Проклятье шамана (18+)

Есан очнулся — будто вынырнул откуда-то. Тьма, тьма, тьма — и вдруг... — Есан! — И он, вздрогнув, пришёл в себя. По лицу скользило что-то влажное, мягкое, пахнущее жевтухой — остро-кисловатым, приятным. И чей-то голос тихо напевал что-то грустное... Есан глубоко вдохнул и попробовал открыть глаза. Попробовал, так как ощущал, будто лицо его налилось болью. Пусть и не острой — ноющей, тягостной. Хотелось немедленно нырнуть в кадку с ледяной водой и успокоить, унять как-то эту боль. А ещё болела грудь и бок. И душно... Было ужасно душно. Наверно, он и очнулся-то от страха — страха задохнуться. Он попробовал вдохнуть поглубже — получилось. Ещё глубже — чуть больновато, но терпимо. Песня над ним затихла, а по лицу прошлись тёплые ласковые пальцы. — Есан? О, этот голос он совсем не хотел бы слышать... Минги. Добрый милый Минги склонился над ним и отирал его пострадавшее в драке с Чонвоном... да, да... Чонвон... — в драке с этим мерзким альфой лицо тряпицей, смоченной в отваре из жевтухи и дорожника. — Чонхо, — тихо простонал Есан, — где... Чон... хо... Он вынужден был остановиться, так как от резкого вдоха в груди болезненно стрельнуло. — Чонхо скоро придёт, Есан, — тихо и ласково сказал Минги. — Не беспокойся, с ним всё хорошо, он ведь почти не пострадал. — Почти? — вскинулся Есан, который не помнил, чтобы Чонхо мог от чего-то пострадать. — Да, милый, да, — проворковал Минги. — Этот гиений сблёвыш, Чонвон, пострадал гораздо сильнее. Чонхо цел. Только кулаки, как ты понимаешь в кровь. И плечо вывихнуто, кажется. Но, — поспешно добавил он, — мы всё ему перевязали, Хонджун ругался... — Минги на миг остановился и вдруг выдохнул с восхищением: — Ты бы слышал, как он ругается! Заслушаешься! — Есан досадливо цокнул, и Минги торопливо продолжил: — Так что всё с ним хорошо, хорошо. Они все сейчас у Сонхва, решают, выгонять ли эту дивью желчь из стаи. — Кроме меня, — хрипло сказал Есан, — пострадал кто-то? — Нет, нет, — поспешно ответил Минги и начал накладывать ему на лицо смазанные тёплой пахучей смесью заживляющих трав тонкие ветошки. — Он ничего не успел. Его остановили Субин и Чонгук — они с границы возвращались, увидели. А так все по домам были, ужины готовили да трепались. И соседи-то, что у колодца, двумя домами на реке как на зло были, стирались. Один к одному. Минги стал пальцами легко придавливать ветошки, чтобы мазь впиталась. Делал он это на удивление умело и... приятно. Да, Есану были приятны касания его трепетных пальцев. Омега явно очень боялся сделать ему больно. Что же... Это ведь любому приятно бы было, это ничего такого необычного, да? — Так вот, — между тем продолжил Минги, — эти двое увидели, тебя из рук погани болотной вынули, Субин ему по морде остался бить, потому что он не хотел тебя отдавать, а Чонгук отнёс тебя домой. Чонхо не было. Гук тебя на Юсона оставил. Малыш как раз тебе взвару принёс. Чуть не умер от страха, плакал, но раны успел обмыть и кровь легонько постирал. Чонхо его потом хвалил. Минги тепло улыбнулся и вслед за ним невольно улыбнулся и Есан. Малыш Юсон... Хороший мальчишка. Минги же продолжил: — А сам Гук к Сонхва побежал. Поднял там всех на уши. Мой Юнхо сказал, что никогда в жизни до этого не видел, как Чонхо белеет лицом от ужаса, и не помнит, чтобы Сонхва когда-нибудь так рычал в человечьем облике. — В голосе Минги была странная гордость, он говорил с придыханием, с восхищением. — Дальше? — тихо спросил Есан, позволяя приподнять свою голову и медленно начиная глотать из поднесённого к губам стакана горький отвар мерсонника. — Ну... — Минги замялся. — Что же. Субин Чонвона не удержал. Он вроде как Юсону говорил, что попытался даже усовестить его да посоветовал бежать. А этот сучий потрох его ударил сильно, бровь разбил. Там ведь ещё и второй был, Гисон, он забрал Чонвона, а потом они ушли к Чонвону. Пить. Чонхо же, как тебя обиходил, оставил с тобой Минхо и это... пошёл туда. — Минги помолчал. — Он бы убил этого вонючего недоальфача, точно бы убил, — убеждённо выговорил он, чуть поразмыслив. — Но за ним Сонхва увязался и Хёнджин. Тот Чонвона ещё за Джисона простить не может. — Джисона? — приоткрыл глаза Есан, который слушал рассказ Минги со всё возрастающей тревогой. — Да. Тогда ведь Хогё побил Джисона, помнишь? Но подговорил-то его Чонвон. Он и Сонхуна, и Ликса, и Чондо зажимал. Пытался даже к Минхо приставать. Есан вздрогнул и испуганно приподнялся, но тут же со стоном упал обратно: руки его не держали, а спину от напряжения словно переломило. Минги ахнул, залепетал укоризненно и помог ему прилечь поудобнее. — Минхо, — нетрепливо напомнил Есан. — Эта мразь лезла к Минхо? — Да, — как-то легко ответил Минги, — но Сынмин, как мне рассказали, порезал его. И предупредил, что ещё раз — и порешит окончательно. — Как это — порезал? — растерянно спросил Есан. — Так ножом, — ответил Минги, безмятежно улыбнулся и мягко погладил Есана по щеке. — Чего ты так испугался? Ты такой бледный, Есан, может ты кушать... — Ножом? — перебил его Есан, который никак не мог прийти в себя. — Сынмин? Ким Сынмин? Альфа Минхо? Ножом? — Ну, а чего, — небрежно пожал плечами Минги. — Они тогда от тебя возвращались, Сынмина кто-то отвлёк по дороге, а Чонвону вообще, видно, крышу снесло — он и сунулся к Минхо. Думал, что он один, ну, и стиснул его. Кажется, больно ему сделал... Он ведь толком ничего не говорит, Минхо, ты же его знаешь. Только сказал, что Сынмин поточенные ножи как раз от Намджуна забрал по дороге. Увидел, вынул — и сначала к шее Чонвона приставил. Тот завопил, как свинья резаная, а Сынмин оттолкнул и руку ему порезал. Вроде как и нечаянно, но сказал, что в следующий раз нечаянно горло ему перережет. И все ему поверят. Ну, что нечаянно. Есан выдохнул и обессиленно вздохнул. О, Звёзды, О лесе. О, Мати Луна... Что творится вокруг него? Почему никаких этих опасностей он не предвидел?! Спал чёрным сном, наслаждался покоем — а тут такое было! Ладно, нападение на себя он бы и не увидел, это ясно, но вот то, что поганец Чонвон такую бурную деятельность развил здесь, прямо у него под носом, — почему, о Звёзды, его не предупредили?! И как он сам мог быть так слеп, что пропустил эту заразу мимо себя? А теперь... Как быть ему теперь? Как защитить омег? Да, вроде как выгнать Чонвона собрались, и Есан был уверен, что Чонхо будет за, так что скорее всего... Хотя, зная Чонхо, можно предположить, что тот сам бы предпочёл разделаться с этой мразью. О, Чонхо... Если даже холодный и спокойный Сынмин так поступил, что же сделал с этой гнилью ты? — А мой альфа, — прошептал он, обессиленно прикрывая глаза. — Что он... Как он... Пока я без сознания был. — Ему было тяжко, — помедлив, негромко и очень печально сказал Минги. — Это не моё дело, Есан, я всё понимаю, и советов от такого, как я, ты не ждёшь, но... Кажется, этот альфа сходит по тебе с ума. По-настоящему. Ты ведь три дня лежал без сознания. Метался в жару, бредил... Звал Минхо, говорят... Папу своего звал. Но больше всего — звал его, Чонхо. Плакал. — Есан не выдержал, тяжко всхлипнул и зажмурился, но когда Минги испуганно смолк, махнул рукой: продолжай. И тот снова заговорил дрожащим голосом: — Чонхо тебя постоянно осматривал, обнюхивал, обтрогал всего, выискивая, что с тобой не так. Говорил, что ты внутри не очень-то пострадал, так что не должен так долго спать, что он не понимает, в чём дело! Если бы не Хонджун, который сегодня утром просто наорал на него и почти выпнул к Сонхва, он бы точно рехнулся бы здесь от тоски. Он псом в ногах у тебя сидел, глаз не сомкнул, наверно. Едва дал себе руки обработать, как его Сонхва от Чонвона привёл. Я... — Минги снова замялся. — Я никогда никого из альф в жизни таким не видел, Есан. Он тебя... Он очень тебя любит. И, наверно... Впрочем... Он стушевался под пристальным взглядом Есана. А тот и сам не понял, почему внутри было у него так мучительно сладко, так болезненно-приятно от этих слов. Разве он не знал этого раньше? Знал... Но это было так страшно! Такая зависимость от него пугала. А он ведь, кажется, совсем потерял всё, что мог предложить взамен такой преданности Чонхо. Он только неприятности альфе приносит. И приносил всегда. А теперь ещё и дар свой, видимо, теряет. Уже, может, потерял... Есан прикусил губу, так как тело снова начало мучительно ныть, а к горлу подкатили слёзы. — Не плачь. — Минги вдруг склонился над ним и обнял, осторожно прижимая его дрожащее от сдерживаемых рыданий тело к своему — тёплому, сильному, горячему. — Не плачь, прошу. Тебе нельзя. Всё будет хорошо, слышишь? Мы больше не услышим об этом брюхе потрошёном, мы... — Минги, — всхлипнул Есан, — ты так ругаешься!.. — И даже не открывал глаз, он почувствовал по усилившемуся теплу, исходящему от омеги, что тот смутился. — Хмм... — протянул Минги, легко поглаживая его по волосам. — Это ещё что! Слышал бы ты Хонджуна! А я... Я ведь зол. Очень зол! Разве я не могу? Есан не хотел. Понимал, что, скорее всего, у него треснуло ребро, а то и два. Это не беда, они заживут быстро: Есан уже стянул раны внутри всей своей силой, которой оказалось, к его изумлению, не так чтобы мало. Но всё равно сейчас смеяться было больно. Однако он не мог держаться — столько наивной чистоты было в этих словах Минги. "Дитя малое, — подумал Есан, натужно хмыкая. — А туда же... Пламя... О чём я хотел его спросить... Надо было, Юнхо... Юнхо просил... А, точно. Свадьба". Свадеб в слободе было уже несколько, шли одна за другой, да все чуть не срочные, так как выяснилось, что беременны в слободе не только Минги, Енджун да Джисон, а ещё трое. И все были рады предложениям своих альф, а Минги, вроде как согласившийся как-то, вдруг заартачился и от свадьбы отказался решительно. И сколько ни просил его расстроенный Юнхо, сколько ни прыгал вокруг него злобной белкой Джисон — всё было напрасно. Омега был непреклонен. — Все вы говорите, что я должен пройти это, чтобы быть уверенным в своём будущем, — тихо сказал он как-то на одной вечёрке, когда у них с Джисоном зашёл об этом разговор. Есан недалеко сидел — услышал. — А я и так в нём уверен, как никогда до этого не был уверен ни в ком! Я и так ему муж. Я волчонка его ношу. Я каждый день вижу, как он смотрит на меня, как держит в своих руках — и понимаю: он никогда меня не оставит! Мы истинные, понимаешь? Джисон не понимал. Он ворчал, злился — толку не мог добиться никакого. И Юнхо попросил Есана поговорить с Минги. Только вот тот не успел до приключения у колодца. А теперь — почему нет? Но только он начал осторожно спрашивать, как наткнулся на стену. — Не начинай, прошу. — Минги улыбнулся печально и тяжело вздохнул. — Послушай, со мной будет всё хорошо! Я уверен в себе, в своём альфе, в том, что наш Большой Млечный будет светлым и прекрасным, а главное, что на этой дороге мой альфа меня никогда не бросит! Он любит меня! Он очень меня любит! Да и твой Чонхо сам мне сказал: волки не бросают омег, что принесли им щенка. А всё это — свадьбы, Древо Духа — это всё не для такого, как я, понимаешь? Свадьбы, как мне сказали, — обряд клятвы и чистоты! Ты видел наших омежек, Есан? Беленькие, чистые, словно снежные божки, словно цветы весенние, умытые росой на рассвете... Свадьбы — для таких, как они все. А я... Как я могу быть среди них? — Но ведь никто уже давно не напоминает тебе о твоём прошлом, — утомлённо прикрывая глаза, возразил Есан. На самом деле, пока Минги говорил, ему вдруг стало плохо. Внутри всё отчего-то занялось жаром и стало выкручивать, противно тянуть, ныть. Пламя над головой Минги стало казаться ощутимо горячим, хотя Есан и понимал, что это обманка. Но языки этого пламени тянулись к его руками и обжигали. Ему безумно хотелось попросить Минги уйти, но горькая мольба Юнхо так и звучала у него в голове — и он не мог не попытаться переубедить прекрасного упрямца. — Прошлое? — Голос Минги был спокойным, но тусклым. — О нём помню я, Есан. Обряды нужны прежде всего нам самим. А этот... Ты... что с тобой? — Минги вдруг снова с беспокойством склонился над ним, и прохладная рука омеги легла на ужасно горячий лоб Есана. — Ты... Есан, ты болен, ты, кажется... — Послушай, — мягко убирая его руку и стараясь не смотреть на синее пламя, которое, словно издеваясь, снова и снова игриво тянулось к нему от головы омеги. — Ты сейчас... Ты постоянно говоришь только о себе, своих чувствах, своих желаниях. Раньше ты всегда думал о других. О Джисоне, об омегах, кому помогал... Почему же сейчас ты не хочешь подумать о своём альфе? Для тебя неважно, ты чувствуешь себя его мужем... — Он остановился на этом новом для него слове, и внезапно в душе его что-то болезненно звякнуло, сжалось и потянуло острой тоской. Но он нахмурился и продолжил: — Однако ему важно закрепить то, что он называет семьёй! Это важно для него! Он тоже видит, и как ты смотришь, и как держишь его руку, но продолжает тебя звать замуж. А значит, ему это нужно! Минги молчал и лишь рассеянно сжимал в своей ладони пальцы Есана, который так и не отпустил его руку. — Милый, ты странно выглядишь, — тихо сказал, наконец, Минги и вздохнул. — Тебе хуже, да? Разговор со мной тебя мучает, я же вижу. — Ты слышишь, что... — с раздражением начал Есан, хмурясь. Но Минги его перебил: — Я услышал тебя, услышал. Ты... Ты как всегда прав, а я ужасен. Я и не подумал о том, что есть и его сторона, и его правда. Я подумаю, обещаю! А сейчас прошу: успокойся, не думай больше обо мне, не думай о нас. Мне кажется, что у тебя начинается течка, Санни. Только ты почему-то не пахнешь. Есан изумлённо посмотрел на него и дрогнул всем телом. Течка! О, Звёзды... Как... Когда он принял травы последний раз?! О, Ветер, жестокий Ветер! Конечно, это течка! Но почему тогда молчал Чонхо? Он же слышал запах, он же должен был предупредить, чтобы Есан успел, чтобы... или... О, да неважно! Что теперь он будет делать?! Есан покрылся холодным потом и с ужасом остановился взглядом на встревоженном лице Минги. — Течка... То, что течку не остановить, ему было уже понятно. Все сроки для предотвращения её прошли, и он, занятый всем на свете, совсем позабыл о себе. — Милый, но ведь это ничего страшного, — проворковал, ласково улыбаясь, Минги, — у тебя ведь есть альфа! Чонхо точно знает, что делать, да? — Да, — прошептал Есан. Его через всё тело потянуло болезненной судорогой, и он поёжившись, прошептал: — Да, знает. Он знает... Вот только... — Я ухожу, Санни, — тихо сказал Минги, поднимаясь. — Спасибо тебе за всё. — Он вдруг виновато улыбнулся. — Снова и снова спасибо тебе за всё. Ты так волнуешься за нас, ты так боишься за тех, кто под твоей рукой, даже когда ты так пострадал! Никто не способен на такое. Разве что... Да нет, никто, наверно. Но сейчас тебе надо позаботиться о себе. Ты не бойся, твоё лицо, конечно, пострадало, но и так ты всё равно красивый. Он осторожно протянул руку и мягко погладил Есана по щекам. Тот поднял на него глаза и ему ужасно захотелось, чтобы Минги продолжал его хвалить. Это было что-то странное, новое. Он смутился, попытался отвернуться. Но Минги вдруг решительно взял его за подбородок и твёрдо сказал, заглядывая в тут же повлажневшие от слёз глаза: — Ты очень красивый, омега, слышишь? Ты самый красивый сейчас. Для своего альфы ты просто лунно красив, слышишь? И Есан почувствовал, как тепло разливается у него в груди, а слёзы становятся сладкими и отчего-то ужасно желанными. Минги между тем снова огладил его лицо и сказал: — Я скажу всем, чтобы не смели тебя беспокоить. Не волнуйся. Есани, прошу, ну, чего ты?.. Сейчас придёт Чонхо, всё будет хорошо! Стоило Минги скрыться за дверью, как особая, теперь уже явственно течная боль, словно котёнок, игравший до этого в прятки, теперь открыто оскалилась на него, медленным жаром захватывая его тело, будто только и ждала его одиночества. И ему стало страшно, страшно по-настоящему. Его первая течка по-прежнему жутким воспоминанием горела в памяти. Столько лет прошло, давно сгнили в земле кости его насильника, а он, каждый раз ощущая гибельный жар течки, не мог удержаться от смертельного ужаса. Поэтому глушил себя травами, давая себе отдохнуть от них редко-редко и забивая сознание глухим сном на эти два дня. Потому что понимал, что с ума сойдёт, если ещё раз с ним кто-то так поступит. Ведь альфы не могут держать себя в руках, чуя течного омегу. Так сказал ему отец. Он тогда попытался его пожалеть — единственный раз в жизни — однако не сумел, не удержался от упрёка. Кто разрешил Есану в течку выходить из шаманского шатра? Каким тупым надо быть, чтобы пойти за альфой в лес накануне течки? Кто виноват? Кто, Есан? Альфа — всегда альфа. И у самых стойких и мужественных срывает внутри все печати запах омежьей сладости, невыносимо-прекрасный, зовущий, манящий до потери осознанности. Он больше не ощущал боли в разбитых губах или ноющей спине и груди — остались только жар, только мучительная истома, которая всё более властно захватывала и топила, топила, топила сознание. И единственная мысль оставалась у него в голове: Чонхо с его страстностью, с его неуёмными желаниями, которые тем более Есаном не удовлетворялись какое-то время, удержаться и не сделать ему больно не сможет. И никакие торопливые доводы разума, никакие воспоминания о том, как смотрел на него, как нежил его альфа, внутренний омега Есана, поднявший свою голову, принимать не желал. Он был в ужасе, его омега. И его пугало вовсе не грядущая всепоглощающая похоть: Есан был уверен, что он даже возбудиться не сможет, потому что для него течка была только и исключительно болью. Желания, страстной потребности подставить задницу альфе и принять его член, быть залитым семенем и понести — ничего из этого он никогда, кроме того проклятого раза, и не испытывал. Никогда. Только боль. Боль — и жуткие, по коже секущей крупой проходящие ощущения, подаренные ему тем днём, когда он поверил альфе и свернул с ним с тропинки в глубь леса. "Порвёт! — в ужасе вопил его омега. — Он не остановится, он всегда делает лишь то, что хочет! Он чует нас, чует! Он сделает больно — и это разорвёт нам сердце, он растопчет нас! Больно! Беги! Все они звери! Все! Все!" Есан сжал зубы и свернулся на ложе в клубочек. Живот наливался болью, марево жара темнило перед глазами солнечный свет, и единственное, чего хотелось, — забраться под огромное тёплое одеяло, и плакать, и кричать от того, что он такой глупый и никчёмный. Чонхо... Чонхо он боялся. Понимал, что всё напрасно и течки с ним ему не избежать, и безумно боялся разочароваться в нём. Его страшило то, что он сейчас увидит истинное лицо своего альфы. Что опьянённый своей силой и властью над обессиленным омегой, чуя его смазку, слыша его призыв, Чонхо откроется до конца, не сможет больше быть тем, каких не бывает на этом свете! Не сможет больше оставаться собой! А ещё... Альфа может ведь сделать ему ребёнка. И сделает! Наверняка сделает! Чтобы уж точно привязать непокорного омегу к себе! Чтобы никуда не смог уйти больше от него Кан Есан! От мысли о том, что ждёт его, если Чонхо решится оставить в нём своё семя и заставить забеременеть, Есана повело всерьёз — и он заревел в голос. Поэтому не услышал, как Чонхо вошёл в комнату и присел у ложа. И только знакомая и такая родная рука на голове, начавшая его ласково гладить, заставила его очнуться. Он распахнул глаза и, подняв голову, уставился на Чонхо. В глазах альфы было столько нежности... Есан невольно замер, окунаясь в них — в эти тёплые карие глаза. Чонхо молчал, и лишь его ладонь продолжала любовно поглаживать омегу по голове. Он скользил взглядом по мокрому от слёз лицу Есана, по его распухшим губам, приоткрытым от растерянности, по его красным от жара течки щекам — и видно было, что всё это бесконечно нравится Чонхо, плавит его сердце и заставляет ощущать себя счастливым. "Как я мог даже подумать, что он меня... — ускользающей нитью мелькнуло в голове Есана. — Как я мог... сучий омега... Как я мог!.." И он, всхлипнув, потянулся к своему любимому альфе.

***

Чонхо не понёс его в купальню, чтобы не смущать соседей слишком явным запахом Есана. Он усадил его в большую лохань для стирки посреди летней кухни и стал поливать нагретой во дворе на костре водой. Почувствовав вокруг себя приятную тёплую воду, Есан смог расслабиться и перестать плакать. Чонхо почти ничего не говорил, лишь обнимал и слушал всхлипывания и лепет омеги, которого несло со страшной силой. За то время, пока Чонхо купал его в лохани, добавляя воды и не обращая внимания на то, что сам был насквозь мокрым, а пол в кухне был залит полностью, Есан рассказал ему всё, что смог вспомнить о своём детстве. Он испытывал какое-то странное чувство: всё внутри у него поджималось и остро отдавало вниз, в пах, когда он говорил Чонхо о себе. И это было слишком приятно, чтоб умолкнуть. Чонхо касался его бережно, он сам вымыл Есану волосы, сам стал обтирать ноющее тело омеги мылом — каким-то новым, до этого Есан и не видел у него такого. В ответ на рассказ омеги о папе, об их шатре и играх с друзьями на Весенней накличке — первом его воспоминании из детства — Чонхо лишь кивал, понимающе хмыкал, блаженно улыбался, щурился и... целовал Есана. Не мог удержаться. Целовал в мокрый лоб, прямо поверх налипших чёрных прядок, целовал болтливые губы, как только Есан умолкал ненадолго, чтобы перевести дыхание. Целовал сладкую шею, которая снова и снова покрывалась душистым потом, привлекая альфу безумно. Но Чонхо держался. О, он был силён — Чхве Чонхо. Есан дрогнул лишь тогда, когда Чонхо тихо попросил его встать на коленки и упереться руками в бортик, наклонившись вперёд, а сам опустил руки под омыленную воду и стал мягко обмывать ему ноги и половинки. Прикосновения альфы внезапно отозвались в теле Есана томительно-сладким напряжением. Он на полуслове остановил рассказ о том, как они с папой собирали костянку и напоролись на волка, и замер, прикрыв глаза. Руки Чонхо — тяжёлые, горячие — так правильно и так нежно трогали его, проводили по жаркой трепещущей коже, что дарили потрясающее удовольствие. И Есан неожиданно даже для себя вдруг прогнулся в спине и простонал: — О, Чо... Чонхо... Мягкое, бархатное урчание было ему ответом. Альфа смотрел на него тёмным, словно омут, взглядом, а поймав растерянный взгляд омеги, медленно облизнул губы. Его руки снова двинулись по телу юноши, провели по его спине и опять опустились на оттопыренную задницу. Есан снова простонал — и тогда одна рука Чонхо коварно скользнула к члену омеги. Тот и ахнуть не успел, как Чонхо, нежно обхватив его естество, стал водить по нему, не сводя глаз с его мгновенно облившегося горячим и алым лица. — Чонхо... Не... Не надо, — с трудом выговорил Есан. С трудом — потому что сказать ему хотелось вовсе не это. — Ты боишься меня? — тихо проурчал Чонхо и увереннее стал двигать рукой по постепенно наливающемуся томной силой естеству омеги. — Но тебе же... нравится, Санни... — Я не хочу, — отозвался Есан и выгнулся от наслаждения, потому что побежали по его спине предательские сладкие искры. — Ты... Ты не сможешь... не сможешь остановиться... Никто не... ахмм... Никто не смо... жет... — Зачем же мне останавливаться, лисёнок? — жарко дохнул ему в губы Чонхо и стал мягко целовать их. — Ты... Ты как он... Ты меня... обидишь... тогда... — судорожно пытаясь собрать мысли воедино, отвечал ему задыхающийся от пробивающего его тело наслаждения Есан. Чонхо заглянул ему в глаза и вдруг подхватил его из лохани и усадил на небольшой стол, стоявший посреди кухоньки — прямо на заботливо расстеленное там мягкое постельное покрывало. Он тут же укутал в него Есана, чтобы тот не замёрз, встал между его раздвинутым ногами, взял в ладони лицо пугливо жмурящегося омеги и прошептал: — Расскажи мне, лисёнок. Расскажи, кто обидел тебя. Почему ты меня сейчас боишься?.. Он вдруг уселся на лавку, притянув её к столу, его лицо оказалось на уровне Есанова паха, а голые ноги омеги он поставил себе на колени. — Я не смогу. Что ты... Что ты делаешь? — робко пробормотал Есан, пытаясь убежать, спрятаться от дерзкого взгляда альфы, который нежно, кончиками пальцев проводил по его ногам, вызывая дикие мурашки. — Он был молод? — тихо спросил Чонхо, опуская взгляд на правое колено Есана. — Силён, да? Как его звали? — Махо, — прошептал Есан. Словно заворожённый, он наблюдал, как двигаются руки Чонхо по его ногам с двух сторон, а потом как медленно склоняется альфа к его колену и целует его. Это было томительно-остро — поцелуй. Есан со всхлипом вздохнул и сжал зубы. Что делает этот альфа?.. — Он ведь нравился тебе, да? — Чонхо снова приник губами к колену Есана, и тот, коротко промычав, ответил: — Нра-аха... нравился. Очень... Думал, что и я ему... Ч... Чонхо-о... — Губы альфы вдруг скользнули выше, а руки огладили внутреннюю сторону бёдер. — Что ты... — Это была течка, да? — спросил Чонхо и переместился на другое колено, чуть прикусывая. — Да, да... течка, — задышал часто Есан, — течка, я бы так — никог-аха-а-а... никогда! Он почуял... почуял меня и.. сказал, что в лесу прохлада и никто не тронет... Чонхо-о-о... — Я рядом, маленький, — горячо выдохнул Чонхо и стал поцелуями подниматься по его бедру к паху. Естество Есана от вида, который был перед ним, затвердело, жаркие, колючие и сладкие волны перекатывались у него в животе и груди, и это было просто невыносимо возбуждающе. Он напряжённо смотрел, как Чонхо опустился лицом на его пах, поверх ткани, в которую был обёрнут омега, и понял, что больше всего на свете хочет сейчас ощутить мягкость волос Чонхо своими пальцами. Откинувшись чуть назад на одной руке, он опустил вторую на голову альфы, которая была между его ног, возле самого чувствительного сейчас его места. Покрывало спало с его плеч, обнажая его перед Чонхо, но Есану было уже всё равно. — Что... — прошептал он, — что же ты... творишь... — Он ведь напал на тебя? — тихо спросил Чонхо, подняв на него пристальный взгляд, а его пальцы уже пробрались под ткань и гладили естество Есана. Омега коротко хрипло простонал и запрокинул голову. Да... Да, он напал... Есан почувствовал, как слёзы потекли по его вискам и губам. — Напал, обманом заманив поглубже в чащу? — Голос Чонхо был глубоким, тихим, таким... тёплым... — Он нравился мне, — зашептал Есан. — Нравился, понимаешь? Я думал, что даже если он и попробует меня — это ничего, ведь я думал, что он мне сразу крепость предложит и спасёт от отца... Я, тупой омега, думал, что он хочет меня себе по-хорошему, по-альфьи — попробовать и окрепить... Аа-ах-ххх... Горячий рот Чонхо опустился на его обмякший член, и тот тут же дёрнулся ему навстречу. Альфа насаживался медленно, сжимая пальцами его бёдра, плотно обжимал его в своём рту, пуская по всему телу волны патоки. И Есан почувствовал, что он... хочет говорить! Именно сейчас, когда ему так вдохновенно отсасывали, когда одна его рука была вплетена в пушистые густые волосы и чуть давила, помогая насаживаться на омежье естество глубже, — он хочет рассказать всё! — Он скрутил меня в два счёта! — Есан сам не узнавал своего голоса, тот срывался переходил в яростный вскрики, а сам он продолжал, подавая бёдрами вверх, глубже вбиваясь в глотку альфы. — Я ведь даже сопротивляться не сразу стал! О, я был по-настоящему жалок! Он навалился, он шипел мне в ухо, что давно хочет меня, но не как понравившегося омегу, а как шаманёнка, сынка Кан Харо, который был ему ненавистен! Его отца мой как-то там... ам-м-м... о, да.. о, да, да... Унизил что ли... Чонхо! Голос сорвался, потому что Чонхо вдруг втянул воздух и простонал с его членом во рту. От этого у Есана внутри прошла волна кипятка, поднявшая дыбом все волоски на его теле и заставившая его выпустить первую смазку. О, да, Есан потёк... Он тёк скудно в течку, это было больно и неприятно, но сейчас... Он и сам чуть не задохнулся от сладости собственного аромата — таким вкусным и сильным он был. Чонхо, окатив горячкой языка его член, задвигался на нём быстрее и решительнее. И Есан снова заговорил: — Чонхо! Чон... Слушай... Я ненавидел его! Я ненавидел и ненавижу его всем сердцем! И отца своего — слышишь? — ненавижу за то, что он не дал мне убить Махо! Я хотел! Я представлял самую мучительную и страшную смерть для него — того, кто выебал меня прямо на земле, словно животное, и не раз, потому что оторваться не смог. Выебал — и бросил! Бросил, чтобы подобрали и добили другие! Я ненавидел его, слышишь, Чонхо?! Чон... хо! О-о-о... Ещё! Е... Ещё! Внезапно Чонхо дёрнул его на себя, а потом заставил отклониться сильнее, лечь на стол — и Есан почувствовал, как в него входит палец альфы — медленно, сладостно-медленно. Чонхо не спешил, а Есан стонал, как заведённый, ощущая двойное удовольствие, полное удовлетворение... Он и не понял, как один палец сменился на два... а потом на три... И очнулся лишь когда лицо Чонхо оказалось прямо над его лицом, а шёпот проник под кожу и окатил кипятком: — Что ты хотел с ним сделать, мой омега? Что, скажи мне... — Убить! — выстонал Есан. — Я бы хотел его убить! Чонхо! Возьми.. О, Чонхо, хочу! И он почувствовал, как Чонхо проникает в его горячее и ужасно мокрое нутро, как он заполняет его собой, как мощный, крепкий альфий член берёт его — и ему сладко, так сладко от этого! Так что он не может остановиться — и кричит, кричит, кричит. Кричит имя своего альфы — кончая и не преставая принимать в себя этого альфу, подставляя своё нутро под его мощные толчки и ощущая невероятную, невозможную сладость принадлежности тому, кому был предназначен с Начала мира, с того момента, как нарисован был на камне судьбы его Большой Млечный. Этот альфа... Этот альфа был только его альфой! Чонхо трахал его с размахом, каждое его движение внутри Есана отдавалось острым наслаждением, а глаза альфы пристально смотрели на истомлённое лицо омеги, он жаждал, он звал посмотреть на него... И Есан смог, чуть отойдя от своего первого пика, заглянуть в эти глаза. — Почему ты не сделал этого? — прорычал Чонхо. — Почему не вспорол ему живот, глотку не перегрыз! Ты же можешь! Ты всё можешь, омега! — Не могу, — жалобно выстонал Есан, выгибаясь в спине и начиная жарко ахать, отвечая на ускорившиеся толчки Чонхо, который входил в него всё яростнее. — Нельзя! Ах! А-ах! Проклятье! Убью сам — и меня ждёт проклятье! Ах! Ах-а! Всё вокруг... сгинет... Нельзя... Нельзя! А я хотел! Хотел, хотел! Ненавижу... Я так ненавижу! Столько боли... — Ненавидишь? — Голос Чонхо отдавал бурей. — Всех альф ненавидишь? — Нет! — Есан выгнулся в пояснице, принимая член альфы глубоко в себя и зажимая его там. Руки Чонхо сжались на его бёдрах, а сам он запрокинул голову. Есан же выстонал, почти теряя от наслаждения сознание: — Тебя... люблю... Чонхо зарычал, хрипло, сладко — и вдруг из его горла понёсся рык — торжествующий, гордый, упоительно сильный. — Мой! Мой омега! Мо-ой! "Твой... — металось в голове излившегося бурно и сладко Есана. — Только твой...твой... твой... Хорошо... Как же... легко и... хорошо..."