***
Тогда, прибежав в деревню, совершенно растерянный, в диком отчаянии, не способный собраться, Чонхо получил от Юнги пощёчину. Жёсткую. А потом ещё одну. И ещё. Маленькие и мягкие на вид руки Первого омеги, оказывается, умели очень жестоко хлестать. Именно это и привело Чонхо в осознанное состояние после трёхдневного раздрая, когда он днями метался по окрестностям, пытаясь вынюхать след Есана, а ночами в бешенстве громил свой дом, ставший пустым и никому не нужным, после того как из него улетела маленькая хитрая и жестокая птичка — вся жизнь Чхве Чонхо, глупого альфы, который проиграл в самой простой и тупой игре — проиграл своей похоти. Мин Юнги, Первый омега Долинной деревни, куда он в отчаянии прибежал за помощью, в несколько ударов вернул ему способность осознавать мир. Вздрогнул и испуганно вскрикнул милый тринадцатилетний омежка, который был с ними в небольшой гостевой комнате в доме Юнги. Этот мальчик жил в деревне, что у Синего ската, он неплохо наловчился говорить на языке кочевья, благодаря нежной дружбе с одним из юных альф Долинной деревни. Его позвали в дом Первого омеги толмачом. И как было ему не испугаться, увидев, как невысокий стройный омега с размаху ударил несколько раз широкоплечего мощного альфу на полголовы его выше и в разы сильнее, когда ему перевели просьбу о том, чтобы поймать беглого шамана? Юнги что-то прошипел, сверля поникшего Чонхо бешеным взглядом, а потом прикрикнул на дрожащего юношу, и тот, торопливо подбирая слова, стал переводить: — Ты оставил моего Есана незащищённым, когда рядом с деревней вашей бегал озлобленный волк, ты покинул его, а теперь требуешь, чтобы я тебе его вернул, если он доверится мне и придёт сюда? Прекрасные лисьи глаза Юнги сузились, превращаясь в горящие злостью острые угли, и Чонхо опустил плечи, внезапно осознавая, насколько жалким и немощным выглядел он в глазах этого омеги. — Я знаю, — пробормотал он. — Всё знаю... Просто... Я не смогу без него. И он опустился перед Юнги на колени, склоняя голову. Юный толмач что-то быстро прошелестел Первому омеге, а сам глаз не сводил с коленопреклонённого волка — такого огромного, сильного рядом с хрупким Юнги и такого слабого рядом с ним. Чонхо всей кожей ощущал волны страха и любопытства, которые излучал мальчонка, но они не трогали его. Он прекрасно понимал, как выглядит — и ему было наплевать на это. Так что он продолжил, не глядя на них: — Прошу. Я виноват. Снова во всём виноват. Но он хитрый, не дастся мне в руки теперь. Только одна есть надежда: если я смогу... смогу зацепиться за его... — Он не знал, как объяснить Юнги, потому что и сам действовал всю жизнь, повинуясь внутренним, странным и невнятным прозрениям. А уж так, чтобы понял юноша-толмач... — Как ты сможешь зацепиться? — тихо спросил Юнги. — Он обманул тебя. И не в первый раз, как я понимаю. Так почему ты думаешь... — Он не знает о том, что я могу это сделать, — откликнулся Чонхо, полностью отдавая себя в руки этого омеги. Чужого. Непонятного. Гневно и с болью на него смотрящего. Но — любящего его Есана. Юнги и не пытался это скрыть. И даже через перевод были слышны боль, нежность и страх, которые он испытывал к шаману своего несчастного племени. Юнги любил Есана как сына — и Чонхо собирался воспользоваться этим. — Я хочу его сберечь, — тихо и напряжённо сказал он. — Есан сам не понимает, чего хочет и насколько опасно ему бродить здесь одному — со всеми его силами. — А ты понимаешь? Ты... Альфа... — с горькой издёвкой спросил Юнги. Он тяжело посмотрел на растерянно моргающего толмача. Наверно, не будь его или будь он не столь юн, омега бы высказался более жёстко, напрямую-то. Но он берёг мальчика, так что тоже выбирал слова. — Волк... Что ты можешь понимать? Толмач чуть замялся, но перевёл так, как было сказано. Чонхо тяжело вздохнул. — Это наше с ним... Я люблю его. И не отдам его никому, не отпущу, кто бы ни пытался нам помешать, — упрямо нахмурившись, резковато ответил он. Юнги задел его за живое. Он поднял на омегу глаза и плотно сжал губы. Да... Своего Есана он не понимал. То есть понимал не до конца. Но в этих своих словах был уверен. Юнги смотрел на него пристально, а потом... вздохнул и отвёл взгляд. — Если он решил, — тихо сказал он, — вряд ли ты сможешь его поймать. Каким бы ни был охотником. Он обвёл вокруг пальца и тебя, и ваших дозорных, ушёл — и вы не смогли его остановить. Почему ты думаешь, что я смогу? Что он вообще придёт сюда? — Придёт, — уверенно сказал Чонхо. — Он не сможет покинуть эти места, не попрощавшись и не объяснившись с тобой и с омегами этой стороны. — Он кинул взгляд на растерянно замершего толмача, который явно не мог понять последние слова. И тогда волк медленно пояснил: — Скажи, что он придёт, ведь он должен вас оберегать. Так что мысли о вас не дадут ему сбежать отсюда спокойно. А теперь... — А если проклятье на самом деле существует? Взгляд Юнги был пытливым, он жёг Чонхо душу. И юноша, переводя, невольно понизил голос и последние слова произнёс почти шёпотом, явно испуганный тем, что слышал. Юнги же продолжил уверенно: — Всем известно, что шаманы не убивают, что ни оружия в руки не берут, ни силы свои не кладут даже на защиту себя. Могут, говорят, что-то для Обещанного сделать, да только ведь там... — Он остановился, сжимая болезненно руки у груди. — Там не было его Обещанного. Так что, может, Проклятье и есть? Что будешь делать? Готов умереть рядом с ним? Готов к тому, что он уйдёт вслед за тобой, не выдержав этого? — Я знаю, что проклятие существует, — тихо и твёрдо сказал Чонхо. — Я уверен в этом. Я видел это... Видел. Юноша перевёл его слова дрогнувшим голосом, а Юнги приподнял бровь, ожидая продолжения. И Чонхо продолжил: — Я не стану возвращать его. Не буду навязываться, куда бы ни вела его Мати Луна. Но я хочу быть рядом с ним. Я... Он нуждается в моей силе. В моей поддержке. Пока не найдёт то что ищет, пока он будет в пути — я хочу быть рядом с ним. — Но как? — растерянно пролепетал Юнги, с изумлением выслушав перевод. — Как ты сможешь? Как найдёшь его? Как станешь следовать за ним, не будучи рядом? Он ведь заметит, если ты будешь просто следить, он почует тебя! А если не будешь рядом — как сможешь почуять его ты? — Я не уверен, что ты поймёшь меня, Первый омега, — медленно ответил Чонхо, тщательно выбирая слова. — Скажем так: я оставил в его гол... в его сердце, в его душе свои следы. И по этим следам я буду находить его, где бы он ни был. И как бы далеко ни ушёл — я найду его. Но я был глупым. Я не уследил за ним, увлёкся... Он сжал зубы и с тоской коротко простонал, вспоминая, как отдался своей проклятой страсти, животной, необузданной, когда почуял, что расставание близко. Отдался — и позволил Есану себя обморочить и напоить сонной травой. Он ведь даже и не прослышал её ни в еде, ни в питье, которым потчевал его Есан. Глупец... Похотливый зверь... Он тяжело, с хрипом выдохнул и снова начал говорить: — Мой лис... Мой Есан — хитрый омега. Он смог меня обмануть. Но клянусь, что это было в последний раз. Мне нужна только одна возможность, Первый омега. У меня осталась последняя надежда. — Он поднял взгляд на пристально на него глядящего Юнги. — Когда он придёт, позови меня так, как звал его. Брови Юнги поползли вверх, когда ему перевели эти слова. — Ты... Ты умеешь, как он? — спросил он недоверчиво. — Ты что, тоже шаман? — Я умею. Научился. — Чонхо горько усмехнулся. Шаман? Если бы... — У него же и научился. Он многого обо мне не знает: никогда не желал узнавать, вот и не знает. И хорошо, что не знает, иначе был бы осторожнее. Прошу, Первый омега: просто кликни меня. — Разве он не услышит? — с сомнением спросил Юнги. — Услышит, — кивнул Чонхо. — Но нам и надо, чтобы услышал. Он захочет усыпить тебя, поняв, что ты мне помогаешь. Он слишком любит тебя, чтобы побеспокоить гневом или разочарованием. Он попробует решить всё миром и обезвредит тебя своим любимым способом. — На лице юного толмача отразилось беспокойство, но он перевёл. — Как же тебе это поможет? — едва слышно спросил Юнги. Ему явно очень не нравилось то, что придётся обмануть Есана. — Призванный твоим зовом, я смогу его зацепить именно тогда, когда он станет тебя баюкать, Первый омега. — Чонхо выдохнул, так как сил у него на все эти объяснения уже не оставалось. — Потому что, чтобы нырнуть в твою душу и усыпить тебя, он должен будет открыть свою. — Он снова заглянул в лицо Юнги. — Откроет он её для тебя, а получится, что и для меня тоже. Выслушав перевод, Юнги тяжело вздохнул и задумался. А потом прикусил губу в досаде и кивнул. Он любил Есана. Очень любил. Но, кажется, поверил Чонхо.***
Сломанный несчастный мальчик... Таким его впервые увидел Чонхо. Это было так давно, кажется, что где-то в самом начале пути, в начале осознания себя. Но это неправда. Тогда он был уверен, что всё в этом мире понимал лучше всех. И был несчастнее всех, потому что был один. Отец умер, ставший милым сердцу отчим — тоже. Остались только старики Га, которые всё больше ворчали и наставляли, а ласки и любви не дарили. И Чонхо был уверен, что ему и не надо. Уверен был, пока не увидел его. Во сне — или нет? Он до сих пор не очень уверен в том, что это было. Просто: закрыл глаза и увидел плачущего на коленках мальчика, который поднял на него тусклый взгляд мокрых глаз — и забрал волка в их плен навсегда. Правда, Чонхо тогда ещё этого не понял. Наворчал на скулящего щенка, просившего его о смерти, раздражённо фыркнул, приказал не маяться дурью, смерил пренебрежительным взглядом... А вот когда не смог забыть эти глаза, когда во снах их стал видеть, в каждом лазоревом цветке, в каждом отражении речной воды — вот тогда да, что-то стало проясняться в его голове. Когда высокий жалобный голос стал слышаться ему в каждом детском плаче, — он что-то стал осознавать. Когда боль, опрокидывавшая этого мальчика с ног, стала по капле точить сердце Чонхо ужасом от того, что он не помог, что мог подвести омежку, попросившего его о помощи, — вот тогда до него дошло, что не всё с ним хорошо. Да, тогда он и понял, что пропал. Метался, искал... Пытался понять, где может быть этот мальчишка. Нырял в свои сны в поисках — по большей части безнадёжных. Просил стариков Га об отваре белёны, после которой сны были явственными, яркими и по большей части честными. Но те быстро поняли, что, дай они воли Чонхо — тот не будет вылезать их этих снов, и стали прятать белёну. И терпеливо объяснять, что это не выход, что сны опасны, что силы, которые с каждым прожитым днём Чонхо ощущал всё яснее в себе, если он не будет учиться пользоваться ими, не принося зла окружающим, погубят его. Чонхо понимал. Он был умным, да и сам не раз убеждался, что эти самые силы часто мешали, а не помогали. Однако всё, что касалось таинственного омеги с синими глазами, сводило его с ума. И он искал... Находил редко, всегда сломленным, всегда несчастным. Пытался помочь, пытался вздёрнуть и заставить встать с колен, с земли, на которой чаще всего и заставал омегу — и совсем забывал о том, чтобы спросить хотя бы о том, как его зовут! Раз за разом он упускал его — отпускал в жизнь, где не было места для света и радости, судя по тому, в каком состоянии он находил этого омегу. И все силы Чонхо, пусть и не великие, но достаточные, чтобы, например, всерьёз пугать стариков Га, — все эти силы не могли ему помочь. Омега (они ведь почти выросли вместе, и Чонхо видел, как синеглазый мальчик превращался в невыносимо красивого, желанного юношу) ускользал от Чонхо, таял в дымке нового дня — благословенного для этого мира и проклинаемого несчастным волком. Волком, который был уверен в том, что Мати Луна, которой поклонялись все вокруг него, ненавидит его, оттого и мучает, показав мечту и отказав в самой возможности быть рядом с ней. Чонхо искренне не верил в то, что у него может быть Истинный, однако точно знал, что этот чудный юноша был выбран жестокой Луной, чтобы покарать последнего в роду Золотого племени, последнего Солнечного волка. Но он упорно не желал смиряться и отпускать этого омегу. Старательно настраивал он себя на то, что в следующий раз отметит для себя все те особенности местности, которые должны помочь ему, как отличному и умелому уже к тому времени охотнику, понять, где можно найти этого омегу. Он смотрел внимательно — и видел... Солнце, запутавшееся в тёмных шелковистых волосах, мокрых на висках от слёз... Зелень огромных елей, укрывающую омегу в чаще, куда он забрёл, чтобы выплакать свою обиду и боль... Мох, ласкающий его бледные щёки, когда омега ложился на землю обессиленным... Чонхо видел это всё и завидовал и солнцу, и зелени, и мху. И все его умения и знания об этом мире ему не помогали совсем. Спрашивать омежку напрямую он боялся: чувствовал, что должен был оставаться для этого кочевника — дикого, одетого в странные одежды, неласкового и изломанного — только призраком, духом, который поддерживает, поднимает с поцарапанных коленок и толкает вперёд, в жизнь, которую этот паренёк явно ненавидел. Если же дать ему надежду, а потом не оправдать её, это может стать последней каплей в и без того переполненной чаше боли, которую испивал этот юноша на своём пути. Нет, нет. Толкать его к отчаянию Чонхо не мог, никак не мог. Омега должен был жить, потому что волк чувствовал: этот мальчик — самый лучший для него, он заслуживает всей любви на свете, и его, Чонхо, любви тоже! Но от раза к разу омега становился всё жёстче, всё больше горя и страха пряталось в его синих глазах, всё более жестокими становились его слова. Всё труднее было вытягивать его из пропасти, в которую он себя упорно загонял. Или его загоняли. Чонхо не понимал до конца, кто был виноват в бедах омеги, но у него было одно тогда желание, одна навязчивая страстная мечта: найти юношу, согреть в своих руках, расспросить хорошенько обо всех, кто его обижал, и убить их всех, медленно, одного за другим. Надо было бояться своих желаний. Надо было. Га предупреждали, что сила его желаний порой слишком очевидна и страшна. Недаром его побаивались в деревне, не зря его отстранённость отталкивала от него людей. Все думали, что он мрачен из-за слишком спокойного для волка характера. И все считали его нелюдимым, странноватым, очень сильным, опасным для врагов, но надёжным для товарищей. Никто не видел той бешеной, огненной страсти, что горела в нём. О, он всё сделал для того, чтобы скрыть её, потому что понимал, что сила её разрушительна и страшна. Он обуздывал её каждый день: превозмогая себя, шёл даже туда, где не хотел быть, делал то, что нужно было делать, хотя порой ненавидел то, что делал. Потому что всё, чего он хотел, было сосредоточено в одном человеке, том, кого ему было не достать, не добыть, не поймать, не присвоить. Однако неутолимая жажда в сердце плевалась болью и давала силы — идти дальше в тайной надежде, что однажды путь всё же приведёт его к тому, кто сможет наполнить его, напоить собой и дать покой. Смиряться было трудно. Он отчаивался, и в этом отчаянии пытался, и не раз, и не два заменить призрачного своего омегу хоть кем-то. Пытался жить обычной жизнью свободного и молодого альфы. Стал лучшим во многом, потому что всякому делу, что делал, отдавался со всей страстью. Он лучше всех дрался и умело пользовался данной ему Мати Луной (в которую невольно продолжал с горькой болью верить) силой. Он был ловким, сноровистым, никогда не отказывался поучаствовать в обучении молодняка. Он терпеливо возился с травами и был одним из самых толковых учеников Га, которые любили его всей душой — и столь же страстно наказывали, как никого из своих учеников. — Потому как кому дано — с того и спросится, — наставительно говорил Га Хоги. — Может, мне не дано тогда, — потирая ушибленное место, ныл Чонхо. И получал палкой по спине от Га Боюна. — Не жалуйся на силу: уйдёт — не дозовёшься, — говорил тот, холодно приподнимая бровь в ответ на злобное рычание молодого альфы. — Учись держать в лапах и не цеплять когтями, чтобы не утекла. Чонхо с удовольствием помогал стае и на стройках, и в боёвках, он ничему не отдавал предпочтения и ни с кем особо не сходился. Уважал старших, из молодых тепло относился к Сонхва, Чонджину, Субину и Юнхо. Чувствовал и уважал силу Сынмина, однако понимал, что им никогда не сблизиться, так как слишком много у каждого внутренних странностей. Любил Сана — за открытость, искренность и истинную, внутреннюю чистоту. Втайне обожал Хонджуна — как волка, как товарища. Всегда был на его стороне, за что Сонхва на него частенько обижался. А может, просто ревновал. Будущий вожак постоянно ревновал своего Истинного, даже когда и сам не понимал ещё, что они связаны навсегда. Были и те, кого он недолюбливал. Например, Чанбин и Хёнджин. Первый казался ему слишком развязным, да и дружбу с Ю Чонвоном Чонхо не мог ему простить. Ю Чонвон... Знать бы... Любым словом своим, любым взглядом — всегда, кстати, очень уважительным в его сторону — этот старший альфа раздражал в Чонхо какую-то внутреннюю томительную и ничем не объяснимую тяжкую злобу. Иногда виделось ему над головой этого волка тёмное облако, словно мошкара вилась над навозной кучей. На самом деле таких, как он, — развратных, жестоких, неудачливых и оттого озлобленных, в стае было несколько. Тот же Хогё, пьяница, бивший своего мужа, или Гисон, постоянно облизывающийся на юных омежек и не желавший брать на себя ответственность ни за одного из них. Однако именно к Чонвону, постоянно трущемуся около молодых альф и своими разговорами сбивающему их порой с толку, Чонхо чувствовал особую неприязнь. А вот Чанбину Чонвон откровенно нравился. Были у них тёмные делишки в домах разных свободных омег, знал об этом Чонхо, знал, говорили ему. И хотя от самого Чанбина исходил ласковый сиреневатый свет, он всё равно заставлял Чонхо хмуриться. Слишком любил омег. Слишком широко и охотно улыбался. Отчего-то был неприятен. Невнятно неприятен. Что касается Хёнджина — тот был слишком увлечён своими заботами, чтобы видеть хоть что-то дальше своего носа. Чонхо не мог не ценить его преданность своей семье, однако его раздражало высокомерие Хёнджина, переходившее иногда в откровенное самолюбование, а также чуял он в этом волке странную силу — беспокойную, словно спящую подо льдом его холодных глаз, но иногда вспыхивающую то острым ревнивым взглядом, то резким словом, которые так противоречили всему его образу заботливого сына, любящего брата, увлечённого своим домом и своей семьёй. Чонхо понимал, что Хёнджину нужен был кто-то, кто приручит и окрутит эту силу, кто-то отчаянный, сильный духом и очень светлый, кто сможет пленить и заставить поменяться этого красавчика. Однако таких рядом с Хёнджином не было, так что Чонхо был искренне уверен что этому альфе счастья в этой жизни не найти: трудно будет для него найти пару среди доброжелательных, милых и немного наивных волков-омег. Многие из них были без ума от светлых волос и ясных голубых глаз Хёнджина, однако ни один не привлекал его. И Чонхо был уверен, что гордый альфа просто не видит среди них достойного своей обожаемой семьи и себя любимого. Так что этого обречённого на одиночество волка Чонхо невольно старался сторониться, понимая, что, не обретя доброго собственного счастья, он в конце концов станет таким же, как Чонвон или Гисон — внутренне одиноким и заражающим своей душевной тьмой всё вокруг волком. А может, он просто видел в Хёнджине себя, свою судьбу на Хвана мерял. Может. Зря, конечно. У Хёнджина всё же оставался его дом, братья и родители. А что было у самого Чонхо, кроме невыносимо далёкой мечты? Мечты... Волк и кочевник? Омега из сна? Омега, который даже сквозь сны тянул из него соки жизни, заставляя каждый раз выть от боли при виде его слёз. А что будет, если они окажутся рядом? Мечта? Блажь! Жестокая, мешающая жить. И вот однажды он решил для себя, что всё. Что хватит. Сказал Пак Джимину, вожаку, что пропустит в этот раз большую охоту, и ушёл в человечью деревню к своему прежнему любовнику Пак Богому. Они расстались, правда, к тому времени, и уже какое-то время Чонхо не бывал в деревне, где и до Богома у него были свои омеги для гона. Сначала он не мог и в гон забыть о своей хрупкой синеглазой мечте и жутко страдал, не подпуская к себе никого. Но потом... Мучения были слишком сильными, страсть раздирала тело и убивала душу, так что он нашёл себе тех, кто был в силах противостоять его этой страсти и дикому солнечному напору. Омеги были все постарше, поопытнее. Одинокие, голодные до альфьей силы. Чонхо умел видеть таких и знал, что ему не откажут, не надо было даже притравливать их, чтобы принимали в любое время и по первому желанию. Чонхо умел... Умел многое. И единственное, что просил взамен той сладости, что дарил, — держать рот на замке. Не трепаться. Невеликая цена. Но потом он остановился на подросшем и расцветшем Богоме — ярком, нежном, ласковом и совсем безотказном, полностью ему покорившемся с первого взгляда, вздоха, касания. И альфе это какое-то время очень льстило. Тем более, что Богом не был ни в чём похож на его мучителя из снов, и Чонхо думал, глупец, что так забудет синеглазого мальчишку скорее. Но потом не вынес, не смог. Понял, что прекрасный доступный ему омега никогда не сможет заменить его мечту. И никогда не даст того, что нужно было Чонхо. Так что они расстались. Когда Чонхо мягко извинялся и пытался объяснить что-то, Богом плакал, но ни слова не сказал поперёк. Отпустил. Лишь когда альфа уже закрывал за собой дверь его домика, тихо сказал, что будет его ждать. Этим теперь и решил воспользоваться отчаявшийся и окончательно измучившийся Чонхо. Ему надо было быть с ним, с Богомом, чтобы быть хоть с кем-то. А одиночество он больше не мог выносить. Богома не оказалось дома. Ушёл к дядьке своему за реку. Сказали, что от тоски. От этой же тоски Чонхо тогда напился и пошёл к знакомому безотказному омеге, который привечал таких, как он, за хорошую плату. И всё время, пока шла бойня в волчьей слободе, он трахался, как зверь, чуть не замордовал шлюховатого омегу, заставив кончить столько раз, сколько он, бедный, наверно, в жизни своей убогой не кончал. А потом, на очередном пике вдруг взорвалось что-то у Чонхо в голове, его скрутило дикой судорогой боли — боли сотен волков, что подняли одновременно дикий, полный смертельной горечи вой, оплакивая свою навсегда разрушенную жизнь. Он вернулся поздно. Слишком поздно. Он не был ни с кем в тот день — ни с теми, кто принял на себя удар, ни с теми, кто пришёл первым в горящую слободу. Он был в постели шлюхи. Своими желаниями, своей дикой страстью солнечного волка он навлёк это горе на свою стаю — и ушёл, оставив всех и дав несчастью свершиться. Это он, Чхве Чонхо, звал себе того омегу — и Луна привела ему его. Но не для того, чтобы дать ему счастья. Нет. Никогда не был так уверен в своём происхождении от проклятой Золотой стаи Чонхо, как тогда, когда глядел на мёртвые лица добрейших Га — единственных близких ему людей. И на то, как воет над телом своего младшего братишки Хонджун. И на то, как Хван Хёнджин с мёртвыми глазами несёт тело малыша Минджуна, своего брата, из домика Га к своему полуобгоревшему дому, чтобы схоронить в саду, рядом с остальными своими родными. Чонхо смотрел на них и точно знал: Луна подарит ему омегу, которого он себе хотел. Луна привела его к нему. Это он звал — это он получит. Как он это понял? Увидел. Пока летел через лес к слободе, ему примерещилось ярко, до боли и ужаса: тот самый синеглазый омега испуганно выглядывал из шатра, косясь на опьянённых победой альф-кочевников, замотанных в свои дикие полотнища, покрытые кровью, а они, хохоча, проходили мимо него. И лишь один высокий мощный детина остановился и ласково потрепал юношу по щеке, приветствуя. Чонхо запнулся и, кувыркнувшись в воздухе, покатился по земле, потеряв на несколько мгновений сознание. Очнулся с колотящимся сердцем и взмолился, чтобы это было не так, чтобы это было не то племя, не те альфы, не тот омега... Но стоя на пепелище — знал: мольбы не были услышаны. В очередной раз. И тогда он поклялся себе убить этого омегу. А потом убить и себя. Он ненавидел свою мечту долго. С желанием расправиться с ней он и жил всё то время, пока не увидел юношу снова — в живую. Тот склонился над убитым Саном мальчонкой. Когда Чонхо подходил к ним, какое-то странное чувство возникло у него в груди, он замер. Нет, мальчонку ему было не жаль, сожалел он только о том, что Сан — хороший, сильный волк — так опустился, что напал на безоружного. Останавливать его Чонхо не стал бы, даже если бы тот задумал напасть ещё на кого-то. Потому как и без него остановили бы. А вот юношу, склонившегося в тоске над растерзанным худеньким телом — его он узнал сразу и замер, пытаясь ощутить в сердце благодатную ненависть, ту самую, что гнала его вперёд всё это время. Но... Но её не было. Огромные синие глаза заглянули ему в душу — и ничего в ней не осталось, кроме тепла и жалости. Огромной, как весь этот мир, жалости. Потому что вся тоска мира была в этих синих глазах. Было там и что-то ещё: кажется, омеге вдруг стало невыносимо страшно, когда он увидел Чонхо. Это было странно. А потом на юношу напал Чонвон. Этот мерзкий ублюдок изнасиловал и убил нескольких омежек-кочевников, Чонхо знал это. Но останавливать не стал: самого его от мысли об этом мутило и выворачивало, но идти против своего, заступаясь за это племя, он не мог. Однако когда эта мразь кинулась на синеглазого омегу, что рыдал над погибшим мальчиком, Чонхо не задумывался ни на миг. И неважно было, что именно этого омегу он искал всю свою жизнь, что мечтой о том, как убьёт его, жил всё последнее время, — он и не думал об этом. Ему надо — до смерти необходимо! — было защитить этого юношу. Закрыть собой. И желательно убить Чонвона. Но мерзкий насильник отступил. Он всегда боялся Чонхо. Испугался и в этот раз. А Чонхо шагнул ближе к своей мечте — и не почувствовал почти ничего, кроме всё той же нежной жалости и странной обречённой тоски. Он получил... да, он получил того, кого хотел. И что теперь с ним делать, он совершенно не понимал. А ещё его отчего-то сбивал тонкий, свежий и приятный умирающий аромат, который исходил от убитого Саном мальчика. Он рождал в душе Чонхо странное ощущение. Глядя на распростёртое на земле хрупкое тело, волк вдруг подумал, что что-то потерял, что что-то пошло неправильно, что если бы он вмешался, то мальчик был бы, может, жив, и тогда Чонхо смог бы сделать его... не таким худеньким, не таким несчастным, не таким... жалким. В растерянности он снова поднял глаза на своего синеглазого омегу — и тут же забыл обо всём этом странном и непонятном. Печаль... Такая печаль была в его взгляде!.. Никогда и ни у кого не видел Чонхо такой печали! Она звала его за собой — эта печаль, она умоляла спасти, забрать, сохранить и... простить. Простить! За что? Он не понимал, да и разбираться не хотел. Ему вдруг стало страшно за себя своё бессилие перед этим омегой. Это было недопустимо, это было неправильно, глупо, жестоко. Так что он подошёл, только чтобы закрыть глаза мертвецу. Иначе это пришлось бы сделать обессиленному горем плачущему юноше. А потом ушёл. И чем дальше он отходил от омеги, к которому столько лет стремился душой, тем невыносимее ему было от себя, его тянуло блевать от того, как всё правильное и нужное в его душе кончилось от одного только взгляда этих проклятых глаз. Этот омега... Чонхо ведь должен его ненавидеть! А он... Есан... Это Хонджун ему сказал, что его омегу зовут Есан. И что он шаман — тоже рассказал Хонджун. Несколько раз Чонхо обнаруживал себя около времянок, в которых поселили омег. И с ужасом понимал, что не может подавить в себе влечение к этому самому Есану. Но брать его в свой дом он совершенно точно не собирался. Чонхо уговаривал себя, что на Широкую поляну пойдёт, только чтобы узнать, кому он достанется — этот шаман. Однако стоило синим глазам его позвать — пошёл покорно. Потому что противостоять им не мог. Не умел. Была робкая надежда, что кто-то из молодых окажется сноровистее и заберёт себе этого омегу. Но... Это Есан выбирал там, на Широкой поляне. И выбрал безошибочного того единственного, кого ему точно не стоило выбирать. Потому что как только омега оказался в его жадно дрожащих руках, Чонхо сразу понял: если даст слабину, если поддастся хоть на миг, если не возьмёт себя в руки — потеряется в своей страсти навсегда. Рабом станет, игрулькой убогой, в ногах будет ползать, умоляя дикаря-кочевника о любви. Почувствовал, что Луна снова смеётся над ним, что за этими невинными глазами, полными страшной глубины, таится ох какая непростая сила. Понял, что Есан вывернет наизнанку его душу, растопчет в прах, стоит только Чонхо уступить ему власть, поддаться ласковому голосу, поверить разумным словам. О, да, омега оказался не просто странным — невыносимо, жутко упрямым, жестоким в своей простоте, хитрым, своенравным, не умеющим слушаться, не желающим играть хоть по каким-то правилам — и страшно, дико сломанным внутренне, истерзанным телесно и духовно, с чёрным, глянцево блестевшим свечением — очень красивым и притягательным для такого же сломанного Чхве Чонхо. А ещё Есан обладал недюжинными способностями играть с сознанием людей и волков, умело закрывал свою душу от мягких, но настойчивых попыток Чхве понять её, обследовав по-своему, управлялся с травками получше Чонхо и Хонджуна и не стеснялся эти знания пускать в дело. У Есана была странная уверенность в том, что Чонхо его отпустит, что даст уйти, что не удержит — ни силой, ни убеждением, ни чувствами своими. Этот хитрый омежка, едва войдя в его дом, кинулся предлагать изумлённому альфе какие-то странные, нелепые сделки, пытался играть с ним, то предлагал себя, то вертелся в его руках, как уж на сковородке, не даваясь, притягивая и отталкивая, раздражая, дразня... Однако Чонхо быстро понял, что его маленького лисёнка обидели жестокие люди. И не один раз. Что Есан закрылся от этого мира, чтобы никто больше не надругался над его душой, как когда-то кто-то надругался над его телом. Что в глубине этой перепуганной души есть огромное желание тепла и любви — и полное недоверие к миру, который никогда не давал ему ни тепла, ни любви. Но было в этой душе и что-то страшное, тревожно-острое, колючее, что делало больно Чонхо, когда он пытался притронуться. Есан забился в свою внутреннюю клеть, которая давно стала ему мала и ломала ему крылья, не давая возможности подняться над землёй и увидеть эту жизнь по-настоящему. Впрочем, омега и сам не желал оттуда выходить, потому что там было знакомо, а вокруг было полно опасностей. Ему было больно, он ужасно страдал, но не выползал из своей клети. Забивался туда упрямо и рычал на Чонхо, если тот пытался трясти эту клеть в желании разрушить её и освободить пленника. Чуть позже Чонхо сделал вывод, что Есан не сам забрался в эту клеть: его туда затолкали, чуть не силой, изломав ему эти самые крылья, скрутив их жестокими верёвками каких-то странных убеждений, нелепой веры в то, что он обязан быть несчастным. Потому что Есан был в этом убеждён — верил в это всей душой, и каждый раз шарахался, когда Чонхо показывал ему, что омега может — и должен быть счастливыми рядом с ним, со своим альфой. Нужно было огромное терпение, спокойствие и желание понимать его — этого дикого омегу. Нужно было быть постоянно настороже, потому что иногда Есан выкидывал какие-то совсем уж странные вещи, преследуя свои непонятные цели и даже не пытаясь объяснить их Чонхо. Наоборот — тщательно скрывая их от него. Однако Чхве Чонхо не зря слыл отличным охотником. Поймав себе желанную птичку, он хорошо понимал, что удержать, окрутить, сделать своей, обморочить и приручить её — задача чуть ли не сложнее. Но и награда будет слишком желанной, чтобы можно было легко от неё отказаться. Ведь приручив своего синеглазого лисёнка, Чонхо сможет, наконец, испить его, словно дорогую пряную сыту. И даже понимая, что никогда не насытится, — продолжать пить. Это было счастьем. Потому что Есан был сладок... О, как же он был сладок! Само присутствие его, дыхание, каждый его взгляд — всё было сделано словно только и исключительно для Чонхо. Он не мог оторваться от Есана. Он, конечно, не мог его никуда отпустить, это было слишком ему понятно. И он сделал так, чтобы это понял и сам Есан. Сделал. Справился. Смог. Правда, как ни странно, но иногда ему казалось, что Есан и сам делает всё, чтобы Чонхо выиграл в этой их странной битве. Хотя, может, дело было в другом. Было слишком явно, что иметь дело с таким сильным противником, как Чонхо, Есан не привык. Он делал одну ошибку за другой, проявляя невнимательность, излишнюю самоуверенность, а иногда и откровенную рассеянность, не принимая в расчёт то, что за ним теперь следили в оба, каждый его шаг так или иначе становился известен волку. Помогало то, что Чонхо умел слушать, о чём судачили омеги, читать кое-какие намерения Есана, даже не высказанные, по его лицу, которое было искреннее самого омеги. А ещё... А ещё Есан не просто стонал и плакал, когда ему снились страшные сны. Он говорил. Достаточно часто говорил вполне внятно. А Чонхо мог почти не спать. И слушать. Так что иногда, заласкав омегу почти до бессознания, изведя нежностью и заставив хрипеть от криков, он погружался в тепло Есановой души, как до этого погружался в его тело, но с другой целью — успокоить его, обогреть. А ещё — задеть по краю его сны. Чёрные, страшные, злые. Его мальчик на самом деле страдал. Потому что разве может быть что-то страшнее, чем невозможность уснуть в покое и отдохнуть от дневных забот, забывавшись сладким бессознанием? Чонхо много сил положил на то, чтобы научиться убирать из снов Есана тьму, рассеивать видения. Это получалось у него не всегда, иногда откровенно плохо, но всё же рядом с ним, в его руках, омега точно стал спать спокойнее — и был ему за это страстно и откровенно благодарен. Есан, видимо, и сам отлично понимал это, так что вскоре стал тянуться за лаской своего альфы, сам стал кидать на Чонхо просящие взгляды, неосознанно отвечать на каждый его призыв. Чонхо приручал старательно, поначалу держал в глубокой тайне всё, что узнавал, и лишь когда надо было остановить омегу, сберечь от глупостей, вынужденно открывался ему. Есан довольно быстро понял, что ничего не сможет скрыть от Чонхо — и не разозлился, не обиделся. Сам сильный, осознав силу своего альфы, он начал уважать его. И хотя бы немного доверять. Кто же был виноват в том, что омега мог довериться только силе? Поняв это, Чонхо в свою очередь перестал многое скрывать от него, обнаруживая свои знания, постепенно показывая свои силы. И с каждым разом Есан начинал дышать чуть легче, открываться проще, отдаваться откровеннее. Чонхо же продолжал следить, искать пути к душе своего лисёнка, пытаться объяснить себе его поступки. И если большинство этих поступков были понятны Чонхо, часто вызывали уважение и добрые чувства — или сразу, или со временем, то некоторые просто изумляли своей дикой неоправданностью. Так, например, Чонхо было непонятно, почему Есан хотел навредить омеге Юнхо Минги, постоянно подставляя его. Почему он так неприязненно относится к Джисону, хотя между ними явно была какая-то связь. И сначала Чонхо даже подозревал, что они были любовниками в своём племени, но разругались, однако потом, понаблюдав ещё и послушав то, что в печали своей, во снах, шепчет Есан, понял: нет, нет. Родство было внутренним, тёмным, и, кажется, Джисон о нём не знал. Самым жестоким открытием для Чонхо было то, что Есан был искренне влюблён в Минхо, омегу, доставшегося Ким Сынмину. И вот борьба с этим Есановым чувством отняла очень много душевных сил у Чонхо. Заставить любимого забыть этого омегу, заменить в его пылкой душе собой образ милого ему Минхо — это казалось Чхве самым трудным. Потому что многое мог Чонхо, но не заставить себя полюбить. Особенно того, кто уже любил кого-то. Но... Но тут, наверно, помогло то, что Чонхо, в отличие от Минхо, был всё время рядом с Есаном. И у него были все возможности окружить своего омежку таким теплом, подарил такое удовольствие на ложе и не только, что вся та нездоровая, диковатая страсть которую питал Санни к омеге-соплеменнику, стала сходить на нет. Да и несколько встреч с похорошевшим, засветившимся тёплым внутренним светом Минхо, от которого Сынмин сходил с ума, которого он чуть не божеством своим считал (чем, кстати, чуть не погубил его, глупец) — они произвели на Есана огромное впечатление. Он понял, что этот омега никогда не станет его, что больше никогда Минхо и не подумает о нём как о любовнике. Потому что спутать с чем бы то ни было глубокую, искреннюю любовь, что светилась в глазах омеги, когда он смотрел на своего сурового альфу, было невозможно. А Есан — мальчик умный и гордый. Он всё понял. Может, не сразу осознал, но понял. И вскоре он уже не смотрел на Минхо так, как смотрел раньше. Так он иногда стал смотреть... на Чонхо. Когда Есан признался, что Минхо — его брат, это немного смутило Чонхо, однако лишь немного. Раненые, мучимые своими альфами, не знавшие любви и нежности омеги морвы... Кто знает, как и в чём могли они найти утешение? Любовь к Минхо была у Есана нежной, но это не значило, что они спали вместе. Да и Минхо ни разу никак не проявил излишне тёплых чувств по отношению к своему... брату. Спрашивать об этом у омеги Чонхо не стал, конечно, да и вообще скрывал, что знает о нём что-то, что тот пытался спрятать от альфы. Потому что больше всего Чонхо боялся разрушить то, что создал с таким трудом. Он боялся, что, начни он вспоминать Есану прошлое, тот разочаруется в нём и то хрупкое доверие, которое, как ему казалось, они обрели, разобьётся навсегда. И он не стал будить лихо. Есан менялся — и все изменения были к лучшему. Да... Постепенно омега затих, угрелся и немного расслабился в руках Чонхо. Альфа облизал его с ног до головы, укрыл своим запахом, истомил своими ласками, заморочил словами, притравил губами, руками — сделал всё, чтобы омега не вырвался. И тот перестал вырываться. Привык. Проникся и... полюбил. Когда Есан откровенно, с криком и слезами, признался, что не может остаться с Чонхо потому, что слишком привязался к нему, а это опасно — альфа ему не поверил. Точнее, осознав, что омега только что почти признался ему в любви, словно обезумел. Он потащил омегу на ложе, чтобы сделать своим, чтобы посадить на узел — и поставить метку. Он заставил Есана смотреть на себя, чтобы во время ласк, когда тот всегда был самым открытым и откровенным, заглянуть ему в душу и, наконец, спокойно прочесть его. Это у него получилось. И первое, что он увидел там, внутри широко открытых, омутнённых страстью и наслаждением глаз своего омеги, — это чёрное, страшное и жестокое слово, что висело над Есаном. Проклятье... Оно существовало. Оно мучило, томило, ослабляло омегу, оно давило на него, шептало ему страшные вещи. Чонхо услышал, как призывает омегу его внутренний враг убить своего альфу. Убить его, Чонхо. Потому что именно в нём всё то чёрное, что было в Есане, видело для себя угрозу. И он увидел и услышал, как кричит, сопротивляясь, как бьётся в сетях этой страшной тьмы его омега, как мучается и режется об острые края своей клетки, которая, может, и стала чуть просторнее, но никуда не делась, так как окутывало её чёрное слово и давало ей неодолимую прочность. Чонхо отступил. Ни узла не дал омеге, ни метки. Не хотел пугать его ни возможностью забеременеть, ни ужасом перед вечной привязанностью. Есан должен был попросить об этом сам. Он сам должен был бороться с тьмой внутри себя — и Чонхо поклялся тогда, глядя на то, как плачет кровавыми слезами душа его омеги, что поможет ему, что всё сделает, сердце своё положит, жизнь свою отдаст — лишь бы освободить своего лисёнка от тяготы этого проклятья. Проклятья, которое тем было прочнее, чем больше в него верил сам Есан. Верил. По-настоящему, не в силах усомниться ни в чём из того, что терзало его. И того, кто дал ему эту уверенность, Чонхо бы мог порвать руками на ремни и глазом не дёрнуть. Потому что страшнее врага, чем слова этого кого-то, у него не было в жизни. И всё же он успел оставить в душе Есана капли своей силы, крючки, цепляясь за которые, теперь он мог потянуться к своему омеге и всегда найти его, как знал, что они понадобятся. Нет, конечно, знал. Понимал, что борьба не окончена, что внутренняя тьма Есана легко не отступит, что она ждёт только случая, чтобы вернуть себе омегу, чтобы заставить принять себя — и получить силу. Чёрную, недобрую, питающуюся болью омеги, его страданием. Чонхо был настороже. Но... Но жизнь текла так мирно, так славно! Всё налаживалось, всё так радовало его. Горячее лето, богатый урожай, новые добрые связи и вести из домов волков, у которых один за другим беременели омеги, неся стае силу и новую кровь, обещая вечную жизнь. Да и Есан так поменялся! Его свечение стало сероватым, почти серебристым, мягко и игриво поблёскивало, когда он был в особом приятном настроении. Он так отвечал на все ласки Чонхо! Проведя со своим альфой течку, доверившись ему, он сам пришёл к нему на гон, хотя тот хотел его поберечь. Но Есан... Он был таким отзывчивым, так стонал, так просил, он был таким... И Чонхо расслабился. Решил, что если не победил, то близок к победе. Он не заглядывал больше в душу Есану, так как это было большим испытанием для сил омеги, а тот и так был утомлённым всеми теми делами что были у них. Так что... Так что Чонхо проиграл. Опять проиграл. А ведь Есан просил не оставлять его. Просил не бросать его одного в этом доме, в этой деревне... Говорил когда-то, когда был ближе к своей внутренней тьме, что ему нельзя оставаться одному. Но... Но Чонхо снова принял неверное решение не вовремя — и чуть не потерял Есана навсегда. Чуть не...***
— Надолго? — Не знаю, Сонхва. Может, навсегда. — Но почему?! Если ты можешь его найти — найди и верни! Уговори, убеди! Ты же можешь! — Нет. Не в этот раз. Он должен найти то, что ищет. — Но что он ищет? — Ответы на свои вопросы, Сонхва. — Чонхо! Если ты уйдёшь... — Не "если" Сонхва. И ты это знаешь. Я пришёл, чтобы предупредить, а не попросить. — А если он не захочет больше быть с тобой? Если откажется? — Не сможет. Я его истинный. — Ты?! Ты... Откуда... Почем ты раньше не говорил об этом? — Потому что не был уверен. — А как же узнал? — Я не могу без него жить. Просто не могу без него жить. Если это не истинность — то что такое истинность?