Тоска...
Есан и не знал, что может так тосковать. У него никогда не было дома — места, куда ему хотелось бы вернуться. Быт кочевника исключал это. И он никогда бы не поверил, если бы кто-то хотя бы год назад сказал ему, что он будет
так тосковать по месту, где оставит своё сердце.
Он держался долго, очень долго. Страх быть пойманным, снова оказаться в сильных и увёренных руках, услышать горячий шёпот или полное отчаяния рычание — и сдаться, отказаться от правильного решения в пользу разрывающих грудь чувств, был силён и гнал его вперёд и вперёд, вдоль Синего ската, как можно дальше от желанной слободы, от тёплого, милого сердцу дома, от волка, который смотрел на него яркими, как звёзды, глазами и молчал. Но и в этом молчании читал Есан, что ему никуда от этого волка не деться.
Однако он хотел деться, он должен был деться. И он пытался деться.
Есан шёл вдоль Синего ската, не решаясь перейти его, потому что это бы значило для него полный разрыв с тем, что оставлял он позади себя. Эти невысокие горы, укрытые голубым туманом, были для него границей между его миром и тем, что было за его пределами. Так ему, по крайней мере, казалось. И он всё шёл и шёл вперёд, не решаясь перейти эту границу, боролся с собой и со стойким ощущением, что однажды он должен будет это сделать, чтобы на самом деле разорвать все связи с теми, кто был ему дорог.
Всё это время, пока старательно убегал, Есан вёл странную жизнь. Он не вполне осознавал её, словно был всё время во сне — муторном, томном, занудном, который всё длится, и длится, и закончиться не может. И проснуться страшно — и всё сильнее онемение души, сознания, воли. У него не было цели, он шёл не куда-то — он бежал откуда-то. Так что не было для него ни неправильного пути, ни запретных дорог. Кроме одной — той, которая вела бы его обратно, в волчью слободу, в дом с высокой надёжной крышей и небольшими окнами, в объятия того, кого он не мог забыть ни на миг.
Есан через какое-то время, которое отсиживался в горах из-за страха погони, питаясь тем, чем дарил его засыпающий лес, начал заходить в деревни, которые, чем дальше на юг он уходил, тем встречались чаще. Люди были разные — как и везде. Где-то встречали его настороженно, не привечали особо, но и не гнали, так как законы гостеприимства соблюдались здесь везде, хотя остальные обычаи чаще разнились. Это было неважно, так как располагать их к себе было легко: стоило лишь рассказать пару интересных новых для них сказок, заглянув в тень, приободрить расстроенного хозяина, успокоить криком заходящегося малыша. Лишнее любопытство, и ненужный ему страх, опасения, грозившие неприятностями, — всё это снималось легко, так как силы Есана не убывали. По понятной причине.
Тоска... Боль от разлуки, ненависть к себе и печаль по Юсону... Дров для его силы было достаточно, ему не нужны были чужие страдания. Туда, куда он приходил, он приносил покой, помогал, часто лечил.
Его пытались задержать то в одной деревне, то в другой. Где-то он жил неделю, а в небольшой уютной деревушке, что расположилась у самого Алого Косогорья, задержался на месяц: лечил местных ребятишек от золотушки. Нашёл порченую воду и сказал, что если не перестанут брать её из ручья, который нёс гниль земли в себе, то перемрут все.
Но как только чуял он, что начинает привязываться к людям, что малыши-омежки, которые вешались на него везде, словно чуя в нём что-то, стали уж слишком часто являться к нему во снах — милых и тёплых — собирался и уходил. Не слышал просьб остаться, не смотрел во влюблённые глаза альф, которые не могли противостоять его обаянию и часто, слишком часто отдавали ему свои наивные и чистые сердца, — и уходил. Обычно ночью. Обычно — не оглядываясь. В горы. Там всегда можно было найти пещеру, чтобы переждать, успокоить заходящееся обидой на свою судьбу сердце, согреться у прямого открытого огня и не платить за его тепло частью своей слишком слабой, слишком человечной души.
И всё же, несмотря на твёрдую уверенность в том, что он поступает правильно, что выбора у него нет, ни на миг не было Есану покоя. Его не покидало странное, дикое ощущение, что он никогда не сможет убежать. Оно возникало у него раз за разом, настигая и заставляя в болезненной тревоге замирать, прислушиваясь к себе и пытаясь уловить что-то невнятное, смутное, опасное и до дурмана желанное. А потом, словно очнувшись, в тоске молить Звезды перестать так жестоко играть с ним и тешить его несбыточными надеждами.
Что это было, Есан не знал. Может, где-то в глубине своей истерзанной души и подозревал что-то, но очень долго не мог признаться в своих сомнениях даже себе самому.
Он давно не прислушивался в ночи, дрожа от страха, не послышится ли звук крадущихся волчьих шагов. Давно не боялся наткнуться на ищущее его сознание Чонхо, хотя знал, был уверен, что альфа будет пытаться найти его не только в подлунном мире, но и в небесном, том, что им обоим был доступен. Нет, нет. Есан надёжно укрыл все свои следы, спутал все запахи, отвёл все линии судьбы, что смог найти. Он настрого запечатал в себе ту нить боли и печали, что всегда приводила его к Чонхо, к его волку, всегда находившему его, чтобы помочь встать на ноги и не податься тьме в душе.
Сейчас эта тьма толкала его поддаться желанию бросить всё, открыться полностью — и закричать так, чтобы услышали жестокие Звёзды, чтобы услышал тот, кого всё это время звало обливающееся кровью сердце:
— Найди и забери меня! Поймай меня — и запри так, чтобы не убежал, сожми так, чтобы не вырвался! Не отпускай меня! Я хочу быть твоим! Чонхо! Любимый! Где ты?!
Есан держался. Он упорно смахивал слёзы, сжимал в горле крик — и шёл вперёд, понимая, что всё это блажь, что уступать тьме нельзя. Он один, он должен быть один. Чонхо — его прошлое, он не мог быть с этим альфой, он далеко и никогда не найдёт Есана. Так должно было быть — так и было, было! Да, только так, но...
Но через какое-то время — долгое, тяжело и медленно прошедшее сквозь Есана — он начал понимать, что лгать себе больше не в силах. Потому что ощущение, что Чонхо, вопреки разуму, глазам, знаниям, был рядом, его не оставляло.
Волк не покидал его ни на миг. Мысли, чувства, желания Есана неизменно отражали Чонхо. Словно в прозрачном речном зеркале, Есан всегда мог найти своего волка в том, что искал, что делал, что говорил. Незримый, но ощутимый, Чонхо словно всё время присматривал за ним. И от этого было страшно и... тепло. Снова и снова в этом чувстве Есан находил силу, чтобы двигаться дальше. Он безумно боялся, что это чувство его не обманывает. Но ещё больше он боялся проснуться однажды — и больше не чувствовать своего альфу.
Иногда Есан "видел" Чонхо не только душой или сердцем. Его воспалённое непрекращающейся болью сознание рисовало ему порой фигуру огромного волка, следящего за ним то с вершины дальнего холма, то из укрытых снегом кустов на опушке леса. Прикрывая глаза, видел он иногда горячие угли его глаз — таких жадных, жаждущих, откровенных... Чонхо чудился ему в отдалённом вое ветра, когда Есан пытался согреться у костра, разведённого в пещере. Или мерещился в мерцании светляков, что помогали омеге в пути через чащобу в тёмный час.
Однако Есан не чувствовал волчьего зова. Нет, его тянуло вернуться, ему хотелось хотя бы одним глазком снова увидеть своего альфу, но внутренней тяги, которая бы подсказала ему, что Чонхо своей тоской дотянулся до него, зовёт обратно, пытается притянуть, окрутив его волю, — нет, такого не было. И Есан, с одной стороны, был очень благодарен своему волку за то, что тот щадит его, не заставляет противостоять своей силе. Но с другой... В тоске рисовал себе омега картины одну другой радужнее — и ужаснее: волк забыл о нём быстро и легко. Попечалился немного о потере беспокойного человека, поискал для виду — а сам вздохнул с облегчением и нашёл себе кого-то подобрее, поживее, повеселее... Юного, милого, нежного — такого, как Чиа, чтобы было легко и приятно жить, баловать, тешить и ласкать. Славного, послушного и очень красивого, как Богом, чтобы подарил свою любовь и согрел, не прося о многом. Чтобы мог Чонхо жить — и быть счастливым. Без него, без Есана. Разве не этого желал ему Есан? Отчего же теперь ему так... больно думать об этом?
"Неважно, неважно, всё неважно! — сжимал он упрямо зубы и, склонив голову под порывом ветра, шёл вперёд. — Пусть просто будет счастлив и оставит меня, пусть отпустит мою душу, ведь я не могу, не могу больше! Как же хочется рвануть — куда-нибудь! — и кричать, чтобы услышал, чтобы пришёл! Один раз! Ещё хотя бы раз увидеть, обнять... Если бы... О, как же ты врос в меня! Словно внутри раздирает всё — и тянет! Ты не зовёшь меня, но мне и не нужен твой зов! Это я тебя зову! Это я готов... Нет, нет! Нет. Нет, но... Как же тянет меня к тебе, мой волк! Где ты... Как ты... Без меня..."
И так постоянно. Всё чаще и чаще, какие бы ни проходили мимо него дни, леса или поля, в каких бы домах он ни останавливался и как бы его ни принимали, кто бы ни угощал его, наливая полную миску горячей еды, кто бы ни намекал, что будет не против согреть его постель — каждый раз, начиная думать о своей правоте, он заканчивал тем, что звал его. Чонхо. Своего любимого альфу.
Боль не становилась меньше. Иногда Есан поражался тому, что она даже не становится мягче, ведь время вроде как должно было её излечивать. Сколько он шёл? Осень мелькнула особо незаметно, так как он всё боялся погони. Зима отшумела вьюгами, пока он прятался в тёплых домах, неся людям радость своими сказами и леча их хвори, обостряющиеся под вой ледяных ветров.
Отшумела радостями весна. И в конце, когда всё вокруг уже было готово к объятиям жаркого лета, Есану пришлось принять неизбежное — течку. Он не давал телу сделать то, что ему нужно было, слишком долго, так что решил, что это станет опасным: внизу всё чаще ныло, а деревенские альфы и их порой назойливое внимание вдруг стали как-то томно, не по-хорошему приятны. И Есан понял: пора. Нашёл глубокую пещеру, больше похожую на нору, обустроился в ней и отпустил себя: перестал принимать свои ежедневные настои.
Если бы знал, что будет настолько плохо, он лучше бы умер от жажды тела. Его ломало и выкручивало так, что он криком кричал, умоляя Звёзды взять его к себе, освободить от всего. Тогда, в том диком жарком бреду, почти все пять дней, сорвав к концу голос, он только и мог, что, хрипя и стеная, малодушно мечтать о настоящей смерти. Его спасло одно: мутным взглядом и трясущимися руками он не смог найти ножа, чтобы покончить с собой.
И не от того, как больно ему было, а от того, что даже горящей головой своей он понимал: так теперь будет с ним всегда. Потому что его связь с Чонхо была странной, слишком закреплённой — и как это было возможно без Обещанности, Есан, к ужасу своему, не понимал. Что-то там Чонхо говорил о том, что Обещание и Истинность — разное, что может быть и то, и другое, а может — что-то одно, что альфы у омеги могут быть разные: один — Обещанный ему для покоя и удобной жизни, а другой Истинный, душа и сердце с которым — одно. Но всё это было тогда так далеко и странно, что Есан никогда по-настоящему об этом не задумывался. А вот тут, в этой лешьей пещере, умирая от тоски скрученного судорогой тела, пришлось осознать. Осознать, от кого он отказался, выбирая вечную дорогу одиночества.
Общеизвестно, что, найдя и познав телом и душой Обещанного, омега лишь с большим трудом может в течку без него обойтись. В ту течку, катаясь по смятому одеялу в пещере, Есан узнал, что испытывает омега, который нашёл своего Истинного - и отказался от него. Потому что назвать то, что он ощущал, словами "с большим трудом" было нельзя. Это была настоящая Вальдова мука, чёрная, глухая и слепая, от которой не было спасения. И то, что второго такого раза он не выдержит точно, он понял тогда очень чётко.
Самым болезненным было то, что дикой похоти он не испытывал, поэтому даже удовлетворить себя, хотя бы чуть-чуть снимая вытягивающую ему кишки боль, он не мог. Тело, сознание, разум — всё мстило ему за то, что он...
А что он? Что?!
Что он сделал не так?! Впервые в жизни принял важное решение не для себя, в ущерб себе — чтобы освободить других от своей чёрной судьбы? Почему же его за это так наказывают?! За что?! Разве правильнее было бы остаться — и, сладострастничая с Чонхо, подвергать всех вокруг опасности? Неужели то, что он оставил омег, не желая им зла и боли, раз уж не смог их защитить, — неужели это было неправильным?!
Когда осознание этого накрыло его и боль от несправедливости, от жестокости к нему этого мира достигла пика, Есан почти не помня себя, пополз к выходу из пещеры. Обессиленный, он лёг на её пороге и закричал, обращая измученный взгляд в небо:
— Проклинаю! Это я тебя проклинаю, мир злобных Звёзд! Чёрный, жестокий мир! За себя — проклинаю! За то, что это так больно, — проклинаю! Ненавижу! Я ненавижу тебя! Я ненавижу всё, что ты мне дал! Я ненавижу тебя за то, что ты всё у меня отнял! Мне больно! Больно! Больно-о-о-о!!!
Он зарыдал, и мучительным эхом откликнулся ему угрожающе чернеющий в сумерках лес. Зазвучало, откликнулось громом с неба его проклятье — и хлынул дождь. Он встал стеной вокруг пещеры, Есан подставлял ему лицо и ощущал, как пронзает его холод, который этот дождь нёс — и превращается в огонь, разносимый кровью по его жилам.
Его трясло, он рыдал так, что слышал себя сквозь этот шум. И одно долбило и долбило его: то, что он кричал, трясясь и пытаясь поднять судорожно стиснутые кулаки к небу:
— Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! — но всё это было напрасным! Его проклятие ничего ни для кого не значило!
И внезапно далёким горестным эхом раздался волчий вой — дикий скулёж, проникнутый такой болью, что боль, терзавшая Есана, вдруг отступила, когда он прислушался. Вой прозвучал снова, и снова — какой-то дикий волк, может, услышав его, словно отвечал ему, пытался докричаться, достучаться до опьянённого мукой сознания Есана. Этот волк выл — и дождь в ответ ему шумел всё сильнее, будто старался заглушить это откровенное, выплеснутое в мир волчье отчаяние.
А Есан... Тяжело дыша, он напряжённо вслушивался в этот вой и всматривался в сгустившуюся вокруг его пещеры тьму — и разъедающий его внутренности огонь вдруг стал гаснуть... Омега почувствовал, что под этот вой боль, щерясь и скалясь, медленно, неохотно, но отступает. Её липкие пальцы, злобно шипя, отрывались от тела Есана, уступая волчьему вою и тому освежающему холоду, что нёс с собой дождь. Частичку за частичкой, она оставляла слабое, измученное тело Есана. Течка проходила, бедовое время кончалось, каждое мгновение его оставляло внутри Есана болезненный шрам, но и оно тоже утекало песком сквозь его скрюченные от судорог пальцы.
Есан уснул тогда прямо на пороге своей пещеры. И во сне мерещилось ему, как горячее дыхание согревает его, а мокрый язык, овевая его ароматом сладко горящего на берегу реки дерева, облизывает — нежно, бережно — его лицо и шею, словно смывая с него шрамы, тяготы, тоску...
Он спал сутки, а когда проснулся, искупался в ручье и, собравшись, решительно зашагал к Большой тропе, которая должна была перевести его через Синий скат.
***
Первыми, кого встретил, спустившись через перевал, были кочевники. Это было странное племя. Оно было сильно потрёпанным, состояло в основном из пожилых альф, лишь несколько человек молодых, ещё было несколько среднего возраста, повязанных с омегами, и несколько семейственных, с детьми.
Он набрёл на них случайно, прячась от летнего буйного ливня там, где они раскинули своё становище. Его схватили дозорные, и он не стал им сопротивляться. Припасы у него кончились, так что он рассчитывал их пополнить, оказавшись им полезным.
Вождь племени, которое называлось крассы, был седовласым стариком, могучим телом и, вопреки всем убеждениям относительно возраста, не очень большого ума. Самое дорогое, что у него было, — это два могучих сына, два альфы, которые постоянно были рядом с ним в качестве охраны. Они были огромными, сильными, как дивы, и почти столь же некрасивыми. Кроме того, большим умом не отличались, подобно отцу.
Эти двое Есана не интересовали — ему нужен был вождь, чтобы остаться на какое-то время под их защитой. Окрутить его разум, пленить его тень и заставить испытывать к себе благоговение, показав несколько фокусов с водой и травами, не составило для Есана труда. И недовольных тем, что пришлого омегу не кинули на утеху воинов, он тоже быстро привёл к повиновению, убедив, что он не просто омега, что обладает большими силами и послан был богами для их удачи и спасения.
Ему рассказали, что племя едва выжило, когда шла ожесточённая борьба за власть, после того как они свергли нарушившего какие-то там правила вождя. Их шаман ушёл когда один из тайных сыновей вождя нарушил обычай — большой и священный — и на них свалились все беды, какими могло наказать их небо: нападение другого племени выбило очень многих молодых и сильных альф, некоторые разошлись в поисках более сильного племени, а потом злая чёрная лихорадь унесла большинство детей и омег, оставив очень многих больными и до сих пор. И теперь они спешили за Синий скат, чтобы попробовать убежать от горькой судьбы, которая была так неблагосклонна к ним в этих местах. Так что мысль о том, что Есан был послан им богами, очень легко прижилась в их нехитрых головах, и, благодаря их легковерности, отчаянию и готовности на всё, лишь бы выжить, очень скоро он стал самым драгоценным омегой их племени.
Есан стал их лечить: чёрная лихорадь сказалась, оставив тяжёлые последствия, внутри у многих, так что он убедил вождя остановить бегство и обосноваться прочнее, чтобы вылечить тех, кого ещё можно было спасти.
Днями и ночами он ходил от шатра к шатру в сопровождении двух помощников, которые сменялись по его требованию, когда уставали предыдущие, менял повязки, выпаивал отвары и разминал отёкшие конечности, вытягивал из забвения тех, кто терялся в своих снах, обессиленный лихорадью. Он лечил раны, нанесённые железом противника, лечил души, потерявшие всех в бойне за власть. Вокруг него было столько страдания, что он задыхался в нём, но... Он не мог не осознавать, что чувствует глубокое удовлетворение от того, что, увлекаясь лекарским делом, он раз за разом побеждает хворь, что она, скалясь, отступает под его напором. Он с тайной радостью видел, как те, кто принял его сначала как жестокого врага (отчего-то многие были озлоблены на предыдущего шамана, называли его предателем, раз он кинул их), — теперь, когда их близкие стали вставать с подстилок и выходить из шатров, бледные, но живые, смиренно опускают перед ним глаза, стараются накормить послаще, беспокоятся, что он почти не спит.
Одно было плохо: всё это значило, что они привязывались к нему. Он принёс им доброту, которой они, видимо, никогда раньше не видели. Обретя среди них такой желанный для него долгое время покой, озаботившись их печалями, он теперь не имел времени страдать так сильно, как всё последнее время. И именно поэтому, благодарный, он ничего не требовал взамен от них, делился с ними своими силами щедро и искренне, дарил им свои знания и не считал, что они ему что-то должны.
Они ему не верили на самом деле и всё ждали (он видел это), когда он озвучит им свою цену. Но он лишь бледно улыбался и шёл в лес, чтобы набрать новых трав, найти нужные коренья. Он брал с собой их ребятишек — чумазых, крикливых, неугомонных альфочек и тонконогих забавных омежек — и учил их разбирать травы, находить нужное и, не исцарапываясь, добираться до сладких ягод. Он трепал их взлохмаченные волосы, гладил бледные или смуглые щёчки — и чувствовал, что может им улыбаться так искренне, как улыбался только одному чел... Только одному.
Конечно, они привязывались к нему. Он это чувствовал. И через пару месяцев понял, что пора уходить. Очень пора. Давно вообще-то пора, но... Отчего-то он не мог отпустить их так же легко, как отпускал всех до этого. Его это тревожило, но он гнал от себя эту тревогу и снова брался за приготовление мазей для разбитых коленок и ветошек с отварами для лечения грубого кашля.
За это время они лишь иногда передвигались, когда выбивали живность и выбирали из лесу запас на лекарства. Они были почти у Синих гор, так что двигались вдоль них. Поэтому у Есана было ощущение, что он снова нашёл подобие дома. И этот дом был ему до боли знаком: кочевая жизнь, лошади, бездумное передвижение под предводительством вождя с верой в его волю...
Тоска внутри него не стала тише, и боль не оставила его. Он по-прежнему плакал порой, уходя глубоко в лес, падая на мох и шепча сквозь зубы одно имя, зовя одного альфу. Но... Но у него были силы вставать и... возвращаться. Потому что у него было, куда возвращаться. Однако каждый раз, возвращаясь, он с тайным ужасом осознавал, что даже сейчас ни шатры, ни дикие песни, ни грозные и нелепые танцы у костра, ни улыбки и смех детишек, ни благодарный бледные лица спасённых им — ничто не могло заменить ему волчьей слободы. И вскоре он должен будет покинуть и это пристанище. Должен будет.
***
Срок он определил себе чётко: через десять дней племя двинется к перевалу через Синий скат, а он покинет их навсегда. Большинство, благодаря его усилиям, уже были на ногах, все ходили воодушевлённые и с нетерпением смотрели за пределы становища. Так что можно было отпускать их, чтобы не навлечь беды на это и без того пострадавшее племя пусть и жестоких людей, но всё же — людей.
Кочевнику трудно оставаться на одном месте, прелести оседлой жизни явно были не для крассов. И вождь торжественно объявил на сходе, что через десять дней они выступают. А пока надо было озапаситься, долечить оставшихся больных и разведать, что да как впереди.
— И ещё одно дело нам надо будет решить, отважные крассы, — торжественно сказал старик и вдруг коршуном глянул на Есана.
У того на руках был малыш Гаро, его любимчик, потерявший отца и теперь живущий только со своим бледным и слабеньким папой и старшим братиком-омегой, недавно поднявшимся после чёрной лихоради, благодаря усилиям Есана. Так что всё внимание Кана было привлечено к этому альфочке, однако странный взгляд вождя он отметил для себя и решил, что выяснит, что там за дело затеял старик.
Но его отвлекли: омеги шли и шли к нему за разными снадобьями: все хотели запастись в дорогу. Потом детишки позвали его в лес: вызрела сладкая осенняя синяя цветь, а он обещал найти им ягодное место. И дальше, дальше покатились дни, мелькая один за другим в заботах, тревогах и радостях.
А накануне отъезда, рано утром, его разбудил омега Шиён, с которым он неплохо подружился: тот был почти всегда его помощником в лекарском деле.
— Вставай, драгоценный, — расталкивая в кои-то веки крепко уснувшего ночью Есана, ворковал он, — нам пора, пора. Все нас ждут!
Есан, ничего не понимая, покорно встал и, одевшись и плеснув себе на лицо воды, поплёлся вслед за Шиёном, недоумевая от того, что вокруг, у шатров, всё пусто — ни одного человека. Они дошли до горы и поднялись на большую площадку, где, как оказалось, все и собрались. При виде их люди заулыбались, зашумели, радостно вздымая руки. Есан невольно печально улыбнулся: да... Завтра он попрощается с этими людьми, исчезнет незаметно, но, наверно, оставит в их сердцах добрый след.
В это время вождь выступил в центр круга и сказал торжественно, дождавшись тишины:
— Свободные и вольные крассы! Сильное и жестокое кочевье! Мы собрались здесь, чтобы увидеть бой за омегу, что пленил сразу двоих, и оба желают овладеть его телом и сердцем. Но лишь на одного предутренняя Звезда Талим, которой мы отдаём свои мольбы сегодня, посмотрит благим взглядом! Го Хару, воин племени славных крассов из Белоречья, повелителей Большого степного ветра! Готов ли ты сразиться в угоду Луне и Жнецам вечности, чтобы получить славу и омегу или сгинуть в позоре и безвестии?
Есан заслушался этой странно напевной, хотя и жутковатой по сути речи, и вдруг увидел, как вышел из рядов столпившихся кругом по краям площадки людей старший сын вождя.
Он гордо поднял руку, сжатую в кулак и прорычал:
— Готов!
— Го Согур, воин племени славных крассов из Белоречья, повелителей Большого степного ветра! Готов ли ты сразиться в угоду Луне и Жнецам вечности, чтобы получить славу и омегу или сгинуть в позоре и безвестии? — снова провозгласил вождь.
В ответ на это имя вышел второй его сын и точно так же крикнул, вкладывая в свой крик яростную силу:
— Готов! Омега будет моим!
— Это мы посмотрим, — рявкнул первый брат.
— Да начнётся бой! — крикнул вождь и быстро отступил, а братья, развернувшись, кинулись друг на друга с рычанием и неутолимой злобой в глазах.
Есан зажмурился и попытался скрыться за спинами тех, кто был рядом, но внезапно его с двух сторон подхватили двое альф, и один, склонившись к его уху, прошептал:
— Следуй за мной, прекрасный омега Есан, благословение богов! Тебя ждёт вождь, чтобы дать тебе место рядом с собой.
— Ты должен увидеть бой во всей красе, — шепнул второй.
И они почти понесли его, от растерянности не сопротивляющегося, к тому месту, где на высоком помосте сидел вождь.
Есан смутился и вдруг нехорошие предчувствия заскребли его душу. В смятении заглянул он в тени тех, кто его тащил, однако ничего, кроме добродушной радости он там не увидел: эти двое не хотели ему зла, они были... Кажется, они на самом деле испытывали к нему только тёплые чувства и хотели всего лишь чтобы ему было удобно смотреть. Вроде как...
Вождь улыбнулся ему широко и зубасто и показал на широкую подушку рядом с собой.
— Садись, драгоценный, — сказал он, блестя глазами, — посмотри на моих сыновей!
Есан в растерянности обратил взгляд на дерущихся с криками, хрипами и какой-то дикой, звериной жестокостью альф — и тут же невольно прикрыл глаза. Ему стало дурно: их лица уже были покрыты кровью, младший явно прихрамывал, а старший скалил страшно зубы, и было видно, что один был выбит.
— Такой ты нежный, драгоценный, — вдруг проворковал ему на ухо вождь. — Ну-ну... что ты? Такие сильные парни, что им станется, подумаешь, подрались. Скажи, кому же ты желаешь победы, омега?
Ни один из этих неприятных детин не вызывали у Есана никаких чувств, он не обращал на них всё это время никакого внимания, как не обращал его вообще на здоровых, особенно альф. Но что-то снова царапнуло его в голосе вождя, и он, чуть отвернувшись, скользнул в его широко распахнутую и слегка мерцающую багряным тень.
Похоть... Нет, нет, желание, но не похотливое, а... Жадное, страстное желание обладать чем-то очень важным, яростная зависть к тем, кто сражается, желание победы... кажется, младшему... А ещё — неутолимая сладкая нежность к... к нему, к Есану.
Есан и раньше замечал горячие взгляды вождя, но тот, хотя и цвёл ярой краской по краям тени каждый раз, когда видел омегу, никаких неверных слов не произносил, рук к нему не тянул, держал всегда себя доброжелательно и признавал заслуги Есана перед племенем и его неприкосновенность. А то, чего хотел, таил в глубине своей далеко не чистой души. И лишь во снах — коротких, смутных, так как спал Есан очень мало, он иногда видел, как горят глаза вождя, и слышал, как думает он о том, что хочет сделать с пришлым омегой. Но постепенно Есан понял, что это будут только непроизнесённые слова и тайные желания, которые есть на самом деле у всех, — не более. И, скрепя сердце, перестал обращать на это внимание.
Но сейчас... Сейчас это было не желание овладеть телом Есана. Кажется, вождь задумал что-то — и это что-то не обернётся для Есана ничем хорошим. Отбытие, видимо, придётся ускорить.
Есан раскрыл глаза и внимательно посмотрел на вождя. Тот не сводил взгляда с сыновей, внешне он явно не выбирал ни одного из них — и ему доставляло наслаждение смотреть на то, как борются его младшие альфы. Он просто дышал довольством, раздувался от гордости. Но когда Есан привстал, чтобы поправить складки своих новых обмотов (подарок, кстати, всё того же вождя), тот цепко ухватил его за руку, а на удивлённый вскрик омеги почти прорычал:
— Не двигайся! Сейчас... всё решится.
Есан осторожно высвободил руку из захвата и быстро осмотрелся. Крассы стояли плотным кругом, и чтобы выбраться из него, ему придётся продираться сквозь них. Он прищурился и попытался сосредоточиться на отведении глаз, чтобы посмотреть, всё ли в прядке с его силами, и вдруг толпа вокруг закричала, засвистела и заулюлюкала сильнее, так, что в горах отдалось эхом.
Есан в изумлении уставился на площадку. Младший, Го Согур, стоял там посередине, ногой наступив на грудь поверженного и явно потерявшегося в забытьё старшего брата. Голова того бессильно была склонена набок, а изо рта текла кровь.
Есана словно ветром сдуло с места. Не помня себя, он кинулся к этим двоим, один из которых собирался убить другого: рёбра старшего явно были сломаны, а младший, надавливая ему на грудь, вредил ему ещё сильнее. Никто и сказать ничего не успел, как Есан врезался в Согура, сталкивая его с Харо.
— Отойди! — рявкнул он на удивлённый рык альфы. — Немедленно! Воды и повязи! Быстро! — Он кричал отчаянно, а сам быстро осматривал грудь лежавшего без сознания старшего Го. Да, было сломано три ребра, повреждены внутренности, Харо нужен был покой и...
Дикое злобное рычание позади себя он даже сначала и не осознал, но его внезапно схватили сильные руки и, словно тряпочную куколку, вздёрнули вверх. Он в ужасе вскрикнул и услышал, как хрустнули его кости в жёстких объятиях младшего сына вождя. Есан невольно откинуло голову, чтобы заглянуть ему в лицо, и содрогнулся от страха: окровавленное, со взбешённым и жутко возбуждённым взглядом, это лицо выглядело так, будто Согур лишился разума.
— Не смей его трогать, омега! — прорычал альфа, жадно облизывая губы и сверля Есана яростным взглядом. На его шее алела огромная царапина, весь торс был грязным и оцарапанным мелким камнем: видимо, его вываляли по этой площадке знатно. — Ты теперь мой! Я отвоевал тебя! Не смей прикасаться к другим альфам! Ты теперь только моя драгоценность! Ты теперь принадлежишь нам и больше никуда не уйдёшь!
