Проклятье шамана (18+)

Есан молчит. — Ты никуда не уйдёшь! Он молчит, потому что ему нечего сказать. — Я не верю! И тебе не дам в это поверить! Поздно, поздно. Он слишком хорошо всё осознал. Он совершил огромную ошибку, поверив в свою свободу, и пострадали те, кто ему был очень дорог. Больше он такого не допустит. — Ты сделал всё правильно! Ты сделал то, что должен был сделать, что каждый из нас бы сделал — и с наслаждением! Каждый, понимаешь ты меня?! Он не каждый. Злобные Звёзды ему это отлично показывали, и не раз. Другим было позволено, потому что они использовали бы лишь дозволенное и принадлежащее только им — когти, зубы, кулаки, телесную силу. Использовали — и могли проиграть. А он... Он взял чужое, данное ему лишь на правильные дела. Взял силу — и потратил её на недопустимое. Он ведь не защищал: некого было уже защищать. Он мстил. А это — самое страшное, что мог он сделать. Потому что он, к сожалению, не любой. Хотя всё бы сейчас отдал, чтобы таким одним из них. — Не отпущу, не отдам! Ты мой! Почему ты молчишь, почему?! Никто, никто тебя не осуждает и не осудит никогда! Разве это так важно? С осуждением людей, волков — любого — он бы справился, ему не впервой. Увы, тут дело не в осуждении. Он не сожалеет о том, что сделал. Наверно, повторись всё, он бы сделал всё точно так же. Вот в этом и беда: он бы повторил всё. Звёзды знали, что запрещать Сыновьям Горного Барса. И не зря грозили и наказывали за убийство. Потому что, убивая, он испытал настоящее удовольствие. Всё черное, страшное, злобное, что было прибито, словно пыль дождём, ко дну его души, поднялось вместе с той страстной, благодатной, восхитительной ненавистью. Все обиды, вся жестокость, вся боль, которую ему причинили люди и волки, отец и Махо — о, он вспомнил их всех! — все страдания его стали частью этой силы — и подарили ему почти телесное наслаждение, обрушиваясь на тех, кто попал ему так удачно под руку! И он убил двоих. И убил бы и третьего, сладострастно смакуя его смерть и нарочно делая её мучительной, если бы не Хонджун. Да, если бы не он, этот рыжий, который постоянно оказывался на его пути, у Есана была бы ещё одна жертва. Но Хонджун, бросив всего лишь взгляд на всё, что было в той комнатке, оценил всё мгновенно. И первым делом вырубил Есана ударом в челюсть. Кто знает, может, так он спас и свою жизнь тоже. А потом, избил Гихёна до полусмерти. Говорят, подоспевшие Хёнджин и Чанбин едва смогли оттащить его от альфы. А потом говорили, что были поражены тем, что увидели милого омегу Ким Хонджуна таким — диким, яростным зверем, для которого не было границ и правил. Да и сам Джун, придя в себя, не смог объяснить, что это с ним такое было. А Есан знал. Джуна задело той волной, которой попробовал его оттолкнуть Есан в последний миг своей осознанности. Волной чистой ненависти, чистой и страшной для любого. Несмертельной. Но... Если бы Хонджун убил Гихёна — что у него была бы за жизнь?.. Есан вполне мог бы ответить на этот вопрос. Только как о таком можно кому-то рассказать? Как можно признаться в том, что ты настолько чёрен душой и такими силами обладаешь, что можешь одним касанием этой силы сделать из чистого и славного омеги жестокого убийцу? Как такое расскажешь? Особенно тому, кто с такой тоской и отчаянием смотрит тебе в лицо и твердит одно и то же вот уже который день: — Я люблю тебя! Люблю! Не уходи! Я не отпущу тебя! И он не отпустит, в это Есан верит. Поэтому точно знает, что ему делать. Он смотрит в огромные, полные горькой боли и страсти глаза — глаза своего любимого — и молчит. Потому что любое его слово принесёт его волку ещё большую боль. Потому что ничего хорошего он сказать не может, так как не осталось больше ничего хорошего в его жизни. Всё, что могло бы быть светлого и доброго, он обменял на два удара чёрным хлыстом. На две жизни ненавистных ему людей. Равноценный ли это обмен? Кто знает... Остаётся надеяться, что он не проживёт достаточно долго, чтобы понять это в полной мере, и его тоска без этого волка сделает своё дело, отправив его к провалам Вальду — куда ему самая дорога. У всего есть своя цена, да. Он, например, теперь может убивать, даже не поднимая рук. Вот так, просто. То есть нет, конечно, не просто. Мёртвые глаза и безжизненная рука Юсона снятся ему каждую дивью ночь. И то, как он кидается к его телу, трясёт его, умоляет очнуться, обещает счастье и клянётся, что лечение даст свои плоды, но Юсон смотрит мимо него. Холодный и свободный уже от всего, что его так тревожило и пугало в этой жизни. И Есан кричит — только крика его не слышно. Потому что он даже голоса теперь лишён. Шаман-убийца. Проклятье любого племени — такой шаман, ведь он должен, по всем поверьям, принести боль, смерть и разрушения тем, кто приютит его, даст ему кров и будет кормить. Так что теперь Есан мало спит. Ему страшно спать, потому что каждый раз и во сне ему напоминают о том, что он сделал. Он лежит, сжатый в крепких объятиях Чонхо, слушает биение его сердца и пьёт его дыхание, пытаясь насытиться им впрок. Есану нельзя шевелиться, потому что стоит ему завозиться, Чонхо, не просыпаясь, мгновенно прижимает его к себе и начинает мучительно задыхаться и стонать: — Нет, нет, нет... Не уходи, нет... Сан... ни... Подожди, люб... любимый... Не бросай... меня... Есан обнимает его, закрывает глаза и мягко оглаживает упругой силой тускнеющую с каждыми днём всё сильнее тень любимого, успокаивая. "Я скоро освобожу тебя, — обещает он задыхающемуся альфе про себя. — Ты сможешь... Ты должен выстоять. Ты должен жить. Чшш... Вот так, мой волк, вот так... Я рядом. Пока я рядом..." Но совсем не спать у него не выходит. И он разумно не упорствует, когда понимает, что не выдерживает, засыпая почти на ходу. Потому что к нему вернулись его сны. Полезные, настоящие, они обрушились на него нескончаемым потоком. И он видел во сне, как мечется в горе Сонхва по своему дому, проклиная себя за то, что не убил Чонвона лично. А Хонджун, не улыбающийся больше, молча выслушивает его, а потом обнимает. Только это не помогает ни одному — несчастному из-за того, что горе пришло в доверенное ему племя, ни другому — неспособному понять, что на него нашло тогда и как так его руки обагрились кровью, хотя он всего лишь хотел скрутить мерзавца-насильника. Нет, объятия и ласки, в которых эти двое пытались забыться, не помогли бы им так скоро, как надо шаману Кан Есану. Поэтому, очнувшись от забытья, он ждёт, когда Сонхва и Хонджун заснут на одном ложе, насытив свои тела друг другом, а также когда заснёт беспокойный и мечущийся Чонхо, а потом закрывает глаза. Теперь он может делать это без всякой травы-мороки: опускается сначала в одну, а потом в другую искалеченные полосами алого "тени" — к вожаку, что запретил когда-то ему это делать, и его омеге. Каждую ночь, вот уже какое-то время, он ушивает эти полосы в их нежных и отважных душах, тратя бездумно свои силы, которых не убывает. И ненавидит себя, потому что понимает: это насилие. Хонджун должен был бы сам осмыслить то, что с ним произошло, сделать выводы и стать осторожнее, смиреннее, мудрее. Сонхва должен был бы страдать — таково веление его души. И это страдание, изойдя, со временем должно было бы сделать его сильнее. Но Есан не может ждать. Шаман должен уметь жертвовать. Он жертвует свободой этих двоих, чтобы вернуть стае сильного и уверенного в себе вожака, а самому вожаку — верного и светлого разумом омегу. Ему их искренне жаль. Из-за всего, что случилось, их свадьба отложена на непонятный срок. Им обоим не до свадьбы. Они пытаются лечить раны друг друга, это делает их союз крепче. Это прекрасно. И Есан утешает себя тем, что, пусть и насилуя их волю, он помогает им, стягивая их раны. Стяжка — прекрасная и очень полезная сила. Благодаря ей, — только в телесном воплощении — остался в живых Субин. И Есан видел во сне, как рыдает над ним, мечущимся в жару лихорадки, Соён. Как омега дрожащими руками гладит его мокрый от пота лоб и уговаривает вернуться. Но Субину тяжело. Его засасывает болото вины: он снова не уберёг своего Обещанного, тот снова пострадал. И поэтому он не может вернуться, лежит полумёртвый, едва дыша — и не приходит в себя. А Соён ждёт его. И Есан медленно спускается в "тень" Субина, чтобы потянуть туда за собой нить голоса Соёна. Там жарко и страшно — в "тени" бессознательного волка, там пахнет дикой, смертной тоской и нет света. Но Есан, стиснув внутри себя ужас, тянет туда нить, которая дрожит голубым светом и плачет: — Вернись ко мне! Бинни! Вернись! Клянусь, что простил тебя, давно простил! Только открой глаза, умоляю! Бин! Бинни... хороший мой, вернись ко мне! И не сразу — но через несколько дней мучительного натягивания нежно-голубой нити, данной Звёздами этим двоим, в ответ на эту мольбу пронизанная болью тьма в "тени" Субина тонко и едва заметно начинает мерцать зеленью. Есан выдыхает и рвётся ввысь. Он понимает, что так делать было нельзя, что Субин не должен был выкарабкаться, но как оставить Соёна одного после всего, что случилось, совсем без поддержки? Потому что тогда омега не выдержит. И Есан видел во сне, как он собирает с куста глючего корня алые ягоды и бросает их в рот. И на лице его — тьма, равная той, в которую он недавно проводил своего альфу. Есан понимает, что не может этого допустить. Потому что слаб. Так дико силён — и так гнусно, отвратительно слаб. Так что он не может бросить Соёна, как бросил Юсона. Погубить своими словами и своим бездействием первого, как погубил второго. Конечно, именно он погубил. Потому что расслабился, решил, что собственное счастье будет ему наградой за то, что он уже сделал. Он ведь сделал? Да, именно в этом он себя и убедил, поганая волчья... О, нет. Не так. Он сделал. Но сделал недостаточно. Потому что Чонвона надо было убивать. Он думал о том, чтобы подтолкнуть Сонхва к этой мысли, думал. Только вот не было у него сил на это. А и были бы.. В том сволочном благодушном состоянии, что было у него в объятиях Чонхо, он не посмел бы. Он понадеялся, что всё обойдётся. Ни разу не обходилось — а тут обойдётся. Есану смешно. Только вот он почему-то не помнит, как можно показаться, что ему смешно. Всё уже неважно. Сожалеть — поздно. Злиться или тосковать — глупо. Злость и тоска — удел Джисона. Да и он-то злится, только когда Есан не хочет есть. А так... Брат приходит теперь слишком часто. И обнимает, шепча, что Есан сделал всё правильно, что Есан — просто настоящий герой... А Есан про себя усмехается. Со всеми и всегда Джисон знал, что сказать, чтобы успокоить, а вот с ним у братишки не получается совсем. И если бы мог, Есан бы от его слов заревел. Но он не может. Просто терпит, пока Джисон наобнимается и уйдёт. Что касается сожалений и рыданий — это к Минхо и Минги, которые не могут теперь смотреть на него без слёз. Приходят по очереди, умоляют поесть, зачем-то говорят о делах, об уборке урожая, о тревогах — новых и старых. Минги ласково оглаживает ему плечи и прижимает к себе, к своему животу, уверяя, что эти силы должны помочь... А синее пламя над его головой мягко касается лица Есана, словно желает заглянуть ему в душу. И Есан больше не отводит взгляда. Это пламя — его спасение. Он вернётся сюда, когда родится и подрастёт тот, над чьей головой зажжётся алое пламя его смерти. О, он будет любить этого ребёнка. Он будет его ждать. Теперь он мечтает поскорее его увидеть, хотя и понимает, что сделает всё, чтобы в ближайшее время оказаться как можно дальше от него и его папы — чтобы не навредить им присутствием своим, своим ядовитым дыханием. Впрочем, этому ребёнку может и не достаться благо уничтожить шамана-убийцу. Скорее всего, теперь Звёзды справятся с этим и быстрее, и проще. Однако пламя пока горит. Пока решение их неизменно. Отлично. И Есан закрывает глаза и подставляет лицо под синее пламя. А Минги смотрит удивлённо и нерешительно целует его в щёку. — Покушай, — тихо просит он. Есан покорно кивает и ест... что-то там, что принёс Минги. — Вкусно, — сухо шепчет он, надеясь, что Минги поверит. — Спасибо. И Минги счастлив почему-то. А, да. Есан впервые за последнее время с ним заговорил. Так мало надо этому омеге для счастья. И для слёз. Да, Есан теперь всем вокруг только слёзы и приносит. Минхо приходит тихим, послушным и невыносимо добрым. Он без единого стона терпит своё лечение. Есан не уходит пока и из-за этого тоже. А потом, пока он отпаивает бледного, как Жнец, омегу чаем, тот говорит. Рассказывает тихо, умоляюще заглядывая в глаза Есану, словно прося о том, чтобы тот разделил тревоги, радости и горести волков. Только вот Есан не в силах. Но он кивает и слушает, чтобы хоть немного успокоить этого милого омегу. А потом вдруг Минхо прибежал очень расстроенным, встревоженным не на шутку и рассказал о том, что волк-оружейник Намджун принёс на себе откуда-то порезанного и ослеплённого кем-то мальчика-омегу. Намджун нашёл его в лесу, когда бежал за каким-то там делом из Долины в деревню у Синего ската. Мальчик умирал, и Намджун омыл и прибрал его раны, чтобы тот умер облегчённым. Он ночь лежал рядом с мечущимся в бреду мальчиком, ожидая его кончины, чтобы похоронить, но тот не умер. Согрелся рядом с волком, вцепился в него смертной хваткой и не отпускал. А ещё стал дышать сильнее. И Намджун, который не умел врачевать, притащил его к себе домой. Минхо это всё торопливо рассказал Хонджун, который метался в поисках Чонхо, а его послал сюда, к Есану, чтобы... может... Есан не мог сосредоточиться на этом рассказе: ему тошно было. Мальчик-омега... "... в деревеньку, что у Синего ската? Так я там был вчера... Повидал там кое-кого. Ему не понравилось. Послание оставил нашему славному вожаку прямо на теле милахи. Пошёл в лес, глупыш, да на серого волка и наткнулся. Страшная сказка..." Есан видел и это. Да, видел — эту тонкую фигурку под серым волком. "Ты запомнишь меня, да, малыш?" И когти небрежно режут человечка по глазам — огромным, полным ужаса... Они могли так смеяться раньше, эти глаза, щурились очаровательными полумесяцами, когда смеялись пухлые нежные губы... А сейчас мальчик страшно визжит, заходясь в дрожи от нестерпимой боли. Волк же продолжает, странно любовно оглядывая его окровавленное лицо: — Все вы... такие красивые... Солнечный... На моего истинного похож... И такая же, наверно, сука, да? Я бы попробовал тебя, но... Ты такой грязный, хотя кровь твоя так сладко пахнет... — И алый язык лижет разодранную грудь едва дышащего юноши. — Ты ведь постараешься выжить? А твои родные никогда больше не смогут поверить ни одному волку, да? Порадуй меня. И, может, я вскоре вернусь, чтобы трахнуть тебя. О, да, ты ведь никогда не сможешь меня узнать, да? Но теперь ты будешь откликаться на каждый мой зов. Теперь-то я знаю, что делать... Один раз сглупил — теперь вот... расплачиваюсь. Но не с тобой, мой хороший..." — И острые зубы впиваются в содрогнувшееся тело, оставляя метку. Жестокую волчью метку — огромную, по сравнению с тонкой шеей и изогнувшейся в мучительной боли спиной. Есан это видел. А ещё он слышал дикий крик, полный тоски и ужаса: "Чими-и-н!" — чей-то чужой крик. Есан искренне надеялся, что мальчик не выживет. Потому что ему на самом деле лучше умереть теперь — такому... Но нет. Есан пытается скривить губы в усмешку — не получается. Неважно. Звёзды жестоки не только к нему, о, нет. Кажется, он об этом забыл? Думал, что страдает больше всех? — Это Чонвон, — едва слышно говорит он Минхо. — Что? — широко раскрыв глаза, переспрашивает тот. — Мальчика Чимин зовут. И он из деревни у Синего ската. А то, что с ним случилось... Это было послание для Сонхва от Чонвона. Он говорил, — терпеливо объясняет Есан. — Скажи Сонхва, чтобы срочно посылал кого-то туда. Они ищут своего ребёнка. И пусть... Чонхо скажи, чтобы не пытался спасти глаза. Это бесполезно. Если хотите, чтобы он жил, — надо их убрать. Совсем. — Пойдём! — умоляюще хватает его за руку Минхо. — Пойдём! Намджун хороший, немного злой и хмурый, но хороший! Помоги ему, Санни, умоляю! — Поможет Чонхо, — шепчет Есан, выкручивая свою руку из захвата руки Минхо. — Я... я не могу. Пусти. У вас есть Чонхо... — Минхо смотрит на него сквозь пелену слёз, и он качает головой: — Прошу, Минхо. Этот... — Он запинается. Но потом продолжает: — Чонвон метку поставил. Скажи Чонхо: не выведет слюну — мальчик погибнет. Поди... Иди же. — Голос его послушно становится повелительным, и Минхо отступает к двери. — Санни, — тихо говорит он. — Прошу... Вернись к нам... Не... Не бросай нас. Есан отворачивается. И только когда за спиной омеги хлопает дверь, он позволяет себе медленно опуститься на пол у стены. Вернуться?.. Чтобы таких, как Чимин, было больше? Мальчик пострадал из-за того, что Чонвона выгнали. А выгнали его из-за Есана. Тонко, о Звёзды. Как же тонко и хитро. А теперь он не может даже посмотреть на этого несчастного: как палачу смотреть на свою жертву? О, нет... Нет. Он начал разрушать всё вокруг себя ещё до того, как убил двоих. И не перестанет, пока не останется один — и нечего будет ему уже разрушать. Чонхо приходит поздно, измотанный, но по его запаху Есан понимает: мальчик Чимин жив. И пахнет тонко, жасминовой цветью. Что же... Значит, так. Чонхо обнимает его и замирает, не в силах отпустить. А потом склонятся и целует — нежно, мягко, тепло. Есан же смотрит в затопленные тоской и растерянностью глаза самого своего любимого человека — и понимает, что его он своей проклятой судьбе уступить не сможет. Только не его. Он покоряется Чонхо, послушно обхватывает его бёдра ногами, когда тот, что-то прочитав в его взгляде, вдруг подхватывает его на руки и несёт в спальню. — Ты никуда не уйдёшь, — хрипит альфа, прижимая его к ложу и стискивая в горячих руках. — Я не отпущу, не отпущу тебя! Я не верю ни в какие проклятия! Я не верю, не верю! Ты мой, мой! Тебе надо убить меня, чтобы уйти! Так что какая разница?! Я всё равно сдохну — рядом ли с тобой, без тебя ли! Не отдам! Не пущу! Есан обнимает его и позволяет стянуть с себя одежду. Не сопротивляется, не пытается остановить, когда Чонхо, как безумный, целует его тело, а потом переворачивает и начинает со стонами вылизывать. Потому что просто так, на сухую, Есану будет больно. Есан покорно приподнимает задницу, чтобы альфе было удобнее. Он не знает, что может ещё сделать для него. Чонхо ласкает так, как никогда не ласкал, он умоляюще рычит, он нежит и лелеет его вход, растягивает, умоляя, вышёптывая нежности о том, что его лисёнок самый красивый, самый сладкий и желанный, что он добр и не оставит своего волка, нет, нет, не оставит, ведь так? Есан закрывает глаза и пытается расслабиться. Чонхо никогда не делает ему больно. Тело принимает естество альфы, и даже вроде как отвечает: Есан ощущает дрожь томления, но удовольствие всё время словно на грани — не может до него достучаться. И он в бессилии прикрывает глаза, покорно принимая внутри себя толчки хрипло постанывающего Чонхо. Прости... Прости... Давай, давай, ну же! Сильнее, как хочется, я же чувствую: тебе смертельно хочется! Мой запах влечёт тебя, хотя мне самому от него мертвечиной тянет. Но ты, мой милый, мой добрый, мой славный альфа, не чуешь этого отчего-то. И не бежишь от меня, не прячешься. И это только потому, что моё наказание уже действует. Ты слепнешь, ты больше не ощущаешь меня, не чуешь, как было раньше. Ты не видишь меня, потому что моя чёрная судьба готовится уничтожить тебя, чтобы я смог твоей смертью искупить то, что натворил. Она хочет отнять у меня самое ценное, самое дорогое, самое любимое — единственное, что у меня есть. Тебя. Я ненавижу отца: он всё время был прав. Я ненавижу морву — она дала мне умение черпать силы в страдании. Да, да... Не страх, не ненависть. И даже не злоба. Я увидел, как страдает Юсон в руках Чонвона, я услышал крик насилуемого Соёна — и моя силы вернулась ко мне. Только среди боли и несчастья, среди тех, кто страдает, я буду силён. Мой проклятый отец это знал. Он сделал всё, чтобы я стал таким. И сейчас вокруг столько боли, столько страдания, что я захлёбываюсь своей силой, ведь теперь я осознаю её, я её вижу. Я нашёл её исток. И ты, именно ты, мой альфа, даёшь мне больше всего. Ты страдаешь. Ты страшно страдаешь рядом со мной — таким. А я не могу, не в силах быть больше рядом с тобой иным. Ведь я знаю, чем всё кончится. Знаю, что ты умрёшь рядом со мной. Станешь моей третьей жертвой, чтобы, упившись своим страданием по тебе, утонув в нём, я стал непобедимым. Ведь если ты умрёшь, твоя боль навсегда поселится во мне и даст мне неиссякаемый ключ силы. Я ненавижу своего отца. Но больше всего я ненавижу себя. За то, получил эти силы, за то, что не смог даже потерять их так, как надо. За то, что попался тебе на пути и сделал тебя несчастным. Тебя — такого... Мм... Вот так... вот так, милый... Ммм... Глубже, давай... Я хочу тебя запомнить — всем телом своим запомнить. Каждое мгновение с тобой... особенно такое, когда ты так близко, когда твоё лицо искажено удовольствием — единственным удовольствием, которое я могу тебе подарить. Вот так. Да, да... давай... да... Хороший волк. Молодец, милый... А теперь засыпай. Ты уснёшь глубоко и сладко. В этот раз сон-травы я не пожалел, но и толоки тоже, чтобы отбить запах, добавил. Минхо дальше сможет лечиться и с тобой или с Хонджуном, я ему показал как. Он толковый, он... сможет. И ты сможешь. Вот так... Закрывай глаза, любимый... Я вижу, что ты всё понял, но поздно. Когда завтра ты проснёшься, мой след растает в воздухе, ты не сможешь меня найти. Чшш... Не надо, отпусти руку... Не делай мне больно сейчас — в наш с тобой последний час. Твои руки не смогут больше удерживать меня. Я поцелую тебя — как давно хотел, в глаза. Они — самое прекрасное, что было в моей поганой жизни. Они — и твоя душа. Я желаю тебе найти того, кто принесёт покой и мир твоей душе. Чшш... Не плачь, не надо... Солёный... Такие солёные — твои слёзы... — Я люблю тебя, Чонхо, слышишь? Я безумно тебя люблю. Поэтому и ухожу. И уношу твою любовь с собой. Вот здесь. Здесь она навсегда, слышишь?.. Прощай, любимый. Спи... Вот так — засыпай... я люблю... я так тебя люблю...