Проклятье шамана (18+)

То, что Минхо нет в доме Чанбина, Есану сказал Чонхо уже на подходе, видимо, расчуял отсутствие запаха. Но тот всё же послал его метнуться по хозяйственным постройкам, чтобы убедиться, а сам стал искать Сынмина. — Где твой омега? — спросил он у альфы с ходу. Тот слегка нахмурился, повёл глазами по комнате, в которой они стояли и растерянно ответил: — Н-не знаю, ну... с Ликсом или Со... — Нет, его с ними нет, — перебил его нетерпеливо Есан, ощущая, как всё внутри него занимается горьким страхом. — И вообще, кажется, он ушёл. Найди его. — Что случилось? — Сынмин спросил негромко, но Есан невольно вздрогнул и напрягся от того, каким суровым был его голос. И от этого напряжения и постепенно захватывающего его ощущения вины слёзы выступили у него на глазах. — Я виноват, — с отчаянием сказал он. — Я очень виноват! Но я не знал, что это отродье лешего не сказало ему! Я был уверен, что он знает... — Что знает? — тихо спросил Сынмин, пристально глядя ему в глаза. — Что у него не может... Есан вынужден был выдохнуть, вдруг осознав, что сейчас он расскажет этому альфе то, что должен был сказать ему именно Минхо. Но он должен был, должен: Сынмин обязан был понять, насколько серьёзно то, что, скорее всего, происходит сейчас с его омегой. И Есан, сделав над собой усилие, продолжил: — Что он никогда не сможет больше стать папой... Брови Сынмина дёрнулись вверх: он был... удивлён. Удивлён?.. Нет... не просто удивлён. Есан замер, пытаясь понять, что за чувство окрасило мутно-сиреневым его "тень". Тревога... Да, да, тревога. И печаль, но какая-то странная, как невнятный звук, приносимый по реке издалека. И нежная горечь. И... о, да. Обида. Но не на Минхо, нет. Обида за него. Вот... Вот! Сочувствие, отдающее нежно-голубым в сиреневый цвети. А по краю, широкой уверенной полосой — зелень. Яркая, весенняя, чистая и сладкая. Да, Сынмин был поражён, но ни на миг ни в чём не обвинил своего омегу. И даже не подумал о себе, о том, что это всё может принести ему, ни одна капля досады, горечи за себя как альфу, не отравила его "тень". И это было так... Есан глубоко вдохнул и прикрыл глаза на миг — так тоскливо-сладко забилось его сердце. О, этот альфа... Он и впрямь был достоин. По-настоящему достоин его котёнка! Есан снова резко выдохнул и прямо посмотрел в суровые, глубокие тёмные глаза Сынмина. — Иди домой, ищи его, Сынмин. Ты должен его найти. Иначе он... Для него слишком важно то, что он узнал сегодня. Найди и попытайся успокоить. А завтра вы должны вместе с ним прийти к нам с Чонхо. Есть кое-какие мысли по поводу этой его беды. Сынмин кивнул и, не произнеся больше ни слова, быстро вышел из комнаты. А на душе у Есана вдруг стало легче, вина больше не тяготила, не тянуло вниз от жестокого страха за своего любимого брата. Потому что он поверил в то, что этот альфа — такой сильный, такой уверенный в себе, спокойный — он должен спасти Минхо. Должен. Однако... — Сынмин пошёл искать Минхо дома, — тихо сказал ему подошедший в этот момент Чонхо. — Но чем дольше я думаю обо всём этом, тем больше мне тревожно за этого омегу. Он был и так сильно изломан, он так пострадал... А рядом с Мином он стал совсем иным, он расцвёл, счастьем налился. И, судя по твоим рассказам, человек он хороший, а значит... — Чонхо помялся, сумрачно глядя на тревожно хмурящегося Есана, который снова начал ощущать неприятный ком страха внутри. — Нет, я, конечно, не очень хорошо знаю Минхо, однако слышал я тут на днях пару разговоров: твои омеги свято верят, что нужны нам в основном, а то и только для волчат. И хотя их пытаются переубедить их же волки, но они не очень-то, кажется, верят. В общем, Санни, ты не... — Мне нужна трава-морока, — быстро ответил Есан, всё поняв. — У тебя... — Есть вроде, мы помнишь... — Да, точно, осталось в сумке. — Тогда бегом.

***

Есан не делал этого так давно... Почему-то здесь, в волчьей слободе, вся душа его противилась ему, хотя раньше, в морве, в ожидании возмездия от волков, он находил в этом болезненное удовлетворение: в его руках была сила, он перекатывалась по всему его телу и уносила ввысь, к миру Звёзд, даруя свободу движения. Но с тех пор, как он оказался у Чонхо, он ни разу не вспомнил об этом обряде. И даже когда хотел познать что-то, как-то внутренне сторонился самой мысли о единении с голубым светом Звёзд. Но сейчас выбора не было. И глядя, как медленно и лениво занимаются огнём тонкие стебли, он только и мог, что умолять Минхо не спешить, потому что — да, надвигающуюся беду он чувствовал теперь слишком хорошо. Чонхо отказался уйти и оставить его одного, пообещал сидеть тихо и не мешать ни в каком случае. Есан знал, что может пострадать из-за того, что не чувствовал в себе достаточно сил для морока, но опять же — выбора не было. Он сосредоточился на огне и паркЕ, который затанцевал в воздухе, и потянул носом, закрывая глаза. Ему показалось, что ужасно долго ничего не было. Лишь лёгкий запах сухой луговой травы ласкал его нос и дыхание огня немного согревало пальцы, которыми он опирался о пол около свечи. Он напрягся сильнее, чувствуя, как струной вытягиваются жилы, как всё тело каменеет, мучительно и правильно приходя в состояние болезненного томления. Но не получалось: он не мог схватить волну, на которой можно было бы покинуть тело и метнуться вверх, а ведь было уже почти невыносимо больно. Но силы, нужной ему, безумно нужной — не было. И он в отчаянии застонал — с тоской, хрипло, умоляя помочь Звёзды, Ветра, Мати Луну... И вдруг что-то словно лопнуло внутри него, он оторвался, потянулся вверх, всей душой рванул — и вынырнул, зависая взглядом над домом Чонхо. И тут же жадно раскинул сеть в поисках одной неутолённой души — в тоске и боли слоняющейся по слобо... Нет! Тот сон... Тот самый сон! Минхо поднимался на тот самый обрыв, с которого однажды в одном из своих самых страшных снов упал Есан, заменив Минхо собой на этом обрыве! И он рванулся туда, собирая вокруг себя ветер, круживший рядом недовольной грозной серебристой волной. "О, умоляю! — почти взвыл он про себя, осознавая, что если сейчас Чёрный ветер дорог воспротивится ему, то ни за что ему с этим капризным божеством не совладать. — Это мой брат! Мой несчастный, самый прекрасный на свете брат! Прошу, помоги мне, Ветер! О, Звезды, да будет воля ваша, пусть, но... Прошу!" Минхо был уже на вершине невысокой горы, почти на самом краю обрыва, под которым щерились острыми зубьями страшные камни, когда Есан оказался рядом. Потому что передвигаться внезапно получалось мучительно медленно. Всё-таки не зря отец говорил, что такие обряды требуют полной сосредоточенности и частых повторений, так как любую силу надо воспитывать, растить и холить. И всё же он успел. Лицо Минхо было бледно и прекрасно, залитые слезами глаза сверкали в неверном свете Луны, которая, словно оказывая Есану услугу, решила облить своими лучами страшную картину. Волосы Минхо развевались на поднявшемся серебряном ветру, а блёклые губы шевелились: он что-то говорил. Есан сделал ещё одно усилие, болью растёкшееся по его "тени" — и услышал. — ...был покорен! Всегда! Я терпел! Я смирялся! И никогда не просил вас о себе, о, жестокие Звёзды! Я шёл по Большому Млечному — не разбирая, почему вы настолько жестоко наказываете меня! Потому что знал свой страшный грех — знал и принимал всё, что вы давали мне, как наказание за него! Я не роптал, нет! Я молил только за братьев вас, Звёзды! За сирот, которым вы были единым покровом! И разве можно вам упрекнуть меня в жадности? Нет! Своё падение — разве я не отмучил? За что же вы так со мной снова, о-о-о... Голос Минхо взмыл вверх птицей, рванувшейся в последнем своём отчаянном желании умереть высоко в небе, а сам он рухнул на колени, воздев к небу одну руку и прижав другую к груди, из которой рвались тяжёлые хриплые рыдания. Никогда в жизни Есан не видел своего любимого омегу таким разбитым. И в этот момент он проклял себя — всеми чёрными проклятиями проклял за то, что стал причиной такого его отчаяния! "Мерзавец! — кричало всё внутри него. — Поганый гиений потрох! Как ты мог! Он сейчас упадёт, он не справится — и только потому, что ты ляпнул ему, вот так, походя, просто — сука, сука, сука! Какая же ты сука, Кан Есан! О, Минхо, мой Минхо... О, Лино, мой маленький! Прости меня!" — И он в отчаянии кинул все силы, чтобы оказаться ближе к омеге, выкрикивающему свою боль на обрыве. — О, Звёзды, как больно! Как же больно... — стонал Минхо. — Всё сердце... Всё сердце моё... За что?.. Что я могу теперь принести ему — моему... Тому, кого люблю больше жизни, Звёзды! Зачем соединили нас? Зачем дали мне надежду? За что? За что можно наказывать его — моего альфу! Он и так потерял всё и всех! Почему вы заставляете его потерять ещё и меня! Да, да, я — убогий, поганый, недостойный омега, который переспал со своим братом, вонючей тряпкой для дурнины был в руках похотливого чудовища и не смог сохранить для своего Обещанного ни чистоты, ни силы, ни... — Он стал задыхаться — как и Есан, внезапно осознавший, что именно только услышал. Но Минхо не дал ему опомниться от ужаса и продолжил: — Но зачем тогда, о Звёзды, вы дали ему узнать меня?! Зачем позволили его нежному сердцу увидеть меня, всего меня?.. Не остановили, когда он дышал мной? Почему разрешили ему испугаться за меня, пожалеть меня?! А теперь.. О, что он будет делать теперь, когда поймёт, что я — пустой! Пустой! — Последнее слово улетело в небо яростным, безнадёжным воплем и отозвалось в предгорье отчаянным эхом. — За что вы так! С ним! Добрее, ласковее, щедрее душой и нет никого в этом мире — вашем мире, о Звёзды! Почем же вы наказываете того, кто — сокровище этого мира?! Почему! Или вы настолько жестоки, что мстите мне и так — отнимая его у меня? Дали мне увидеть, почувствовать, ощутить на себе бесконечное его тепло — и забираете? Так вы жестоки! Так вы... О-о-о... — Минхо взвыл снова. — Я ненавижу вас! Я проклинаю вас, Звезды! И моя смерть — моя месть вам! Я не дам ему погибнуть рядом со мной! Я уйду! Он же будет жить и станет счастливым — вам назло! Я... — И он начал подниматься. Есан, у которого от всего услышанного разорванной в клочья птицей хрипела где-то внутри душа и сердце выламывало грудь, видел, словно в замедлении, как поднимался Минхо, как наполнялись чёрной решимостью его такие светлые всегда глаза, как твёрдо и упрямо сжались его всегда такие мягкие губы. И тогда он понял, что сейчас Минхо прыгнет. И никого рядом с ним не было, чтобы остановить его. Никого — кроме обессилевшего, истомлённого ужасом и болью шамана. Есан закричал. Он закричал так, что дрогнули и снова отозвались эхом невысокие горы, так, что испуганно зашептались сосны вокруг — и скатилась где-то в отдалении чёрная гроза на реку. И тут же ощутил в своих руках то, чего желал сейчас больше жизни самой, — силу. Он смял её, скатал из неё огромное покрывало и швырнул в Минхо — отталкивая его от пропасти. Минхо, который уже встал и сделал шаг к обрыву, сметённый этим порывом неизвестно для него откуда взявшегося ветра, не устоял, упал навзничь, закрывая лицо от песка и мелких камней, которыми осыпало его. Он был снова в нескольких спасительных шагах от края пропасти, за большим плоским камнем, что лежал на этом самом краю. Однако если что и унаследовал Минхо от своего проклятого отца — это упрямство. И он, зло тряхнув кудрями, поднялся снова, сделал пару шагов — и снова рухнул на колени, так как силы оставили его. И Есан в ужасе понял, что на второй такой порыв сил у него не хватит. "Возьми жизнь мою, Ветер Чёрных дорог и направь меня к провалам Вальду — я готов! — закричал он слова священной мольбы. — А за всё, что я не прожил, дай мне силу! Да-ай! Иначе всё равно я не смогу жить! Я готов умереть — так дай же мне в последний раз все силы, что..." Последние слова он не договорил: увидел, как по склону горы, прячась в кустах, прижимаясь могучим телом к земле, таясь, подбирается к стоящему на коленях и снова что-то кричащему в небо Минхо чёрный волк. Сынмин нашёл своего омегу. Есана мотнуло порывом серебряного ветра. Но он из последних сил держался. Он не мог сейчас уйти, хотя голубой свет истончался у него под ногами, он чувствовал, что ему дурно, что в глазах темнеет и солёный вкус наполняет его рот ощущением беды, но он не мог уйти, он держался, чтобы убедиться, что с его мальчиком, с его любимым омегой, его братом — всё будет хорошо. Чёрный волк кинулся на Минхо, когда тот стал вставать, снова, видимо, желая шагнуть навстречу провалам Вальду. Огромное мощное тело прижало завизжавшего от страха юношу к земле, а оскаленная в бешенстве пасть оказалась над мокрым лицом с вытаращенными от ужаса глазами. Волк зарычал, а потом вдруг поднял морду к небу и устремил взгляд прямо в глаза Есану — прямо ему в душу. И из его вытянутой пасти понёсся над горами, разрывая воздух, отчаянный, дикий, пронзённый горьким торжеством вой. Этот вой и доконал Есана, лишил его опоры, и он обезволенной подбитой птицей стал падать, падать падать, возвращаясь в своё умирающее от боли тело — возвращаясь во тьму.