***
Крассы не понравились ему сразу. И даже не потому, что были поганым кочевьем. Слишком жадными глазами смотрели они на Есана. А тот не замечал этого. Он был поглощён тем, чтобы исцелять этих людей, чьи руки так и тянулись к нему, словно любое прикосновение к светлому и нежному омеге могло их спасти или даже просто — доставить удовольствие. И касалось это не только огромных и злобных альф, которые едва сдерживали свои похотливые воздыхания рядом с ним. Омеги, и даже дети — все они, словно жаждущие к ручью — тянулись к нему в откровенном желании урвать себе, притронуться, запятнать. Чонхо, по крайней мере, именно так и казалось. Он не понимал их разговоров, он не видел всего, но то, что он смог уловить, наблюдая за ними в походах и на становищах, привело его к тоскливой уверенности: эти люди ни за что добровольно не отпустят Есана. Любыми путями — честно ли нет, волей ли, неволей — они попробуют оставить омегу Чонхо себе. А Санни... Этот лисёнок!.. Ласковый, непривычно разнеженный и счастливый — таким он вдруг стал среди них. Словно опоённый каким-то зельем, словно лишённый внутреннего зрения, он был ещё более слеп рядом с ними, чем обычно. И Чонхо вроде как понимал, что здесь, среди спасаемых им людей, Есан обрёл способность черпать силы из их бед и страданий, и ему больше не надо было питать себя своей болью. Он увлёкся, по-настоящему увлёкся их лечением, принял близко к сердцу их беды, он помогал им не только телесно излечиться — он слышал их, говорил с нами в своей манере — певуче, ласково — он гладил их по головам и плечам, одаривая своим теплом и светом. А они лишь жадно облизывались у него за спиной и тянули его каждый в свою сторону. Природным чутьём на силу, способностью изымать её и присваивать — вот, чем было одарено это племя. И взамен оно своими ласковыми словами, взглядами, своей яркой и показной благодарность словно одурманивало Есана, постепенно окружая его привязанностью к ним и лишая способности сопротивляться их воле. И лишь выбираясь в глубокий лес, когда ему удавалось оторваться от преследующих его по пятам детей или омег, Есан возвращался к самому себе — и на него словно накатывало очищение. Он рыдал так, как никогда до этого. И Чонхо впервые с ужасом понимал, что он рад этим слезам: в них Есан был настоящим, искренним, был самим собой. Чонхо корил себя за это. Он понимал, что должен был бы радоваться тому, что Есану хорошо среди крассов, иногда его омега явно наслаждался тем, что дарила ему кочевая жизнь: скакал на лошади, смеялся с другими омегами у костров, сидел у своего шатра — отдельного, богатого, подаренного ему вождём, — и, тихо улыбаясь, смотрел ночь напролёт на звёзды. И всё же Чонхо постоянно казалось, что всё это странно, что не должно быть так. А потом он понял, что Есан собирается уходить. По шепоткам вокруг омеги, по злобным и воинственным переглядкам, которые тот не замечал в упор, по его всё чаще задумчивому и тревожному взгляду. Есан и сам явно понял, что слишком задержался с этим племенем. И Чонхо внутренне ликовал: снова скоро он останется один на один со своим омегой! Пусть и разделённым стеной глухоты и слепоты, но всё же в относительной безопасности. То, что Есан скоро потечёт, было слово удар обухом по голове. Впервые Чонхо почуял это накануне смертельной схватки на горе Кохро (так называли этот чёрный горный хребет крассы — по крайней мере, так это слышалось Чонхо). Есан тогда бродил в одиночестве, явно собирая травы в дорогу, и, к изумлению замирающего от ужаса Чонхо, совершенно точно не осознавал своего положения! Это было просто поразительно! Чонхо метался среди сосен, боясь привлечь его внимание — и осознавая, что должен предупредить глупого омегу об опасности. О том, какими глазами смотрели на Санни альфы-крассы, Чонхо знал слишком много, чтобы не понимать: никакая слава чудесного целителя, никакая благодарность не остановит этих мерзавцев от попытки завладеть течным синеглазым красавцем омегой. Чонхо было больно от мысли, что, возможно, Есан на самом деле сам вызвал эту течку, как в прошлый раз, по той простой причине, что хочет провести её с альфой. Но всё нутро Чонхо восставало против этой мысли. Этого просто не могло быть. Он не мог так ошибиться: Есан совершено точно собирался уходить, течка ему никак не могла быть нужна. Чонхо всегда чуял это желание омеги — двинуться снова в путь. Так было уже столько раз, и сейчас всё было так же! Поэтому — откуда течка?! Была, конечно, возможность того, что Есана обманом заставали её вызвать, но — как? Такого травника обмануть было делом почти невозможным. И тем не менее сомнений никаких не было: не сегодня-завтра Есан потечёт. Так что Чонхо, отчаявшись найти какой-то иной выход, решил, что наплюёт на всё и в эту течку будет рядом со своим омегой. Пусть ненавидит его, пусть убьёт потом за обман, растянувшийся больше, чем на год, но больше страдать ему альфа не даст. И никому не отдаст. Так что он начал готовиться — в диком, мрачном и жадном предвкушении от того, что их ждёт. Бой на широком горном плато он наблюдал с самого удобно места — чуть выше, на узкой площадке, под навесом горного нароста: ему было видно оттуда всё, а сам он был с подветренной стороны, и его никто не только не видел — и разнюхать-то не смог бы никогда. Он чуть не умер там, поняв, что происходит. А потом — едва не лопнул от гордости за своего омегу. Он впервые видел такую открытую всем и вся силу Есана — и был сражён. Это было величественное и устрашающее зрелище. Однако Чонхо сразу увидел, понял — даже, скорее, почувствовал, что надолго Есана не хватит. Ветер наносил Чонхо слишком сильный и притягательный запах: течка началась. А потом он увидел, как Есан и раз, и два в растерянности тёр свой живот и утирал пот с прекрасного бледного лба. Больно... Его отважному, гордому, глупому мальчику было больно. И когда он, закончив свою яркую, звонкую певучую, несмотря на явную угрозу, речь, пошёл на огромных альф, замерших и не смеющих ему противостоять, Чонхо вскочил на лапы и коротко и заливисто взвыл — это было страшно, это было так страшно! Хрупкая фигурка в светлых одеждах, окружённая могучими косматыми мужиками, застывшими с натужными красными лицами в яростной попытке противиться его силе — и неумении этого сделать. "Они не отпустят его, — с ужасом подумал Чонхо. — Ни за что не отпустят! Они погонятся за ним, а он... Скоро он не сможет даже идти. Вперёд!" И он рванул с места, как только двинулись они, освобождаясь от власти Есановых сил. Их было много — тех, кого отчаянно орущий вождь крассов погнал на поимку пытающейся ускользнуть желанной ими всеми добычи. Много. Так что Чонхо оторвался от души. Он давно ни с кем не дрался. Короткие стычки со зверьём и пара глупых и настырных разведчиков-кочевников были не в счёт. Альфы кричали и пытались биться, они совались к нему со своими ножами и мечами, они пытались сопротивляться, но Чонхо вёл запах его течного, смертельно перепуганного омеги — так что остановить его могло, наверно, только прямое попадание небесного огня. Однако ни один из этих огромных, неуклюжих, медленных детин не был и отдалённо на этот огонь похож. В упоении Чонхо рвал глотки, вспарывал животы и уродовал лица тех, кого не убивал сразу. Они возжелали его омегу. Они пользовались добротой этого омеги, а потом решили пленить его. Они смели думать, что могут взять его, пользовать его, нежного и слабого в своей омежьей поре, что его некому защитить. Но у каждого такого омеги есть защитник. И сейчас они просто пожинали плоды своих заблуждений и своей жадности. Он был прав. Он был в своём праве — праве защищать своё до последней капли вражеской крови. Эта ярость, подстёгиваемая его альфой, что внутри выл, рвал и метал в предвкушении овладения завоёванным омегой, дикая, животная страсть, что распаляла его, не давая остаться в рамках человечности, жажда измученного тоской по омеге тела и духа — всё это обрекло всех альф, которые пустились в погоню за Есаном, на позорное и страшное поражение. Они не могли его остановить. И он выложил свой путь к истинному их изувеченными телами. А когда вылетел в горячке боя, всё ещё злобно рычащий, весь в крови, на просеку и увидел сжавшуюся у корней огромной сосны светлую фигурку, источающую нежнейший призывный аромат, когда понял, что сейчас он снова обнимет того, кто так измучил его и был такими желанным, — он встал сначала столбом, жадно пожирая его горящим взглядом, а потом тихо заскулил от огромного счастья. На полпути к нему он снова остановил себя, осознав, что Есан дрожит от ужаса. Омега явно чувствовал, что к нему приближается огромной зверь. Он жмурил свои чудные глазки и не узнал Чонхо, думая, видимо, что жуткий волк пришёл по его душу. И Чонхо замер столбом, утаскивая дико воющего внутри альфу в клеть и запирая её на пудовый замок. Нет, нет. К своему омеге он подойдёт на мягких лапах, он заберёт его себе миром и нежностью. Он приблизился, любовно оглядывая хрупкое тело любимого, его спутанные тёмные волосы, которые отросли и теперь струились кудрями по плечам, его тонкие руки, что обхватили колени, его острые плечи, которые хотелось сжать и зацеловать. Понимая, что, обратившись, он останется голым и безоружным, Чонхо всё же не стал касаться Есана волком. Завихрилась вокруг почти забытая им за год с лишним метель, хрустнув, заломило давно не пользованные человеческие кости — и он едва не застонал от томной сладкой боли, обращаясь. Есан лишь вздрогнул и глухо застонал, видимо, ощутив его запах. Ну же... Неужели не понял?.. Чонхо приблизился и мягко опустились ладони на плечи своего омеги. — Лисёнок... Любимый мой лисёнок... Посмотри на меня. Есан крупно вздрогнул, вскинул голову и, широко распахнув глаза, уставился на Чонхо. Эти глаза, огромные, как озёра, вдруг заискрились таким счастьем, что волк зарычал от радости. А Есан внезапно засмеялся и кинулся к нему в руки, словно сумасшедший! Чонхо не ожидал этого, так что, поймав своего омегу, прижал, может, слишком сильно, так как услышал, как хрустнули его кости. Но Есан не обратил на это никакого внимания. — Чонхо! — выдохнул он прямо в шею альфе. — Чонхо! Забери меня к себе, морок! Я больше не хочу жить! Я хочу уйти с тобой. Морок?.. Чонхо выдохнул и скрипнул зубами. Этот омега, леший его разбери! Он думает, что Чонхо ему только чудится! Такой глупый! Такой нелепый! Он, кажется, смеет просить у альфы смерти? Опять? Какие-то вещи не меняются, да Кан Есан? — Заберу, — сквозь зубы процедил Чонхо, подхватил его на руки (такой лёгкий, как пушинка!) — Обязательно заберу. Только не жалуйся потом, леший омега. Есан безумно хихикнул и, прижавшись к его голой груди, вдруг вцепился зубами ему в шею. Чонхо вскинулся в громком рычании, а потом глухо и недовольно заурчал, шагая быстрее и прижимая свою добычу к себе крепче. Он не вырывался, давая Есану возможность самозабвенно кусаться. Шея у Чонхо была в чужой крови, однако, кажется, омеге было на это наплевать. Он стал сосать чувствительную кожу, вгрызаться зубами в мускулы, словно пытаясь насытиться, прокусить. Но так как делал он это с другой стороны от давно заросшей метки, то, естественно, у него ничего не получалось. Впрочем, кажется, это его не огорчало ничуть: ему нравилось именно кусать тихо шипящего и под нос себе ругающегося альфу, который бестрепетным уверенным шагом шёл к заранее облюбованной пещере. Там уже всё было приготовлено им: ловко сложенный очаг, который должен был согревать их, запас заячьих тушек, а главное — большое удобное ложе из лапника, укрытого двумя одеялами, которые он стащил ночь назад из шатра самого Есана. Там было всё, чтобы взять своего омегу в его течку — и вытрахать из него всю его огромную, чистую, глупую и самую-самую любимую душу.***
Есан стонал и почти не открывал глаз. Он тянулся к Чонхо всем телом, он звал его, всё, что он говорил, было сплошным: — Чонхо! Чон... хо! Да, да, да! Чон... Чонхо! Ты! Это ты! Только ты, мой альфа! Чон... хо! Хочу, альфа, хочу! Чон! Хо! Чонхо же чувствовал себя диким зверем. Впервые, наверно, вне своего гона он был неразрывен со своим внутренним волком, который не мог отпустить его, оставить наедине с омегой, потому что и сам омега был сейчас не совсем человеком. Он отдавался осознающему себя Чонхо впервые так — дико, необузданно, прогибаясь в спине и оттопыривая задницу, откровенно, по-шлюшьи, выстанывая и крича, ничего не боясь и никого не стесняясь. И Чонхо уносило напрочь от такого Есана. Он высасывал из этого омеги все соки, жадно трахая его языком и захлёбываясь его упоительно вкусной, ароматной смазкой. Запрокидывая голову и хрипло вскрикивая, он вбивался в мокрую, беспрерывно текущую задницу Есана без жалости, хотя вроде как сначала собирался быть нежным и осторожным, ведь они так долго не были вместе! Но куда там! Есан почти с самого начала, как только раззадоренный его жадными укусами Чонхо повалил его на ложе, стал так ластиться, так стонать и просить, так сладко обещать быть самым лучшим для своего альфы, самым послушным, что Чонхо забывал, как дышать, всё внутри него дёргалось от судорожного желания взять этого омегу, замять под собой, тискать и кусать, чтобы оставить метки принадлежности, жёстко и по-настоящему. А Есан всё заглядывал Чонхо в лицо своими чуть косящими диковатыми глазами. Он словно пытался выискать в совершено мутном от жажды взгляде альфы признаки того, что на самом деле он — всего лишь морок, игра Есанова обезумевшего от страха воображения. В то же время всем телом он так жался к альфе, что было понятно: если Чонхо сейчас растает, оправдывая самые мрачные ожидания омеги, тот умрёт от невыносимого разочарования. И всё же Чонхо держался. Снял одежду со стонущего Есана он дрожащими руками, но ещё бережно. А потом начал целовать и гладить бархатную кожу любимого, выцеловывать его плечи, как мечтал, шептать сладкие обещания позаботиться, не обижать, быть нежным... Однако Есану явно нужно было совсем другое. Он вывернулся из рук ласкающего его Чонхо, похотливо облизнувшись, повалил слегка растерявшегося альфу на спину и нырнул всем телом вниз. Никогда раньше, даже в самые жаркие ночи течки или гона, Есан не сосал Чонхо. Иногда он ласкал его член рукой, но брать в рот даже не пытался. Это у них делал только Чонхо, доводя так порой своего омегу до исступления и сладких слёз и криков. Так что сейчас, стоило Есану взять в рот и начать насаживаться, поводя внутри языком, Чонхо перетряхнуло знатно, выгнуло до хруста от того, что от плеч до пяток протянуло вяжущим огнём, он яростно вскрикнул и застонал. В попытке отстраниться от омеги, который явно был не в себе, Чонхо попробовал схватить Есана за плечи, но... Этот шёлк волос, этот жаркий наглый рот, эти руки, которые тискали его голые бёдра, а потом вдруг опустились и сжали альфе задницу... Чонхо сдался почти мгновенно и самым позорным образом. Он снова выгнулся, подставляясь, стиснул в пальцах волосы Есана и почти силой стал насаживать его на себя. Есан жалобно выстонал, подавился, но, быстро откашлявшись, приник к Чонхо снова. С хриплым урчанием он продолжил ласки, от которых всё внутри альфы вывернулось, по жилам опять пробежал колючий огонь, собравшийся в пожар внизу живота, и выплеснулся омеге в его нахальный рот. Есан закашлялся, тяжело дыша, отстранился и поднял глаза, чтобы заглянуть в прикрытые от невероятного наслаждения глаза своего альфы. Это их и погубило. Таким развратным, таким сучьим был этот взгляд, столько в нём было непонятно откуда взявшейся похоти, что Чонхо, заурчав, кинулся на своего омегу, подмял под себя, перевернув на живот, обхватил, прижимая изо всех сил, и яростно прохрипел ему на ухо: — Я выебу тебя так, что ты себя забудешь, Кан Есан. — Я весь... твой... мой альфа... — в ответ ему прохрипел почти так же Есан. А дальше... Это было безумие. Не нужна была растяжка, не нужны были нежности и их обычные тёплые ласки — ничего не нужно было. Чонхо драл своего омегу, как дикий зверь, и тот лишь кричал от страсти и наслаждения, зажмуривая свои бесстыжие глаза, стискивая в пальцах до алых следов кожу на и без того исполосованной спине и боках альфы — и просил, просил, просил — ещё, ещё, ещё! Чонхо истерзал его соски, полные странной ароматной сладости, которой он раньше не помнил, он снова и снова вылизывал Есана с упоением и жадностью, он вбивал его в смятые одеяла, вжимая в них лицом, а когда брал его на спине, складывал почти пополам, чтобы добраться до самой глубины горячего омежьего нутра. Когда же на пике понял, что больше не может держаться, он заглянул в искажённое дикой страстью лицо Есана — и прорычал: — Ты — мой! Сейчас ты станешь моим навсегда! — Хочу! — распахнув глаза, выдохнул ему в лицо Есан. И Чонхо, схватив его за волосы, дёрнул ему голову вбок и впился мгновенно вылезшими клыками в светлую сладкую шею, ставя метку. Есан закричал смертельно раненным оленёнком, забился под ним, вцепляясь пальцами ему в плечи, но Чонхо лишь сильнее двинул бёдрами, проникая в него ещё глубже, и всосал кровь. Да! Да, это была она — кровь Истинного! Её невозможно было не узнать! Чонхо дико дёрнулся внутри Есана, как только понял, почему его прошило от макушки до пяток невозможно сладкой, до боли приятной судорогой наслаждения. Это был его Истинный! Он, Чхве Чонхо, ошибся! Всегда ошибался! Мати Луна не проклинала его, не отнимала у него возможность безграничного и только для него выкованного счастья! Ничего не отнимала — нет! Она одарила его Есаном и дала возможность снова его получить, чтобы больше никогда не отпускать! Потому что теперь Чонхо никуда этого невозможного омегу не отпустит. Есан тихо и жалобно стонал под ним, поводя своими бёдрами, пытаясь то ли слезть с его члена, то ли устроиться под ним удобнее. Глаза его прятались в тени густых ресниц, губы были вяло приоткрыты, а пальцы сминали Чонхо бока. Когда тот оторвался от его шеи, поняв, что сейчас просто высосет омегу до дна, Есан лишь тихо и нежно выстонал: — Чон... хо... Хорошо... А Чонхо хищно охватил взглядом его лицо и удовлетворённо улыбнулся: омега был слишком слаб, чтобы сопротивляться тому, что он собирался сделать с ним. Он ещё несколько раз лизнул кровавый след метки, довольно уркнул и насадил омегу на себя ещё глубже, а потом прикрыл глаза и позволил распуститься узлу, который тут же стал расти, растягивая под собой хлюпающее смазкой податливое нутро. Есан вскрикнул и снова застонал, чувствуя, как его распирает, он попытался оттолкнуть Чонхо слабыми руками, но альфа сжал его крепче, перевернул их набок, чтобы было удобнее, и заключил омегу в клеть своих рук. — Ты мой, лисёнок, — прошептал он что-то обиженно ворчащему Есану, которого уже начало потряхивать от толчков семени, которым наполнял его Чонхо. — Ты мой... И я больше не отпущу тебя никогда.... Хитрый бесстыжий лисёнок... ты знал, верно? Ты знал, что мы Истинные, — и всё равно ты покинул меня... Маленькая дрянь... Я отомщу тебе ещё, о, как же я тебе буду мстить... Я буду вязать тебя раз за разом, я не отпущу тебя, пока ты не потечёшь мной, бесстыжий наглый лисёнок... — Повяжи меня... альфа, — пробормотал Есан. — Чонхо... Почему... так... темно... Чонхо почувствовал, как тяжелеет тело омеги в его руках, как слабеют его руки, безвольно упав на ложе, как клонится набок голова. Есан засыпал, хотя его нутро всё ещё дрожало, наполняемое альфой. Чонхо улыбнулся и прижал Есана крепче. — Спи... Спи, мой маленький... Скоро всё начнётся снова... Я буду нежен с тобой, обещаю. В этот раз — буду так нежен!.. Я зацелую тебя, я не дам тебе больше страдать, мой хитрый сладкий лисёнок... Спи...***
Разбудил Чонхо ветер. За стенами пещеры поднялась новая осенняя буря, хлестал дождь, но им здесь, на ложе возле мирно тлеющего огня, не было холодно. Есан спал. Чонхо перевернул его на спину и стал любоваться светлым и безумно красивым в этом своём покое лицом омеги. Дыхание едва заметно приподнимало бледную грудь Есана, на шее чуть дёргалась жилка — прямо над красиво темневшей меткой. Чонхо склонился над ней и нахмурился. Странно... Она всё ещё кровила, хотя он лизал её столько раз. Но тонкий потёк крови спускался назад, на спину. Чонхо зарычал, ощущая смутное беспокойство. Это было неправильно. Он быстро склонился над шеей Есана и снова вылизал метку. Омега чуть слышно вздохнул, но не проснулся, хотя его живот чуть дрогнул: возбуждение, которое должно было очень сильно отдаться в его теле, было, однако почему-то Есан даже не сбил дыхания. Чонхо беспокойно завозился, склонился над омегой и тихо позвал его: — Есани... Лисёнок мой... Эй?.. Санни, солнышко моё... Его рука прошлась по телу омеги, он сжал юноше плечо — и ничего. Омега лишь приоткрыл и тут же снова сомкнул губы. Чонхо нахмурился сильнее и позвал уже громче: — Есан! Санни, омега! Эй, проснись! Ответа не было. Всё так же мирно и едва заметно вздымалась грудь юноши, не трепетали ресницы, не шевелились тонкие пальцы. Чонхо быстро сел и потянул Есана в свои объятия. Шепча мольбы проснуться и посмотреть на своего альфу, он сжимал омегу, тряс его, целовал испуганно и страстно — ничто в Есане не отвечало на его зов. И даже сердце в его груди билось ровно, медленно, едва слышно. Омега спал беспробудным сном и не отвечал своему альфе, словно не желая снова объявляться рядом с ним в этом мире.