Отлично. А сердце, которое кололось, словно шипы розары, — что же, надо просто успокоиться и всё-всё обдумать. Позже. А пока... — Да в долине, и она прекрасна, — ровно ответил он. — Как и говорил папа. Посланец от них, ты знаешь, я говорил, сказал что они нашли там всё, чтобы жить в мире и довольствии. Однако меня беспокоит, что скажет Сонхва. Он прикусил губу и опустил глаза, с усилием сосредотачиваясь на правильных и нужных сейчас мыслях. Долина. Омеги. В общем-то, конечно, вряд ли что-то грозит старшим: не пойдут сейчас волки на них с местью, точно не пойдут. Тем более, что там родные тех, кого признали они своими омегами, с кем сейчас строят что-то доброе и тёплое, чтобы забыть свои горести и унять боль. Так что наносить новые раны, чтобы что-то вспомнить... Нет, конечно. — Сонхва будет рад, зря ты в нём сомневаешься, — спокойно сказал Чонхо. — Давай поужинаем и наведаемся к нему. Вечером, когда они с Хонджуном одни, без просителей, всегда как-то легче решать всё, что беспокоит. — Хорошо, — кивнул Есан, поднялся с лавки и двинулся к столу, на котором были заготовки для ужина. Но Чонхо вдруг стремительно развернулся, сделал шаг — и встал у него на пути, так, что Кан невольно ткнулся носом прямо в его грудь. И запах — аромат тонкой, нежной лаванды, безумно, болезненно язвящей душу, тоскующую от обиды и страха, — ударил Есана в горло и под дых. Дыхание у него перехватило, он невольно схватился за плечи Чонхо и, не совсем понимая, что делает, оттолкнул альфу изо всех сил от себя. Но не тут-то было. Чонхо, словно ожидал этого, лишь качнулся, а потом поймал шатающегося Есана и, наоборот, прижал к себе, заставляя его с силой уткнуться в свою шею. — Что с тобой? — промурчал он с совершенно явственной насмешкой. — Что-то не так, Санни? — Отпусти, — придушенно, злобно выдавил Есан. — И поди вымойся. От тебя разит... — Он проглотил имя и попытался вывернуться из сильных рук. — Кем? — Чонхо вдруг приподнял его в руках, так что Есан невольно вскрикнул и вынужден был схватиться за его плечи от испуга. — Кем от меня пахнет, омега? — громче и требовательнее спросил Чонхо. У Есана всё смешалось в голове, он в смятении опустил взгляд — и нырнул в глубину тёмных смеющихся глаз альфы. О, да, он смеялся! Он насмехался над Есаном! Этот бесстыжий, наглый альфа, который посмел явиться в их дом пропахшим запахом Джисона! Джисона! Этого мальчишки, сучьего братца, который постоянно возникал в жизни Есана, чтобы раздражать его и доводить его до отчаяния! Беременного, однако успевшего основательно так, душевно потереться о чужого альфу! О Есанова, блядь, альфу! Это его, его поганый цветок сейчас носил на себе Чонхо, это его лаванда мягко и невыносимо, до боли и ужаса приятно оттеняла альфье дерево, отчего-то вдруг начавшее отдавать берёзой! — Отпусти меня, — сквозь зубы процедил Есан. — Ну! Иди и... — Кем от меня пахнет, омежка? — уже открыто улыбаясь, спросил Чонхо. — Почему не спросишь прямо? Почему не грохнешь кулаком по столу и не выругаешь, как собаку, раз я припёрся домой с запахом чужого омеги на себе? У Есана перехватило дыхание от обиды и страха. Чонхо сошёл с ума? Или... Или он точно решил его бросить — и теперь ищет повод? Но... Но после той ночи, после тех слов, что шептал ему Чонхо, доводя на ложе Есана до безумных криков и сладких стонов, после всего того, что обещал ему альфа — как так можно?! — Ну же, омега! — Чонхо улыбался белозубо и невыносимо радостно. — Давай, хозяин ты в этом доме или нет, эй? Хозяин же! А я — разве так встречают того, кто обижает хозяина в доме? Кто смеет так нагло и жестоко пренебрегать приличиями? Ну же! — Голос Чонхо вдруг стал властным и жёстким. — Что надо сказать альфе, который смеет в таком виде являться к своему законному омеге, а, Санни? Ах, так? Ах, так ты ещё и издеваешься? Законному, значит? И Есан отпустил себя. Позволил чёрной волне захватить себя и закружить в бешеном вихре. Он сдавленно коротко простонал и вцепился Чонхо в пышные волосы. — Откуда. На тебе. Сука. Запах. Хёрова. Ли. Джисона?! Он и сам не узнал своего голоса, а на последнем слове, когда этот голос сорвался на вопль — отчаяния, боли, страха и злобы — Есан зажмурился, резко склонился, дёрнул голову Чонхо в сторону и изо всех сил вцепился зубами в его шею, прямо туда, где сейчас так бесстыже благоухало мешаниной ароматов. Кожа оказалась до странности тонкой, и через мгновение рот Есана заполнила пьянящая, диковато-сладкая кровь. И он даже не сразу понял, что сделал. Альфа захрипел, а потом, дрогнув и вытянувшись, прижал его к себе так, что на миг Есан вынырнул из своего безумия от того, что его кости хрустнули под жадными руками Чонхо. — Тво-о-ой... — прорычал тот и, счастливо выдохнув, снова выстонал: — Та-ак... Давай, Санни... Мой Са-анни... Я... только... твой!.. И Есан очнулся. Он с ужасом отпрянул от Чонхо и торопливо заёрзал в его руках, умирая от осознания того, что натворил. За омежью метку в морве частенько просто убивали, и неважно было, в порыве ли страсти, в гневе ли её поставит омега. И была эта метка знаком отчаяния, сильной боли или — любви. Правда, последнее было редкостью. Есан слышал, что когда омега ставит метку, он почти себя не может остановить, что это порыв, который идёт из самой глубины души, поэтому он столь редок. Альфам морвы было на это наплевать, омегу, который не смог удержаться, наказывали всегда. И в последние годы об омежьих метках вообще позабыли. Так что Есан, когда до него дошло, что он только что сделал, первым делом попытался вырваться, чтобы спасти свою жизнь. Если поганые альфы морвы, которые трусливо били своих омег, убивали их за метку, то что вообще делают волки, которых вот так позорно заклеймят их... Чонхо смотрел на него из-под прикрытых век — томный, разморенный, как будто Есан удовлетворял его полночи на ложе. Он мягко сжимал плечи трясущегося от ужаса омеги и лениво поводил глазами, оглядывая его. Кровь тонкой струйкой текла из раны на шее. Рана была небольшой, хотя Есану от страсти показалось, что он перегрыз Чонхо горло. — Залижи, лисёнок, — бархатным, низким голосом сказал Чонхо. То есть — попросил. И то, что не только убивать — бить он его не будет, Есан понял сразу. — Прости, — всхлипнул он. — Прости, а? Прости меня, я... Прости, Чо... Чонхо осторожно привлёк его к себе и толкнул его голову к своей шее, отклоняясь, чтобы Есану было удобно. — Залижи меня... Мне... Малыш, Санни... Просто полижи... Чтобы красиво заросло... Есан, ничего не понимая, дрожащими губами приник к метке и стал осторожно целовать, а потом и лизать следы своих зубов. Это было сладко и до дрожи приятно. И чем дальше, тем тревожнее и жарче было внутри Есана: что-то было не так с этой кровью. Она была не просто на удивление вкусной. В ней, словно в дорогой браге, смешались дерево и тепло огня, дух костровых почти сгоревших веток и внезапная тонкая весенняя речная прохлада. Каким-то внутренним осознанием Есан понял, что впервые чует настоящий, правильный, истинный запах Чонхо. И это было просто безумие какое-то — до того он был притягательным, знакомым и родным. Он звал Есана — этот запах, он манил в свои объятия, как и всегда делал это аромат Чонхо, но... Но теперь Есан вдруг понял, что он имеет право на этот запах! Что этот альфа — его! Что он должен быть рядом с Есаном, что именно этот аромат должен чувствовать Есан, извиваясь под сильным телом альфы на ложе, даря ему удовольствие — и получая наслаждение от него! Только этот аромат успокоит его, когда он понесёт и будет готовиться принести альфе дитя! Именно этот аромат поддержит, если будет совсем плохо, именно в нём можно будет найти силу и опору! Именно его нужно будет чуять Есану, чтобы достойно встретить последний взгляд в глаза Серых сосен. Но... Почему?! Что, что это было? Есан потерялся... Он снова и снова чуть потягивал кровь, цедя её, как драгоценное вино, по капле, чтобы прийти в себя, — и у него не получалось. Он втянул в себя чуть больше — и застонал от волны удовольствия, которая дрожью пошла по его телу. И вдруг ему ответил низкий, бархатный и томный стон Чонхо, который тоже дрогнул в его руках, словно отражая его собственные ощущения. — Скажи... что я... твой... — прошептал альфа. — Мой, — выговорил Есан и снова несколько раз лизнул ранку. — Мой... ты мой, Чонхо. Ты мой альфа.

***

— Может быть у нас хоть что-то как у людей? — угрюмо спросил Есан и, встав, подошёл к окну. Деревня неторопливо, по-хозяйски шумела вечерними заботами. То там, то тут раздавались весёлые покрикивания молодых альф и омег, которые, встретившись после дневных работ, радовались тому, что снова вместе. Звон вёдер, скрип дверей, шум тревожимой ветром весенней листвы — деревня жила и тепло улыбалась наступающему чудесному вечеру. — Ну прости... — Горячие руки привычно обняли Есана, овевая ощущением дома, чего-то своего и родного. Чонхо стал нежно целовать его шею сзади, но он сердито попытался отмахнуться. — Нет, ты скажи! Неужели так приятно смотреть было, как я ревную? — Безумно, — шепнул Чонхо и поцеловал за ухом. — Не то что смотреть — ощущать. Видеть, как ты пытаешься остаться равнодушным, холодным, далёким и чужим — и не можешь, понимаешь? Просто уже не можешь. — И что в том хорошего? — насупившись, спросил Есан. — Глупость ведь. Я уверен, да, да, я просто уверен, что ты усилил его запах! Не боялся, что я тебе опять чего-нибудь весёленького во взвар подсыплю, м? — А ты хотел бы? — мурлыкнул Чонхо. — Чего ты хотел бы? Есть что-то такое, чтобы я неутомимо всю ночь трахал те... — Этого тебе не надо! — поспешно дёрнулся в его руках Есан, краснея. — Бесстыжий ты, Чонхо! Такой бесстыжий! Альфа рассмеялся и спросил: — Но ведь я молодец? Я ведь правильно всё сделал? Я уверен, что они помирились с Хёнджином. Этот белобрысый красавчик всё мечется, мечется, а только заходит речь о его ненаглядном Сонни, так он горло рвать любому готов, кто что скажет о нём не то или не так. Ревнивый... Чонхо вздохнул и обнял крепче. Есан молчал, слушая с болезненным вниманием. И альфа продолжил: — Прости, ладно? Ну, виноват я, виноват. Он был таким несчастным, он ведь на самом деле собирался сбежать от Хёнджина. Достал тот его своей ревностью, жадный он, всегда был жадным. Да ещё и Сонни твой ляпнул лишнего. Ну, и пошло — поехало. Много им, таким молодым-горячим, и не надо. И ссорятся они — на всю слободу слышно, и мирятся... Знаешь, такое ощущение, что вы такие нам на самом деле не зря достались: уж больно похожи на нас, такие же горячие, словно и не люди, а настоящие волки! Есан изумлённо распахнул глаза и отстранился, чтобы заглянуть в лицо Чонхо, но тот лишь безмятежно улыбался, словно просто рассуждал вслух, а потом, чуть помолчав и нежно поцеловав приоткрытые губы омеги, продолжил: — Просто люди из деревни, что раньше с нами одним племенем были, они совсем на вас и не похожи. Они спокойнее были, мягче, ласковее что ли. А вы... — Это ты о Богоме? — тихо и напряжённо спросил Есан. — Это я о них всех. О женихе Сана. О том, кого когда-то любил Сынмин, о тех, к кому бегал когда-то Чанбин... Забудь о Богоме, Санни, прошу. Навсегда забудь. — Чонхо снова и снова целовал его губы, щёки виски, нежно, словно снова и снова прося прощения. — А мы и не знали, что значит ласка, как нам ласковыми-то быть?.. — с горечью прошептал Есан и невольно, поддаваясь какому-то внутреннему огню, потянувшемуся к яркой зелёной нежности в "тени" Чонхо, прижался к альфе и поцеловал свой след на его шее. Чонхо сладко дрогнул в его руках, но сдержался, и лишь голос его чуть сорвался, когда он снова заговорил: — Ах-ха... да. Понимаю. Вряд ли там, где вы жили, среди той мрази, что была вокруг вас, вы могли стать спокойными. Но... Такие живые огоньки... Может, мы на самом деле и не нашли бы никого лучше вас? Чужой же покой, мирные и тихие души, не знавшие боли и отчаяния, — разве бы они нас поняли, после того что мы пережили? Странно... — Он порывисто вздохнул. — Так странно. Вы покалечили нас — вы же и лечите, как ни одно другое лекарство не вылечило бы. И Хёнджин... Он перестал почти бегать выть на Луну, он стал и спокойней, и увереннее. Да, он злится, он скрипит зубами и не понимает твоего Сонни, однако ни разу до этого я не видел такого света, такой нежности и такой силы в его глазах, понимаешь? Есан кивнул, вспоминая глаза Джисона, столь изменившиеся, его смягчённый взгляд, мягкую улыбку, на которую, как раньше считал Есан, тот и не был способен. А Чонхо продолжил: — Этот Сонни... Уж я и так, и этак его успокаивал. А потом понял: его надо обнять. — Есан невольно задержал дыхание, чувствуя, как завозилось снова в его груди недовольство. Чонхо засмеялся: — Ну, ну, брось. Видел я, как что он, что ты — только так тискаете своих омежек, успокаивая! Но ведь и сами вы к этому привыкли, вот я и... — Не надо нас равнять! — сердито выговорил Есан. — Мы омеги, у нас это... Ну... Привычка. А ты — альфа! Ты чужой ему альфа! Не боишься, что, учуяв тебя на нём, Хёнджин его окончательно порвёт? — Ну, свой-то аромат я глушил, — мягко усмехнулся Чонхо. — Я же не дурак... Есан скривился и попытался вырваться: — Пусти! О нём ты подумал, а обо мне... — Э-эй... — Чонхо потёрся носом о его ухо, а потом нырнул им к основанию шеи Есана и чуть прикусил. Есан выдохнул и впился ногтями в его руку, однако альфе было явно наплевать, он с наслаждением принялся лизать шею омеги, и тот, через пару мгновений ослабнув, дрожащим голосом сказал: — Это бесчестно. Ты обидел меня! Обидел! Я... Знаешь, сколько всего подумал! Сначала твой бывший, о котором ты толком так ничего и не сказал мне, а теперь вот это! — Обидел... — вдруг прошептал Чонхо, и в этом шёпоте Есан с изумлением услышал какую-то дикую, непонятную ему совершено мечтательность. — То есть ты на самом деле ревнуешь меня... Обижаешься? Ты... Больше ты не равнодушен ко мне, да, лисёнок? Больше не хочешь отдать меня кому-то, когда соберёшься уходить к своим омегам в долину? Есан растерялся. Но тут же в ответ на эти слова он осознал и ответ. Нет нет! Он никому больше не хочет... не может отдать этого альфу! И он прижался к Чонхо, начиная мягко поглаживать следы от своих ногтей на его руке. — Ты поэтому меня так... Со мной так?.. — тихо спросил он. — Ты проверить что ли хотел? — Прости меня, — ответил Чонхо и мягко-мягко поцеловал его в щёку. — Может, я метку хотел? — Есан досадливо цокнул, а Чонхо вдруг уверенно сказал: — Расскажешь мне, отчего так испугался, когда поставил метку, хорошо? Есан прикрыл глаза и кивнул. Расскажет... Почему нет? Чонхо же продолжил внезапно заговорив глуше, ниже и тепло-тепло: — Я обещаю, что никогда больше не воспользуюсь своим запахом, чтобы уязвить тебя, Есани. Чтобы вот так проверить тебя. Я обещаю, что постараюсь верить тебе, мой омега. И тому, что ты меня... Простишь? Верить... Чонхо хочет ему верить! А верит ли ему Есан? Верит ли, что альфа не станет больше его дразнить, манить и обманывать запахом, что не станет противиться ему в тех планах, которые нужно осуществить Есану, что сможет быть с ним рядом — и помогать?.. Да и возможно ли это? Верить в это? Нет. Нет, пока нет. Это так трудно — верить. Это опасно и глупо — верить. Это — необходимо — верить. Но Есан не понимал пока, как это — верить. Однако сейчас он хотел научиться верить этому альфе. Ведь Чонхо ни разу не сделал ничего, что повредило бы Есану. Хотя на самом деле кто и заслуживал этого так, как Кан Есан, если уж речь идёт о том, чтобы не верить-то? Сможет ли Есан сказать ему однажды всю правду? А пока он не сказал, имеет ли право просить Чонхо верить ему? Но с чего-то надо было начинать, вот что. — Твой запах... — Есан понимал, что должен был сказать, как должен был и понять это сам. — Чонхо, твой запах, он... — Эй, хозяева! Гостей ждёте-принимаете? — раздался резковатый задорный голос под окном, и в кухню прямо со двора заглянул улыбающийся Хонджун. Есан невольно быстро отстранился из объятий Чонхо, да и тот от неожиданности вздрогнул и тут же нахмурился, что-то неразборчиво прошептав. — Конечно! — мгновение промедлив, сказал он. — Заходите, наш дом открыт. Вместе с Хонджуном пришёл Сонхва. Есан был прав: милаха Минги своей пугливой радости укрыть от острого взора Джуна не смог, так что вожак пришёл выяснить, что знает Есан об омегах деревни, с которой волки намерены были торговать. Поддерживаемый молчаливым одобрением и тёплой улыбкой Чонхо, Есан прямо всё рассказал хмурящемуся Сонхва. Тот какое-то время думал, напряжённо сжимая губы, а потом, вздохнув, сказал: — Ну, что же... Судьба. Без торговли нам будет тяжко, придётся всё равно прибиваться к человеческим деревням. А там, как мне сказали, вполне себе доброжелательные люди, товары отменные, есть много возможностей для взаимообмена, так что рушить всё только потому, что их соседи нам не по нраву — глупо и недальновидно. — Но ведь ты понимаешь, вожак, — негромко и чуть опуская голову и взгляд, сказал Есан, — что когда наши прознают о том, кто живёт в долине, это будут... не только торговые связи. Может, пока стоит умолчать о них? На самом деле, кроме Минги, кто там ещё соберётся в ту деревню? Когда ещё прознают? — А если, прознав, обидятся, что мы не сказали? — приподнял бровь Хонджун. — Зачем же врать, если это их порадует? Разве не боятся они сейчас о судьбе своих родных? — Там у многих всё... трудно с родными, — промотал Есан. — И всё же, думаю, что в чём-то ты прав, шаман, — согласился внезапно Сонхва, пристально глядя на Есана. — О лжи речи не идёт. Но если вдруг омежки запросятся навещать своих родных, каково будет волкам осознать, что надо будет мириться с этими родственниками? — Этими — это какими? — сердито переспросил Хонджун. — Этими — это перелётчиками, — ответил Чонхо и, тяжело вздохнув, приобнял Есана. — Понимаешь, Хонджун? Соён, Юсон, а ещё и Чондо, Джисон... Эти омеги пострадали от наших альф потому, что боль, которую нанесло нам их племя, ещё и близко не затёрлась временем! А тут — снова напоминание об этой боли! — Вот именно, — кивнул Сонхва и неуловимым мягким движением взял руку Хонджуна и заглянул ему в мрачные и сердитые глаза. — Подумай, захочет ли альфа отпустить своего омегу с родным так далеко одного, если вдруг тот заплачет да начнёт проситься? А если нет — захочет ли сам идти с ним, к этим родным? И не сорвётся ли? Не обидит ли и их, и своего омегу? — Но ведь если альфа захотел быть с омегой, так не должен ли он принимать и тех, кто ему дорог? — Глаза Хонджуна блестели недоверием и обидой. — Не рано ли говорить об этом сейчас? — мягко, но уверенно спросил его Сонхва. — Подумай! Сейчас все заняты тем, что пытаются ужиться рядом, привыкнуть друг к другу. По-разному, тяжело или легче — но что-то лишь начинает получаться! И далеко не все могут сказать друг о друге, что они — дороги друг другу! Может, стоит дать им время? Хонджун явно был не согласен с ним, он хотел возразить, хотел. Но... Внимательно посмотрев в глаза Сонхва, он медленно кивнул. — Время... — сказал он. — Нам всем нужно ещё немного времени.