***
На совет, где волки решали, что делать с гостями из долины, Есана не позвали. Вернее, Чонхо хотел позвать, но Сонхва заупрямился и сказал, что это дело только стаи. Но Есану и не хотелось. После того как оттолкнул Минхо от края Чёрного Обрыва, он чувствовал себя не очень хорошо. Постоянно был уставшим, вялым, словно сонным. Тело ломило от любого труда. Он и по утрам-то вставал, только благодаря прикосновениям волшебных рук Чонхо, который теперь будил его не сладкими приставаниями, а нежным поцелуем и разминанием несчастного тела — без иных поползновений. Есан сжимал зубы и терпел, так как после ночи, которая теперь почти никогда не расцвечивалась снами, но при этом томила тело каменной тяжестью, ему было трудно продирать глаза. И если бы не Чонхо, он бы и не вставал, наверно. Но альфа мял, растирал, даря телу омеги волны колючего тепла и силы. А ещё он ласкал, чуть возбуждая и рождая внутри Есана звонкое, томное недовольство, но не доходил до чего-то серьёзного. На волне гнева из-за этого Есан и поднимался, зловредно обдумывая планы мести хитро посмеивающемуся альфе. Он каждый раз обещал себе, что вечером возьмёт от Чонхо всё — и не даст ему кончить, вырвется, убежит, и пусть вредный альфа справляется сам, раз не хочет дать утром омеге то, чего тот начинает невольно хотеть, поддаваясь уговорам его настойчивых рук. Однако к концу дня он так утомлялся, что засыпал, не дойдя до ложа, прямо на руках у мягко урчащего Чонхо, который сначала пригревал его у себя на груди или боку, а потом сам нёс под лёгкое летнее одеяло. Есан, хныча от бессилия, иногда чувствовал, как Чонхо жадно обнюхивает его, радостно бормочет что-то невнятное, целует в слабые губы, а потом мокро и сладко вылизывает шею, постанывая от удовольствия. Есана пробивало мурашками, соски напрягались, вяло отвечало тело, подаваясь к альфе, но отвечать ему полностью у него не было никаких сил. И утром Чонхо снова его дразнил, пробуждая к жизни лёгкой злостью неудовлетворённости. Так что, да, в советчики к Сонхва он не рвался. Да и был уверен: всё будет хорошо там и без него, всё решится правильно, раз там Чонхо. Потому что Чонхо был за то, чтобы налаживать связи с Долиной и рассказать всем, что их родные живы и здоровы. Есан всё больше убеждался в разумности этой мысли. Особенно когда смотрел на счастливого Манчона, на довольно улыбающегося Енджуна, на с тревогой заглядывающих в их дома омежек, которым, однако, было настрого запрещено говорить что-то лишнее, пока волки всё окончательно не решат. Но шила в мешке не утаишь. И уже нескольких пришедших к нему Есан ободрил добрыми сведениями о родных, младших и старших. Но больше всего надежд Есан возлагал на Чон Чонгука. Вернее, на его преображение. Роёну не пришлось почти и усилий-то прилагать, чтобы "вытащить" альфу из его забытья в своём горе. Уже через день по-за забором дяди Юхона Чонгук бродил мытым, чёсаным, в новой рубахе и добротных штанах с расшитым поясом, которыми с ним поделился Хван Хёнджин. Они были оба высокими и мощными, так что только его одежда и была Чонгуку впору. А своей побогаче у юного альфы не было. Но волки пошустрили по своим сундукам — и нарядили Гука так, что Есан, который пришёл навестить Роёна и поговорить с ним о его чаяниях, невольно ахнул, увидев юношу. Чонгук был красив. Нет... Не просто красив. Он был обворожительно хорош! Густая грива блестящих на солнце иссиня-чёрных волос гордо обрамляла мужественное лицо, на котором сверкали с испуганным вызовом тёмные, огромные — и какие-то странно беззащитные, словно оленьи, глаза. При виде Есана он по привычке наклонил голову и попытался спрятать взволнованный взгляд за шелковистыми прядями волос, но когда увидел подходящего к калитке Роёна, быстро убрал волосы назад и во все глаза уставился на тут же засветившегося тайным довольством при виде него омежку. "Поладят, — подумал Есан. — Ой, поладят... Как бы чего не..." Ноздри Чонгука трепетали хищным наслаждением, а Роён даже глаза прикрывал — так ему было приятно и внимание, и запах, и взгляд красавца-альфы. "Надо дяде Юхону сказать, чтобы присматривал за этими двумя. А то как бы они не озаботили нас чем интересным раньше времени", — подумал Есан, подхватил Роёна под локоть и чуть не силой поволок в дом, мешая постоянно оглядываться на глухо и обиженно заурчавшего альфу. Как он и думал, волки решили следовать совету Чонхо и попытаться наладиться с Долиной. Правда, были и те, кто высказался против, упирая на то, что многие альфы могут озлобиться, если омеги станут думать больше о родных, а не о том, как им, альфам, угодить. Но таких, как успокоил Есана Чонхо, было немного. И Сонхва решительно посоветовал им самим больше думать о том, как угодить своим омегам, раз уж им так хочется сохранить их для себя. А уж омеги-то точно ни за что не променяют заботу, тепло и сладкое ложе под альф... — Я понял, — прервал его покрасневший Есан и ткнул пальцем хитро усмехающегося Чонхо в бок. — Ты бледен, — проворковал Чонхо, вдруг жадно склоняясь к его шее. — Ты... Как ты сегодня? — Лучше, — улыбнулся Есан. — Лучше? — Лучше, Хо, не волнуйся. Было не лучше. Было по-прежнему и тяжко, и томно, и почему-то тянуло в паху, но Есану просто некогда было об этом долго думать. Ему и присесть-то за день не всегда получалось. Но то, что у него получалось от этих его трудов, бесконечно его радовало и вполне восполняло временную потерю сил. Он ведь понимал, что такое напряжение не могло пройти бесследно, так что не пугался. Больше всех радовал Минхо. Виновато прячась за своего альфу и прикрывая алые следы на шее, он пришёл к ним с Чонхо не после той страшной ночи, а через пару дней, и понятно было по его совсем затраханному виду, что получил он за свои неверные решения от Сынмина сполна. У самого же альфы вид был настолько утомлённо-сытым, что Чонхо не удержался и пошло присвистнул, оглядывая товарища, чем привёл Минхо в неописуемое смущение. Сынмин же хмыкнул, выгнув бровь, и решительного прижал омегу к себе, гордо и с вызовом вскидывая голову: что? ничего? ну, и всё. Чонхо взял на себя рассказ о своём способе лечения возможной омежьей слабости, честно сказал, что это будет лишь попытка, что, может, будет и всё напрасно. Минхо бледнел и краснел, Сынмин хмурился, а потом сказал, что омега должен сам решить, пойдёт он на это или нет. — Я никогда не буду ждать от тебя ничего, что ты не сможешь мне дать, — тихо, но решительно сказал он, глядя в мокрые от горьких слёз глаза своего Лино. — Ты ведь знаешь это? Скажи, знаешь? — Я буду давать всьё... — пролепетал Минхо. — Я хочу давать всьё... Есан прикрыл глаза от болезненно нахлынувших на него картин, где эти чудные глаза отдавали чёрной болью, а эти губы назвали его любимого человека чуть не стыдным и выкрикивали проклятья Звёздам... — Ты — моё всё, — хрипло ответил Сынмин. — Я спрошу лишь раз: ты уверен, что не сможешь жить без этого? — Пробовать, — прошептал Минхо, мигая и утирая слёзы со щёк. — Я буду пробовать... Хочу... Юсон, который по-прежнему ходил на мучительные обряды, всё ещё терял сознание каждый раз, не выдерживая боли. Минхо не смог спастись в беспамятстве ещё ни разу. Он хрипло, мучительно стонал, доводя Есана до слёз и тихо утешая его сквозь тяжёлое рваное дыхание. — Прости, прости меня... прости, Лино... — шептал Есан, продолжая пытать его в попытке излечить. — Мне ничего... ни... хммм... ничего, Санни... Ничего... Это всё... хмм... ничего... — Сухой шёпот Минхо переходил в мучительный последний стон, и Есан оставлял его несчастное тело. А потом он обтирал мокрого от пота брата освежающими отварами. Чонхо выпаивал ему, бледному, как лунный свет, почти силой горячий сладкий сбор и отдавал с рук на руки едва ли не столь же бледному от мучительного беспокойства Сынмину. Позже он утешал тихо плачущего Есана, целовал ему губы и грел, пока тот не засыпал на его груди чёрным спасительным сном. Да, Минхо его убивал, но его мужество и стойкость, вызывая восхищение, очень радовали Есана. Как и Юсон. Мальчик за последнее время похорошел, чуть округлилось довольством его лицо, которое часто-часто освещала теперь нежная и чуть стеснительная улыбка. Они с Соёном постоянно трудились, с утра до позднего вечера носились по дому, по саду и огороду, где начали поспевать первые травы и ранние овощи, к ним частенько захаживали Минги и Юнхо, который с увлечением помогал им наладиться с посадками и уходом за ними. Их все любили, все привечали и помогали им. Но и они не оставались в долгу: всегда делили своё вкусное то с Есаном, принося ему часть большого пирога со щавелём и гречишкой, то с Джисоном, которому они, прознав о его беременности, таскали все самые свежие травы и плоды. Этим они вызывали как неизменное недовольство строптивого омеги, возмущавшегося тем, что все вокруг с ним носятся, — так и добродушную благодарность его красавца-альфы, который никогда ни от каких даров не отказывался, но и со своего двора не отпускал без чашки козьего молока, головки овечьего сыра или стаканчика чудной патоки, которую научил его варить Джисон из старых медовых запасов. И все были довольны. Только вот Есану немоглось всё сильнее.***
Утром Есан догнал Чонхо у кухоньки, стукнул по спине и укусил в голое плечо. Просто ужасный альфа был нынче особенно хорош и довёл его до хриплых стонов, и даже естество Есана было почти готово продолжить нежности — чего какое-то время не было. Но отвратительный Чхве Чонхо хохотнул, звонко чмокнул томно стонущего омегу в пупок и вскочил с ложа. — Ты ужасный альфа, — прорычал Есан, и попытался оттолкнуть его с дороги. — Я ненавижу тебя! Чонхо расхохотался, поймал фырчащего омегу в свои объятия и потащил к кадке с холодной с ночи водой, стоявшей во дворе, толкнул его на лавку, что стояла рядом с этой кадкой, быстро набрал полный ковш — и выплеснул его на Есана! Тот заорал как бешеный. Сон мгновенно улетучился, и целью всей жизни стало убить этого альфу. Он гонял Чонхо по двору с воплями, расплескал на себя ещё пару ковшей, пытаясь окатить скотину в ответ, но так ничего и не добился. И только когда он зарычал всерьёз, Чонхо вдруг остановился, позволил ему подскочить к себе и, зажмурившись, принял ковш воды в лицо, а потом стерпел ещё и удар ковшом по плечу. — Так тебе! — крикнул Есан, отшвыривая орудие мести. А Чонхо неожиданно подхватил его на руки и закружил, хохоча во всё горло. И сначала испугавшийся, уже через несколько мгновений Есан не мог не присоединиться к этому заразительному хохоту. Это было... Это было словно выпить растопленного сладкого солнца, всё в груди было укрыто благоухающим цветом золота — и сияло... сияло в глазах... И у Чонхо, и, как Есан чувствовал, — у него самого. Чонхо смотрел на него снизу, приподняв его над собой за бёдра, под задницей. — Всё ещё ненавидишь меня, лисёнок? — широко улыбаясь и блаженно щурясь, спросил он. — Никогда не ненавидел! Я люб... лю... — Есан запнулся, прикусил губу, а потом... склонился к обращённому к нему лицу альфы и мягко поцеловал его в лоб. — Я никогда не смогу ненавидеть тебя, Хо... — тихо сказал он, глядя — и не умея наглядеться в карие, цвета тёплой коры, глаза своего альфы. — И я тебя люблю, прошу, помни об этом, — ответил Чонхо, опустил его на землю и прильнул к его губам нежным поцелуем. "Разве я могу забыть? Разве смогу?.." Позже Есану понадобилось сходить к колодцу: ему нужна была вода для уборки в кухне после готовки. Чонхо, позавтракав, ушёл к новострою Хван Чонджина, который решился ставить свой дом, чтобы привести туда своего будущего мужа. Чонхо шепнул Есану, что Юто, жених брата Хёнджина, просто отказывает молодому альфе в ласках, пока не будет всё по обряду. А тот, слыша игрища своего братца с Джисоном, дымит и пышет жаром. Ну, и вот. Да и сговорены Чонджин и Юто были ещё родителями. Сначала чего-то там всё делили, а после Горя... В общем, оно всех тогда объединило. Хёнджин был не то чтобы против, хотя и радости не изъявил. Но исправно ходил помогать выбирать место и готовить дерево для постройки, отрываясь от своего обожаемого омеги. Так что ждать Чонхо надо было лишь к вечеру, а воды оказалось в кадке мало. И, несмотря на лёгкую дурноту, иногда накатывающую на него, Есан взял ведро и поплёлся: благо, колодец был недалеко. Да, он видел, что у колодца стоят Ю Чонвон, которого он искренне ненавидел, а рядом с ним был ещё и Гисон. Но что было делать? Не возвращаться же с пустым ведром обратно? И Есан, чувствуя, как жар чуть туманит ему взгляд, упрямо сжал губы и двинул прямо к ним. Альфы о чём-то оживлённо и вроде как зло говорили, махали руками, но, заметив Есана, приумолкли. И на их лицах появилось одинаковое, как показалось Есану, выражение — жестокого злорадства. Он степенно поклонился им и, подцепив ведро крюком, стал крутить ручку ворота, опуская цепь в колодец. — А что, шаман, как живёшь-можешь? — вдруг спросил Чонвон, скалясь в улыбке. — Хорошо ли тебе спится под твоим альфой-то? Тепло ли? Есан холодно окинул его взглядом. У него даже прояснело в голове от освежающей злобы. Этот сучий потрох хотел его смутить? Его? Это чучело? Он не стал отвечать, сосредоточив снова свой взгляд на тьме колодезной глубины. — Отстань от него, Вон, — нарочито строгим голосом сказал Гисон. — Чонхо скалит зубы каждый раз, как заговоришь о его омежке. Не будем тревожить милого шамана. Видишь: особо обласканным он не выглядит. У других-то сучек по всей шее следы да ноги трясутся после наших волков. А этот так спину держит, будто шест глотнул. — А хотелось бы не шест, да, шаман? — грубо хохотнул Чонвон. — Хотя нет, Гисон. Всё это брехня. — Он вдруг придвинулся ближе, и на Есана пахнуло до тошноты противным речным илом, приправленным слабой терпко-сладкой струёй возбуждённого альфы. — А скажи-ка, дивий сын, чем таким ты приворожил сурового волка Чхве Чонхо, к которому и подступиться было раньше страшно? Посмотреть на тебя — тощий, безвкусный, что и слово — омега ли? И губы кривишь вечно, и холодный, как рыба снулая... Гисон вдруг шикнул на него и тревожно покосился на Есана, который едва держался от резкого слова и не смотрел на них, торопя цепь, которую, однако, крутить быстрее не получалось: не было сил. — Нет, Вон, ты зря злишься. Очень даже милый шаманчик. Эх, кабы я был тогда на Широкой поляне, так сейчас, может, не для Чхве набирал бы водичку ты, омежка. И уж я бы всяко был получше на ложе-то. Я и помоложе, и побойчее. А кто бы сдержался? Есан фыркнул и с явной насмешкой покосился на облизывающегося альфу. — Ты-то? Ой ли, — процедил он сквозь зубы. Гисон, казалось, лишь этого и ждал. Он зло оскалился и прорычал: — Что ты сказал, сучёныш? Но Чонвон вдруг схватил его за руку и насмешливо протянул: — Бро-ось, волк. И радуйся, что не был ты тогда на этом проклятом для нашей стаи действе. А то не Чхве, а ты бы превратился в покорного воле этого колдуна щенка. Носился бы по двору, водой плескался бы, хохотал бы, как деревенский дурачок. Видел я сегодня, видел. Как ты это сделал, а, шаман? Чем ты там поишь нашего Чонхо? Может, и нас угостишь? Может, потаскай мы тебя на руках да позажимай покрепче, так и нам бы полегчало? Голос Чонвона из вкрадчивого превращался в откровенно злой, в нём сквозила уже не неприязнь — ненависть, настоящая, чёрная, глухая. И Гисон, слушая его, кивал, зло усмехаясь и сжимая руки в кулаки. — Что молчишь, шаман? — с издёвкой продолжил Чонвон. — М? Что такого нам надо выпить, чем таким смог бы ты нас ублажить, чтобы мы, как Чхве Чонхо, как все наши блядовитые альфы, позабыли, кого притащили в дома свои? Облизывать бы стали, позабыв стыд и совесть, трахать почти в открытую, чуть не прилюдно? Да ни один наш волк-омега — приличный омега, не кочевье вонючее — не позволил бы делать с собой то, что делают с твоими шлюхами наши волки! Нагибают прямо во дворах! В садах раскладывают прямо на земле или на лавках! Ебут у открытых окон, а то и прямо на крыльце! Что вы делаете с ними, а? Они ведь все были хорошими волками! Так ли их воспитывали те, кого они забыли с такой лёгкостью, упиваясь вашими текущими задницами? Разве это не страшный позор — быть под вашей властью? Разве можно было допустить, чтобы благородная волчья стая так опустилась и превратилась в стонущих и рычащих зверей, зависимых от ваших раздвинутых ног?! Ты хоть понимаешь, как оскорбляет твоё поганое племя наших чистых и благородных альф одним своим дыханием в их домах?! — А теперь вы хотите ещё и притащить сюда их траханых-перетраханых папаш? Наплодить здесь полукровок от худших из людского племени? — хрипло процедил Гисон. Он уже не притворялся и откровенно зло смотрел на медленно выкручивающего ручку ворота Есана. — Сколько там уже у вас брюхатых? А замужних сколько? Слыхал, что ещё нескольких шлюх берут замуж наши слабаки, а только всё одно: настоящая свадьба — обряд чистоты! А они с растраханными дырками да брюхатыми пойдут к Древу Духа! Это ли не кощунство! Думаешь, Мати Луна потерпит это? Думаешь, простит нашу стаю за это? Есан дрожащими руками вытянул ведро и, собираясь с силами, поставил его на край сруба. Он чувствовал, что сейчас упадёт от того, как трясло его. "Нельзя, нельзя, — твердил он себе. — Собака лает — ветер носит. Пусть треплются. Пусть. Мог бы — тряхнул бы плетью так, что забыли бы, как вообще трепать языком, но... Нет силы. Нет... Нет силы..." И в это момент Чонвон потянулся, толкнул его ведро — и оно полетело обратно в колодец под скрип разматываемой цепи, а потом раздался глухой всплеск. Чонвон засмеялся. Почти добродушно засмеялся. Захохотал и Гисон. Есан прикрыл глаза и сжал зубы. А потом, отвернувшись от них, снова стал медленно крутить горячую от его пальцев ручку. — Ну, что же ты молчишь, шаман? — ткнул его в плечо Чонвон. — Молчание, как у нас говорят, знак согласия. Так ты и не против, да? Знаешь, я некоторых из ваших позажимал — они ничего так, приятны и на ощупь, и на вкус. А вот тебя как-то и не попробовал ни разу. Чхве стережёт тебя, как цепной пёс. Может, если бы ты благосклоннее глянул на меня, я бы и не стал так уж злиться на всех твоих омежек-то? А? Не стал бы больше пугать их. Ты же за них в ответе, да, шаман? Так, может, покажешь нам, чем вы там так уж хороши? Мы Чонхо ничего не скажем. — Он вдруг судорожно повёл носом и торопливо облизнулся. — Ты... Ты, кажется, стал чуть ароматнее с нашей последней встречи, а, зайка? — Он шагнул к Есану, и тот, плотно сжав губы, поднял на него глаза. Что там увидел в его глазах Чонвон, Есан не знал, но отпрянули от него оба альфы. Есан выпустил ручку ворота, и бедное ведро снова плюхнулось в колодец. Но сил не осталось совсем, а молчать больше он не мог. — Мразь, — негромко сказал Есан. — Ты такая мразь, Ю Чонвон, что мне противно на самом деле даже смотреть на тебя. Ты убийца. Пока твои товарищи сражались там, в нашем становище, с вооружённым альфам, пока они грызли и душили своих обидчиков, ты насиловал и убивал невинных омежек, прячась по нашим шатрам. Это я — грязный? Это я — вонючее племя? Это я или мои омеги оскорбляют ваших альф? Нет, Чонвон, нет. Это ты их оскорбляешь, с презрением плюя на их выбор. Это ты пытаешься лапать уже выбранных, занятых омег, показывая, насколько презираешь их альф, показывая, что они ни на что не годны — даже защитить тех, кого выбрали, не могут! Пусть и выбрали для своего ложа, для своей мести — для того, чтобы утолить свои печали — пусть! Но выбрали, Чонвон! Только что за цена альфе, который не может защитить своего омегу от посягательств грязного насильника? Твари, кому законы чести не писаны? А ведь ты прекрасно знаешь, что многие из них выбрали своих истинных. — Есан на миг умолк, решая, стоит ли, а потом выдохнул и выплюнул: — Ты ведь просто завидуешь им, да? Сам-то ты оказался неспособным забрать своего ис... Обещанного, Чонвон, да? — Заткнись, — угрожающе прохрипел тут же побледневший альфа. — Заткнись, убью! Откуда ты... сука! заткнись! — Истинный? — удивлённо переспросил Гисон. — Э... Вон, ты что, упустил своего истинного? — Не истинного, — ядовито ухмыльнулся Есан. — Обещанного. Потому что Мати Луна слишком добра, чтобы так жестоко наказать какого-нибудь несчастного омежку таким истин... Страшный удар сбил его с ног, а потом он почувствовал, как его рёбра раскололись от боли, а голова — от дикого рыка взбешённого альфы: — Заткнись! Сучий омега! — Боль рушила его сознание, а потом — словно сквозь алый туман, он услышал шёпот: — Я запомнил твои слова, шаман... Ты подал мне хорошую идею... — И снова боль, боль... боль...