***
Хёнджин привёл к нему Джисона, чтобы объявить своё решение взять омегу замуж. То есть нет. Кажется, он хотел попросить у них с Минхо на это разрешение. Минхо — как брата, а Есана — как шамана. И это было очень трогательно. Вид у Хвана, обычно такого надменно-недоброжелательного в отношении Есана, в этот раз был испуганно-отчаянным, а у Джисона — потерянным: поступок альфы потряс его, ведь никто до этого не просил такого разрешения, да и как бы не у кого было. Правда, на свадьбе Манчона и Гихёка были родственники омеги, от этого обряд Обретения был дополнен благословением от его папы, но Гихёк разрешения как такового не просил: как-то об этом обычае никто не вспомнил. Но вот Хёнджин почему-то решил его возродить, вспомнив о том, как раньше альфа-волк, если брал омегу-человека, должен был испросить разрешения у его семьи, а потом ещё и собрать выкуп за него. Насчёт выкупа разговора не было, да и куда его было отдавать? Сынмину что ли как альфе Минхо? А вот сама по себе просьба оказалась делом очень милым и волнительным для всех. И оба жениха были ужасно смущёнными и трепетали, словно невинные овечки. И когда Хёнджин склонил перед Минхо как перед старшим братом свою гордую голову и тихо, умоляюще, словно тот на самом деле мог что-то запретить, попросил отдать ему звезду его сердца, лунный свет, что согрел его душу — его драгоценного Джисона, когда пообещал хранить ему верность сердцем, телом и душой, беречь его, ценить превыше всего — Минхо зарыдал, а Есан почувствовал небесное умиротворение. Счастливые глаза Джисона сияли звёздами — и эти звёзды ещё какое-то время приходили к Есану во снах. Свадьбу им сыграли чудесную. На Сонни был платок с крепостным узором, вышитым Ликсом. Необычность была в том, что это омега должен был вышить сам или попросить умельца вышить ему такой платок для альфы. А тут это сделал Хёнджин для своего жениха. Да ещё и втайне от него, именно для свадьбы. И хотя это было вопиющим нарушением традиции и Есан даже сначала нахмурился, когда увидел этот платок с вполне читаемым узором по краю на Джисоне, но потом... Обряд Обретения у волков был таким ясным и светлым, что даже платок этот на женихе-омеге был как-то очень к месту. Альфа ему ноги омыл ледяной до ломоты ключевой водой, проверяя его смирение, верность и готовность быть рядом вопреки всему — такова была традиция. Но получалось, что Хёнджин, прежде чем проверять своего омегу, уже поклялся этому омеге освящённым Небом способом в том же самом! Поклялся даже в бОльшем, так как Ликс для своего братца постарался на славу и теперь, чтобы выполнить всё, что хитроумный умелец запечатал в алый узор, Хёнджину понадобится не одна, а пара-тройка жизней, не меньше. "Пусть, — думал Есан, опираясь спиною на грудь Чонхо и ощущая на себе его такие необходимые руки. — Пусть будут счастливы... Он так прекрасен, мой братец, в этом наряде, так светел и нежен... Может, Минги и прав: такие, как мы с ним, и не имеют права надевать этот наряд и идти — вот так, смело и открыто, уверенно ступая по дороге цветов, как идёт сейчас Джисон к своему альфе. Те беды, что испытал Сонни, не убили в нём его чистоту и невинность. И пусть такие, как поганый Чонвон, — да станет лес, куда его изгнали, ему скорой могилой — думают, что недостаточно невинен Джисон, или Манчон, или Минхо для такого обряда — пусть. Они прошли провалы Вальду на своём Большом Млечном. И если и была на их душах ржа, то стоило им попасть в добрые руки, она тут же смылась, стёрлась, растворилась в ласках и заботе их альф. А значит, не тронула она их глубины, не убила свет в них. Всё правильно... Молодец, Хёнджин, ты молодец. Вот так... Осторожнее лей, а то Джисону нельзя волноваться. Надо напомнить Чонхо: он снова должен осмотреть этого упрямца, что упорно не желает приходить ко мне, а с альфой моим как-то вот ладит. Очень даже хорошо, с-сук... Нет, нет... Нет... Глупости, какие глупости, Кан Есан, постыдись!"***
Чонхо вёл себя странно вот уже какое-то время. Он постоянно притирался к Есану, мешая ему, часто-часто подходил, чтобы обнюхать его и иногда отчего-то мучительно постанывал при этом. Есан было, хмурясь, потребовал объяснений, но Чонхо, виновато поулыбался, обцеловал его до сбитого дыхания и уверил в том, что просто омега после течки стал невыносимо хорошеньким, да и пахнет лунно, так что никакой бы альфа не выдержал, и быстро слинял куда-то — вроде как по делу. Что странно, ночами, да и днём тоже, он больше не брал Есана. Тот засыпал исцелованным, облапанным, вылизанным от носа до пяточек, кончившим от языка альфы, стиснутым в его объятиях, слушая гулкое бархатное урчание Чонхо, который больше не попробовал трахнуть его даже пальцами. И при этом альфа явно не чувствовал себя обиженным или неудовлетворённым. А о том, что мог творить с его телом Чонхо, когда он засыпал, Есан предпочитал не думать. Да и некогда ему было всерьёз задумываться о таких вот смущающих вещах. К странностям своего альфы он привык, так что легко поверил смущённым бормотаниям Чонхо о том, что у него всё отлично. Тем более, что дел, которые его отвлекали от этих странных размышлений, было слишком много. Юные омеги, каким-то образом прознав, что Есан собирается покинуть их, уйти в долину к старшим, начали ходить к нему то с одним, то с другим, словно хотели впрок заручиться его поддержкой. Они смущённо просили советов по жизни в волчьей стае, расспрашивали, не видел ли шаман чего полезного в своих снах, рассказывали о своих страхах, иногда плакали, иногда — учились чему-то вроде приготовления отваров с успокоительными или обезболивающими травами. Меньше всего могли им помочь его сны: их он почти не видел теперь. То есть он не видел почти ничего полезного для других. Иногда, редко, снились ему чьи-то слёзы, ушибы, но лица он почти не различал. Он слышал жалобы — и вот с голосами было как-то проще, пару раз он даже смог помочь, но... В основном ему снились сны мутные, тревожные: ярость пожара, уничтожающая всё вокруг него, грохот каких-то балок вокруг, словно рушился дом, тоскливый аромат горелого дерева — и жалобный, заливистый плач младенца. А ещё — глаза отца. Безумные, полные диким торжеством. И его смех. С некоторых пор ни один подобный кошмар не обходился без этого смеха — хриплого и резкого, словно грай ворон над полем только что законченной битвы. Есан просыпался, отлёживался в объятиях Чонхо, расслаблялся под его нежными поцелуями, стонал от его рук и языка — и успокаивался. Омежек же мирно расспрашивал о причинах их тревог — и уговаривал, усовещивал, чуть-чуть привирал иногда, советовал быть терпимее, ласковее, но не позволять себя обижать. Иногда привечал теплом объятий, давал возможность высказаться, хлюпая мокрым носом ему в шею. И они уходили от него со словами, что, когда он уйдёт, они будут тосковать по нему. А он мягко намекал на Джисона и Минхо. Многие, как он заметил, и без его советов, даже раньше, стали ходить именно к ним, воспринимая их как следующих за ним по старшинству. Есан был рад, очень рад. На самом деле он бы вообще переложил всё это на братьев с огромным удовольствием. Да, это было ужасно несправедливо, ведь Джисон был беременен, а Минхо продолжал своё мучительное лечение. Но Есан ничего не мог с собой поделать. Ему всё больше хотелось проводить время в мирных заботах о своём доме, своём альфе. Или помогать на огороде Соёну и мирно посмеиваться с Юсоном над ним и его решительным стремлением противостоять обаянию Субина. А тот уже и в калитку осмеливался заходить, хотя в дом не был приглашён ни разу. А вот воды там принести да дрова нарубить — это... "Ну, не гнать же, пусть поможет". А у самого — у Соёна-то — глаза блестят и зубки так и кусают губы, когда он видит сильную, испещрённую мелкими шрамами спину Субина, покрытую потом, если тот, растелешившись от жары, рубит эти самые дрова. Хорош... Альфа был хорош. И тянуло к нему Субина, Есан это понимал, видел. Да и как не тянуло бы — к Обещанному-то. А то и к Истинному, кто знает... Их Нить была натянута, горела золотисто-голубым, мерцала, подрагивала и, кажется, становилась всё прочнее. А Есан, помогая Юсону в кухне ставить новый шкапчик, который им подарил Чанбин, нет-нет да и глядел, как пьёт Субин воду из ковша, поднесённого Соёном. Пьёт — и глаз не сводит со своего омеги. А тот хмурится, губы кусает, будто и торопит, а сам алее макова цвета. И не от злости, нет. Чует это и сам Субин, который тянет воду медленно, а ноздрями так и трепещет. — Я хочу, чтобы у них всё было хорошо, — сказал ему Юсон. Соён ушёл на вечёрку к Сонхуну, а Есан не пошёл, потому что ему весь день было как-то маятно. Просто Чонхо сегодня сказал, что вечером, может, и не придёт, потому как завтра они с кем-то там должны на дальнюю заимку по каким-то там спорным вопросам бежать, а это далеко, так они до света хотят выйти. Ну, и чтобы не будить Есана, он останется во времянке ночевать. Всё равно на стройке будет допоздна. И не будет его дня три, а то четыре. Есан удивился, уже и рот открыл, чтобы спросить, отчего бы всё же домой не прийти и не ночевать с удобством. Что за беда, если и разбудит его Чонхо, впервой что ли? Но... Глаза у Чонхо были тревожными, бегали, он постоянно облизывался и всё поводил носом — в общем, выглядел странно. И Есан не стал спрашивать. А у самого весь день сердце не на месте было. Он чувствовал, что зря отпустил альфу, что зря не может никак понять, что происходит с Чонхо. Об этом он и думал, когда Юсон, который тоже не пошёл на вечёрку (не мог, так как сегодня его лечение было почему-то особо болезненным), повернулся на своём ложе, куда прилёг отдохнуть после их трудов, и улёгся Есану на колени. Вечерело, но они не зажигали светцов, почему-то не хотелось. — Они заслужили быть вместе и быть счастливыми, — продолжил, чуть помолчав, юноша. — А сами они этого достаточно хотят? — задумчиво спросил Есан. — Субин очень хочет! — уверенно сказал Юсон. — Очень! Он всё время здесь, всё время рядом. Соёну всё равно не деться от него никуда. Он и по делам, и просто — только чтобы смотреть на Ёни. А когда уходит на границу с Чонгуком — Соён тоскует. Понимаешь? Прямо вот тоскует. И ходит с места на место, и перекладывает всё — я замучиваюсь на места всё обратно класть. И потерянный такой, и плачет даже по-тихому. Думает, я не замечаю. Плачет — а всё одно: "Не хочу от него зависеть! Не хочу — и всё! Он такое со мной сделал! Захочет — и сделает снова! А я что же: он поднажал, таскается за мной — и я должен сдаться? Потечь для него, может? Нет, ни за что!" Есан тяжело вздохнул и кивнул: Соёна он понимал. Ему и самому-то совсем недавно чуть полегчало от откровенного разговора в течку с Чонхо. Так сколько лет прошло! А воспоминания Соёна так свежи и болезненнее его в сотню раз. — Его можно понять, Сони, — тихо сказал он и стал мягко перебирать рыжеватые отросшие волосы мальчика. — Мы все можем его понять, не так ли? — Я никогда не прощу Гихёна, — тихо откликнулся омежка. — Я вижу его иногда. Он не сожалеет, Есан. Он и не смотрит на меня, проходит мимо, словно не знает меня. И я очень рад, что так. Я ненавижу его так, что мне самому от себя страшно, понимаешь? Если со мной кто ещё раз так — я не выживу, не смогу. Так что хорошо, что я ему больше не нужен. А Соён... Они же Обещанные, это совсем другое. И Субин так раскаивается, он его любит, понимаешь? У него гон был недавно, так он даже и не появился на пороге, ушёл на границу, в каком-то там шалаше его провёл. Мне Роён рассказывал: Чонгук говорил, что Субин чуть не сдох там, в том шалаше. Было ему очень хреново, но он не посмел явиться к Соёну. Только вот сам Соён за эти пять дней что не видел его, чуть сам с ума не сошёл. Хорошо, что твой Чонхо ему сказал о гоне. Ну, а толку? Всё равно Соён места себе не находил, ночи не спал: его, верно, тоже тянуло, он всё... Есан?.. Есан его уже не слушал, пытаясь осознать мысль, что сейчас мелькнула у него в голове — вспышкой, молнией среди тьмы. Гон! Вот, что творилось с Чонхо! У него приближался гон! Поэтому он и был таким невыносимо ласковым, так тёрся о Есана, тискал, нежно мучил, затирая, заминая под себя, чтобы вылизать, покрыть своим запахом, сберечь омегу для своего жара... И молчал! Он молчал, хотя, уж конечно, знал, что с ним! И он... Есан резко выдохнул, осознав: он собрался не на заимку! Он не хочет проводить гон с ним, с Есаном! Ах ты... Но почему?.. Есан мягко отстранился от удивлённо на него глядящего Юсона, помог ему переместиться на подушку и ласково погладил мальчика по щёчке. — Мне надо домой, малыш. Ты не сиди долго, ложись спать, тебе надо отдохнуть, да? Юсон улыбнулся, послушно потянулся и широко зевнул — словно котёнок. Есан не удержался и мягко поцеловал его в щёчку, а потом, стиснув от злости зубы, поспешил к времянке. Он не сомневался, что Чонхо уже там. Гон, скорее всего, у него уже должен был начаться. Сучий альфа. Ну, посмотрим, что ты скажешь в своё оправдание.***
Глупый щенок... Каким бы ни был альфа сильным, мужественным, умным, сколько бы ни было в нём душевной силы, иногда любой из них ведёт себя как глупый и очень опасный для окружающих и себя щенок. Чонхо зарычал, когда Есан осторожно приблизился к его ложу в холодной и сырой времянке, которая не прогрелась ничуть, несмотря на жаркую погоду, что стояла всё последнее время. Он лежал ничком, полуголый, без рубахи, мучительно медленно толкаясь в смятую простынь бёдрами и вцепившись зубами себе в тыльную сторону правой ладони. Когда омега вошёл, он не поднял головы, не открыл глаз. Только зарычал, словно дикий, потревоженный глупым путником зверь, опасный и готовый напасть. Но Есан не боялся. Совсем. "Тень" Чонхо — беззащитно открытая, нежная, была полна всех оттенков зелени: от тёмного, смазанного с жадным красноватым — до травяного, весеннего. И цвели посреди этой зелени нити сиреневого, золотого, синего, переплетаясь в узор, отдающий алым, но не пугающим, а жарким, отчаянно жаждущим. — Чонхо, — тихо позвал Есан. — Мой альфа... Я за тобой. Пойдём домой, Чонхо. — Уходи, — пророкотал Чонхо не своим, густым, тягучим басом, — убирайся, Санни. Ты не выдер... жишь... я потеряю тебя... не могу... Убир... а-айся... Есан приблизился к нему и осторожно провёл рукой по его мокрой от пота обнажённой спине. Чонхо мучительно вздрогнул и зарычал яростнее: — Не трогай меня! Глупый омега! Я едва держусь! Я же всё сделал, чтобы ты не скучал по мне! Ты и так... после теч... мхм... Он тягостно выдохнул и вдруг задёргался, ложе под ним ходуном заходило, и хриплый яростный вой вырвался из его рта, когда он кончил. Тяжело дыша, он перекатился на спину, отполз подальше от решительно хмурящегося Есана и поднял на него затравленный взгляд. Чёрный, дикий и прекрасный. — Чонхо, — прошептал заворожённый этим взглядом Есан. — Почему ты не хочешь... разделить это со мной? Я... — Ты не выдержишь, — сквозь зубы, мучительно сглатывая, ответил Чонхо. Он явно хотел — и не мог отвести от омеги взгляд. — А я не удержусь. Санни, лисёнок, пожалуйста! Ты мучаешь меня. Я не поддаюсь своему волку, не принимаю его облик, но я... Я жесток в своих... в гоне я очень жесток, Санни. Если бы не твоя течка... — Он снова прикрыл глаза и коротко простонал, но потом продолжил: — Я хотел тебя подготовить к этому, ко встрече со своим волком, с его... его нравом. Но не успел. Ты слаб. Ты едва стал сил набираться. Ты ранен. И твоя рана — она столько мучила тебя, только-только я смог её затянуть, и если я снова... Нет, нет. Санни, милый, лисёнок... сладкий... Сладкий мой... Голос Чонхо стал ниже, мягче, в глазах мелькнул дикий огонь, и он тут же опустил взгляд. Есан заметил, как напряглось его тело, как судорожно сжались пальцы в кулаки, как снова покрылся росой пота его торс. — Уходи, — тихо и уже не так решительно сказал он. — Ты это... Уходи... — А сам хищно втянул воздух и недобро прищурился, следя за каждым движением своего омеги. Есан вздохнул. Чонхо не брал его несколько дней. Кажется, он слишком соскучился, чтобы рассуждать здраво. Жаль... Жизнь в общем-то только начала ему нравиться. Но сдохнуть затраханным насмерть своим альфой — разве мог он о таком даже мечтать? Он тихо хмыкнул и решительно дёрнул пояс на своих штанах. Чонхо угрожающе зарычал. Есан, не спуская с него взгляда, скинул штаны, потом снял рубаху и в одном исподнем полез на ложе. — Подвинься, — толкнул он ногу альфы. — Разлёгся тут... — Санни... — прошелестел тот, притираясь к стене. — Сука, да какого лешего... Есан выпрямился на коленях и положил руки дрожащему альфе на плечи. — Я ведь говорил тебе, что люблю тебя, — тихо сказал он и с наслаждением ощутил, как цепко, словно утопающий, схватил его альфа за бёдра. — Говорил же? — Когда кончал? — жарко задышал ему в подбородок Чонхо, глядя на него дико блестящими глазами. — Думаешь, я поверил? — А сейчас? — Есан заглянул ему в глаза. — Я люблю тебя, Чхве Чонхо. Так веришь? Чонхо заурчал пумой и повалил Есана на ложе. — Да! — Он раздирал на омеге исподнее и, словно оголодалый зверь, целовал Есана, кусал и вылизывал, грубо трахал языком его рот, сосал соски, покрывал плечи и грудь откровенными, жадными и иногда достаточно болезненными засосами. Есан хрипло стонал, отзываясь на всё, что он делал, и только и мог, что шептать: — Веришь мне? — Да! Чонхо вошёл в него, мокрого, словно течка вернулась, без растяжки, вдолбился сразу, жёстко, одной рукой вжав его голову лицом во влажную простынь, а другой до синяков сжимая бедро. Он рычал громко, яростно и не слышал ни жалобных стонов омеги, ни его криков. Альфа не брал — отвоёвывал, трахал, как зверь, терзая и утверждая свою власть, его член, как казалось Есану, проникал чуть не до его горла и опалял внутри жаром, дарил острое до крика наслаждение. Чонхо словно торопился и бился в омегу, пытаясь догнать дикое удовольствие — самозабвенно, ничего и никого не осознавая, полностью отдавшись своему волку. Есан чувствовал этого волка, он видел его оскаленную в хриплом рыке пасть, когда закрывал глаза, и слышал каким-то внутренним слухом бешеный вой: — Мой! Мой! Мо-о-о-ой! И он стонал в ответ этому волку что-то несвязное, молящее, покорное. И было ему неважно, слышал ли его альфа. Сам он хотел слышать лишь одно — ответ на простой вопрос: — Ты! Веришь! Мне?! — Да-а! Чонхо излился в нём глубоко, втолкнувшись жёстко, грубо, и зажал его под собой, словно в тиски, в кольцо рук, слегка пережимая горло и упираясь носом ему в шею, сзади, там, где... — Я повяжу тебя сейчас... — Ты... — Повяжу, повяжу, омега... Есан растерянно повёл бёдрами, однако понял, что ему не вырваться. — Чонхо... — Ты мой... мой... Прошу, умоляю, омега... Ты мой... Должен быть только моим... — урчание альфы было отчаянным, он стискивал Есана, явно боясь, что тот начнёт сопротивляться. Но Есан не хотел противиться его воле. Повяжет... Альфа хочет его повязать — и, несмотря на то, что горячка гона овладевает им всё сильнее, он просит. Спрашивает вроде как. У Есана не было течки, а значит, он не обязательно забеременеет. Тогда, в шестнадцать, Махо повязал его в течку — и ничего, обошлось... — Повяжи. Чонхо зарычал и толкнулся в него сильнее. Есан вскрикнул от боли: узел только начал расти, но уже был большим. — Чшш... чшш, Санни, малыш, — заурчал сытым зверем около его уха Чонхо, — потерпи, потерпи, сладкий мой волчонок... Я буду глубоко в тебе... так глубоко... Я наполню тебя так, что ты потечёшь — и снова, снова... только мной будешь... течь... Да-а-а... Внутри у Есана всё задёргало острым наслаждением, и он снова кончил, а потом ещё раз... и ещё... Всё тело его сотрясалось от волн сладкого удовольствия, и он чувствовал, как Чонхо проникает в него всё глубже — в кровь, в жилы, в кости — везде был теперь только он. — Да-а... — тихо застонал Есан, теряя себя. — Возьми всё, мой альфа... Я твой...***
— Значит, они ждали только тебя? — спросил Есан. Он перевернулся на спину, потянулся и тут же охнул. Всё тело наливалось ломотой. — Осторожнее, лисёнок, — тихо отозвался Чонхо и подвинул к нему ближе стол с большой миской рагу из оленины, а также тарелкой со свежими овощами. — Пересядь сюда, на лавке будет удобнее. И покушай. Санни... — Он с явным страданием исподлобья осматривал обнажённые плечи и грудь Есана, медлительно подвигающегося по краю ложа, чтобы пересесть на лавку. Омега тихо постанывал и кусал губы: его мучила та томная, мутноватая боль, которая, отдавая сладостью, обычно рассказывает о бурно проведённой ночи. Ну, тут была не одна ночь. И не один день. Чонхо бушевал три дня и три ночи — и вот, наконец, пришёл в себя. — Когда ты успел с ними переговорить? — недовольно надулся Есан. — Ты же знаешь, что я тоже хотел пойти. Я по Юнги соскучился. Да и вообще... — Да как ты пойдёшь-то? — жалобно ответил Чонхо и вдруг опустился перед ним на колени, уткнулся носом в его ноги и страстно обнял за пояс. — Прости меня, — с отчаянием зашептал он. — Я не знаю, как ты это вынес, я... прости меня, лисёнок! Есан растерянно глядел на его склонённую лохматую голову и думал о том, что полюбил очень странного альфу. Таких не должно было бы быть на свете, потому что не было омег, которые были бы их достойны. А обрекать таких, как Чонхо, на существование без Истинного — очень жестоко. Истинный... Есан нахмурился и нерешительно сказал: — Слушай, Чонхо, а почему ты не пометил меня? Альфа поднял на него удивлённый взгляд и тихо ответил: — А разве ты хочешь? Ты ведь сам пометил меня только от злости. А у нас... У нас это очень серьёзно — метка. Разве ты хочешь? Особенно после того, что я тут с тобой натворил... — И он снова с мучительно жалостью охватил взглядом плечи, грудь и руки Есана. — Не настолько я себя потерял, чтобы сделать ещё и это. Слово "Жаль", готовое сорваться с губ, Есан удержал. Он ощутил досаду, но в целом что же... Ладно. Этот вопрос они обязательно ещё раз обговорят. На рагу он напал, словно дикий зверь. Всё это время Чонхо не выпускал его из-под себя, на кухню носил на плече, кормил с рук и не давал наесться досыта, потому что Есан, как оказалось, ел очень возбуждающе. Он, сука, всё делал, по мнению спятившего от гона Чонхо, очень возбуждающе. Даже справлял нужду. И это не шутка. Но вспоминать об этом Есан не хотел, покрываясь потом и пламенея от смущения. Поэтому срочно надо было говорить о чём-то другом. — Ты ведь передашь Юнги мои слова? — деловито спросил он, когда насытил первый голод. — Да, — послушно кивнул Чонхо, — и мы попробуем с Сонхва убедить его принять Чонгука, раз уж Роён настаивает. — У него там двое младших братиков, — печально ответил Есан. — А папа очень болен. Он затем сюда и явился — ко мне. Я ему дал всё, что мог, чтобы попробовать облегчить состояние папы, но... Боюсь, что, если он всё точно описывает, это дурная желчь. Видимо, его альфа подхватил, когда насиловал кого-то там, в той деревне, а потом успел его... в последнюю ночь. И заразил. Так что скоро Роён останется в семье старшим. Вовремя он встретил Чонгука. Чонхо медленно кивнул, дожёвывая, а потом переместился на ложе, обнял Есана сзади и потёрся о его спину между плеч. — Я не хочу идти, — негромко сказал он. — Сонхва настаивает, говорит, что там может быть нужна помощь лекаря, а раз ты не в силах, то вот. Он даже Намджуна дёрнул, почти приказал. А сдвинуть с места эту глыбу... Но он думает, что омегам там нужно хоть какое-то оружие. Намджун везёт им ножи, наконечники и ещё кое-какое железо. Ему даже возок делают, он едет отдельно и человеком, чтобы лошади не пугались. Так что я отказать Сонхва не мог. Эти омеги... Сонхва раньше рычал, когда видел их, и они его боялись, а теперь... Он, кажется, вполне смирился и даже слишком беспокоится за них. — Слишком! — фыркнул Есан. — Благодаря им, и Чонгук ходит-сияет, что твоё начищенное блюдо: мытый, сытый, зацелованный. И Джунки повадился сопровождающим до долины от стаи бегать. Тоже явно неспроста. А ведь чуть не пропал парень — к Гихёну да Хогё стал захаживать. Да и на свадьбе Сонхуна столько счастья было, когда его папа пришёл. Так что... — Да, лето на исходе, пора уже сходить и наладить всё окончательно, и так затянули мы с этим, — кивнул Чонхо, и его мягкие волосы пощекотали обнажённые плечи Есана. — Но если бы ты знал... Как я не хочу тебя здесь оставлять одного... — У меня будет, чем заняться, — решительно ответил Есан. — Мне дом после наших игрищ отмывать, да надо заготовки какие-то уже делать: Юнхо давно зовёт овощи его посмотреть, выбрать себе. Обещает даром отдать всё, что захочу! — не удержался похвастаться он. Встреча с Минги, правда, его не вдохновляла. У омеги был уже вполне видимый живот, а игривое синее пламя, которое отчего-то постоянно при их столкновениях с Минги тянулось к Есану, как к родному, по-прежнему навевало на него тоскливый страх. Но Юнхо был таким замечательным малым... Да и Минги так искренне ему всегда радовался... Есан вздохнул и продолжил уже более вяло: — Да и в лавочке я кое-что купить хочу, да и Соёну с Юсоном в их первых заготовках помочь надо. Ещё и соли надо купить побольше. В общем, я и не замечу, как эта неделя пройдёт. А уж ты и подавно. — Ты полежи лучше, — прошептал ему Чонхо и стал мягко целовать его шею. По телу Есана тут же побежали мурашки, он прикрыл глаза и уложил голову Чонхо на плечо. — Ты измучен... Еда есть, Минхо с Минги столько принесли... Так что ты это... Поспи лучше. — Хорошо, — лениво пробормотал Есан. — Ну, что ты опять творишь... Ты же обещал... — Я только чуть-чуть... Руки Чонхо оглаживали его, касались нежно, ненавязчиво — ласкали. Веки омеги закрывались, тело наливалось сладкой тягой, и чёрный, благословенный сон охватывал его — притравленного, заворожённого, залюбленного своим альфой.