***
— Почему ты убегаешь? Почему прячешься? Есан словно очнулся: посмотрел на Чана удивлённо и растерянно оглянулся. Он уже сидел рядом с ним, и тепло нагретых солнцем ветвей ощущалось отчего-то всем телом. Он поёрзал, устраиваясь удобнее, и прикрыл глаза от приятного ощущения: уютно, спокойно... Хорошо. — Разве это я бегу? — тихо спросил он, кидая на Чана взгляд исподлобья. — Разве это не ты сбежал от нас, Чан? Он хотел задать этот вопрос, как оказывается. Очень хотел. Потому что теперь, когда он глядел на мирную улыбку Чана, внутри него поднималась совершенно детская, нелепая обида. Столько лет прошло... Стоило ли вспоминать? — Прости, — тихо ответил Чан, и его улыбка, не угаснув, стала вдруг грустной. — Прости, милый... Я так виноват перед тобой. — Он протянул было руку к Есану, но тот вдруг, сам не понимая почему, увернулся от его руки, и Чан медленно опустил её, а в глазах его появилась тоска. — Так плохо было? — Плохо, — кивнул Есан. Он был несколько озадачен, потому что ему хотелось, чтобы Чан тронул его, хотелось почувствовать его тепло, однако, когда он попробовал подвинуться к Чану, тело не послушалось его. Более того, внезапно ему словно чем-то горячим ткнуло в шею. Он невольно поднёс к ней руку и потрогал, но ничего не нащупал. Однако в ответ на его касание взметнулось от сердца к шее что-то жаркой и сладкой волной. — Тебя пометили, малыш, — тихо сказал Чан. — Недавно пометили, так что пока мне не стоит тебя трогать. — Неправда, — сердито нахмурился Есан. — Кто меня пометил? У тебя горячка, Чан? И тем не менее что-то внутри него завозилось, закололо, и он снова поднёс руку к шее. Под пальцами снова ничего, кроме прохладной кожи, не оказалось, однако опять его словно лизнуло чем-то горячим изнутри. — Есани, — мягко улыбнулся Чан, — ты стал таким взрослым, ты стал таким красивым... Как же я по тебе скучал. — Скучал, — усмехнулся горько Есан, — но не вернулся. — Я слаб, милый мой, — тихо отозвался Чан. — И очень виноват перед тобой и твоим папой. Но... больше перед тобой. — И ты позвал меня сюда, чтобы я тебя простил? — спросил Есан. Горькое ощущение какого-то странного обмана охватывало его с новой силой, однако то тепло, что дарили ему солнце и нагретый ствол дерева, не давали ему застыть от этой горечи. — Я позвал, чтобы спросить, что произошло у тебя, когда я... — Чан запнулся и с усилием закончил: — ...сбежал из морвы. От упоминания ненавистного Есану племени у того дрожь пошла по телу, и он с невольной неприязнью отстранился от Чана. — Тебя обижали, Есани? — негромко спросил Чан. — Скажи мне, милый, ты поэтому не хочешь возвращаться? Расскажи мне всё. — Зачем? — угрюмо спросил Есан. Обида и тоска охватили его с новой силой, и он оглянулся, думая о том, что хочет уйти отсюда, чтобы не видеть красивого печального лица человека, который его предал. — Что тебе за дело до меня? До морвы? — Он дёрнул подбородком и упрямо повторил: — Да, до морвы, до племени, которое ты бросил? До моего папы, твоего брата, который погиб, убитый в Ночь Добычи? — Лицо Чана дёрнулось, и на нём отразились ужас и боль, что заставило Есана выпрямиться и заговорить громче. — Да, да, что тебе за дело, Чан, до нас, которых ты оставил, хотя мог спасти? — Есани, — едва выговорил Чан, — твой папа... — Моего папу насиловали до тех пор, пока он не умер, — выплюнул Есан. — Но если бы ты был там, может, ты бы смог его спасти, Чан? — Он это почти выкрикнул, однако потом, поражённый другой мыслью, тут же сник: — Или, как мой проклятый отец, ты тоже пил бы в стыдном шатре и трахал стыдного, пока... — Есани! — В голосе Чана хрипло звучала мольба. — Милый мой... Нет! — А что я мог сделать? — закричал Есан, вскидывая голову. Боль неожиданной лавиной накрыла его, и он не мог ей больше противостоять. Папа, папа... вечная Есанова тоска... — Не смей меня упрекать! Я был мал! Меня в пещере прятали! Я ничего, ничего не видел! Я ничего не знал! Отец и не показал мне его тело! Потому что боялся, что я не выдержу! Я видел сотни вещей за это время! Мои проклятые сны снились мне обо всех, всех, Чан! Но его я не смог увидеть! Не смог спасти! Не смей меня упрекать! Не смей! Я не виноват! Не виноват!.. Тело скручивалось от судороги, глаза жгло горечью, он стискивал кулаки так, что ногти впивались ему в ладони. Папа! Папочка!.. — Есан! — Голос Чана вдруг перекрыл всё пространство вокруг, словно огромный рог, он оглушил Есана, тот, вздрогнув, замер и невольно зажал уши руками, в страхе глядя на Чана. Тот смотрел пристально, и в его глазах была тьма — они были огромными, чёрными и полными... нет, нет... Это не злоба была, это была не тьма... Это была боль... — Ты ни в чём не виноват, Есан, — твёрдо сказал Чан. — И никто не должен сметь тебя обвинять! Есан передвинул ладони и закрыл глаза. Он понимал, что плачет, но щёки были сухими: слёз не было. — Я сам... И сам знаю, что... виноват, — едва слышно пробормотал он. — Я всё сам... — Милый мой, сколько тебе было тогда? — Девять... десять... Не помню... — Есан почувствовал, что рыдания душат его, но он отчего-то не мог дать им волю: они стояли камнем в его глотке и не шли наружу. — Есани, девятилетний омежка — если бы он прибежал в становище защитить своего папу в Ночь Добычи — что бы с ним стало? — Голос Чана прошелестел, словно шёпот ветра в листьях. — Смерть... — помедлив, прошептал в ответ Есан. — Его бы... И вдруг с острой ясностью он вспомнил тела юных омежек, которых искалечили в Чёрную Ночь Добычи, и его снова затрясло от ужаса, всё тело мгновенно покрылось холодным потом, он судорожно вцепился в ветку, которая была у него под рукой, и горячие слёзы хлынули у него из глаз. — Твой папа... Разве он хотел бы, чтобы ты прибежал спасать его в ту ночь? — Нет... Нет, он умолял сидеть тихо, учил спасаться, но я... я хотел... Мог бы... Предупредить... — задыхаясь в рыданиях, шептал Есан. — Есани, малыш... Ты мог видеть его в своих снах, но разве мог осознать в девять лет то... что там, в ту ночь... произошло? Любая смерть — в воде, в огне, стрелы, падение — любая другая — и ты бы, может, и спас бы его, потому что знал, что такое вода, огонь, видел, что делает стрела или как спотыкается лошадь, но... Но то, что творит в Ночь добычи морва... тебе, малыш, разве было вообще известно тогда об этом? На то воля Звёзд, мой мальчик, на всё — их воля. И не по своей вине ты не смог спасти его. Ты просто был слишком маленьким. Есан потрясённо молчал. О том, что он просто мог не понять свой сон, даже если бы ему приснилась папина смерть, он никогда не думал. Он вообще считал, что забыл об этом, что боль — та, страшная, — давно прошла, однако вот сейчас, проливая её горючими, болезненно жгущими ему щёки слезами, он вдруг понял, как тяготила его эта вина — первая вина, которую он взвалил на себя. Взвалил, а ведь... Мог ли он что-то сделать? Девять лет... И снова в его памяти вспыли лица детей, изнасилованных, покалеченных... Нет, нет... Сбеги он тогда, найди папу, застань его в той ночи под теми погаными насильниками — его ждала бы та же участь. Папу бы он не спас, сгинул бы сам, замордованный морвой. А она, поганая вонючая морва, всё ещё пировала бы кровавыми пирам по лицу Мира Звёзд и Ветров! О, нет, нет... Папа, папочка... прости меня, но я... — Есани, мой хороший мальчик, — тихо проговорил рядом Чан. В его голосе была бесконечная боль и огромное сочувствие. — Сколько же ты вынес... Сколько ты смог пережить! Но теперь... Мой хороший, почему ты сбегаешь? Есан? Есан! Еса... Кажется, Есан нырнул с того дерева вниз, потому что его внезапно окатило холодом, словно на него вылили ведро из ледяного лесного ручья. Он забарахтался, в ужасе понимая, что вода заливает ему нос и открытый в попытке крикнуть рот, грудь спёрло горячими тисками и потянуло всё тело куда-то вниз. Он отчаянно рванулся, понимая, что не хочет, не может вниз! Ему надо было наверх! Ему надо было выжить! Ему надо было... к Чану. К Чану?.. Но вода побеждала, она не желала отпускать своего пленника, она сковывала холодными цепями ему руки, сводила судорогой ноги и вливала жидкий лёд в грудь. "Мой... — услышал он шёпот, который звучал словно в его голове. — Не пущу... нет!.. Ты мой, Кан Есан... Не выберешься... Не сможеш-шь... Не станеш-шь... Внезапно Есану показалось, что вода, заковывающая его в ледяной плен, превратилась в огромную змею которая стискивала его своим холодным телом, окольцовывала, не давая двинуться, крикнуть, вздохнуть. — Мо-ой... Я никогда не отпущу тебя... Слиш-шком... поздно... — Прости меня, Чонхо! — В темнеющем сознании Есана эта мысль, это имя мелькнуло последней молнией зарницы перед закатом — перед тьмой. На миг, всего лишь на миг оно осветило сознание Есана, и он словно со стороны увидел свою тень — серо-чёрную, умирающую, и лишь едва трепещущую по краю чем-то сиренево-зелёным, робким и мутным. Изо всех своих оставшихся сил потянулся он к этой зелени, в безумии своём разрывая себе кожу и выворачивая кости в одном диком стремлении — дотянуться, достать, коснуться. — Чонхо!.. Помоги мне!.. И его отпустило... Холодные противные кольца стали слабеть, и Есан почувствовал, что может вырваться. Сил не оставалось, но он стал изо всех оставшихся вдыхать, стараясь наполнить грудь этим своим дыханием, чтобы собрать силы, выцарапать их из глубин, там, где они, может, ещё были. — Чонхо! — Это уже крикнул точно он сам. То есть он знал, что это он, хотя и не услышал свой голос. Тот словно канул в провалы, из которых тянулись и тянулись к нему змеиные жала, шипящие, свистящие вокруг: — Нет! Нет!.. Мой! С-стой! Ос-становис-сь! Здес-сь твоё мес-сто! Здес-сь твой покой! Ты! Должен быть! Здес-с-сь! — Нет, нет, нет, — пытался говорить, но лишь беззвучно шептал Есан, начиная отталкиваться от тьмы ногами, — нет, не здесь... только не... здесь... Чонхо, Чонхо, я к тебе, Чонхо, забери... Чонхо... И тьма стала сдавать. Его ненависть и страх, переросшие в дикое желание выжить, стали ему помогать — и он разгонял тьму вокруг себя, вытягиваясь, делая шаг за шагом к тонкой полоске света где-то там, наверху... Она была всё ближе, а голоса, шипящие, зовущие, проклинающие его, называющие отступником, лжецом и проклятым шаманом, — оставались внизу. И он всё громче, хриплым, отчаянным голосом с упоением, как заклятье, твердил одно: — Чонхо! Чонхо! Я иду! Чонхо! И тьма бежала от этого имени, он не совсем понимал, что оно значит, потому что по-прежнему в голове его было мутно и туманно, но он осознавал, что каждый звук этого имени дарит ему лишний глоток воздуха, лишний шаг вперёд, лишнюю возможность выбраться из тьмы.***
Чан сидел в своём шатре, и когда Есан поднял полог, то увидел, что шатёр необычайно пуст: Чановы вещи не валялись, как это было обычно, на полу или низеньком столике, который, как всегда, стоял у заднего полотна. Чан сидел почему-то в центре, на толстом добротном ковре, и Есан тут же узнал: этот ковёр подарил Чану его брат, Есанов папа. Он сам его расшил большими алыми цветами. Чан очень им дорожил. Глаза у Чана были закрыты, он мычал что-то невнятное, гулкое, словно вспоминал какое-то заклинание. — Можно? — тихо спросил Есан. Он почему-то не помнил, зачем он сюда пришёл, но точно знал, что ему надо быть здесь. Чан вздрогнул, распахнул глаза, и тут же в них отразилась горячая радость. — Да, Есани, милый, входи! — И он немного отодвинулся, освобождая омеге место на ковре. Есан сел и с удовольствием провёл рукой по мягкому ворсу ковра. Папа и их шатёр украсил тремя такими же, и у Есана был свой ковёр с диковинной птицей, у которой был расписной сине-красный хвост и три красивых пера на голове. Ему стало грустно: папа... папочка... — Как ты тут, Есани? — негромко спросил Чан. Омега печально вздохнул и прильнул к его сильному плечу. У него в голове было отчего-то пусто и легко. — Скажи мне, милый, почему ты убегаешь? — всё так же тихо спросил Чан. — Скажи, что так пугает тебя? Есан не был удивлён вопросом, скорее, его опечалила боль в голосе Чана. Чего это он? — Я не убегаю, — попытался он утешить дядю, — я просто... не знаю, куда бежать, чтобы не убегать. — Тебе страшно? — спросил Чан, он приобнял Есана одной рукой и стал мягко поглаживать его по плечу, похлопывать, рвано, словно то задумывался, то снова вспоминал об этой ласке. Есан прикрыл глаза. Страшно... ну, да, страшно. — Я один здесь, — пожаловался он. — Всё странно. И сны... Мне кажется, это опять сны мои. Они пусты... Я не вижу важного. Я беспомощен даже с ними, а без них вообще на что годен буду? — Он печально вздохнул. — Из меня получился на редкость дурной шаман, Чан, понимаешь? Я вижу эти проклятые сны, но они слишком мало дают мне. Зато платить за них приходится так, как платят все. — Ты всё-таки стал шаманом, мой хороший?— тепло улыбнулся Чан. — Это, знаешь, мало кому удаётся, если он омега. Ты уже очень и очень отличаешься от всех. — Ну... — Есан внезапно задумался. Шаман?.. — Если так подумать, то, что делаю я, отличается от того, что делал мой отец. — Неужели? — мягко спросил Чан, и вдруг Есану захотелось просто уткнуться ему в плечо и пожаловаться на мир. — Я не вызываю духов, я не общаюсь с ними иначе, чем через сны, — тихо забубнил он, — мне никто ничего не подсказывает. Как и раньше, когда я тебе рассказывал, мне всё самому приходится понимать, и я не всегда понимаю, что вижу... У него перехватило горло от того, что он внезапно вспомнил о папе: да... если бы он тогда мог понять... но он не смог, увы... не мог. Он сглотнул горький ком и продолжил: — Мой отец был так уверен в себе, он чувствовал всегда, что не одинок, что его поддерживают те, кто приходил к нему в сладкие минуты морока. А у меня... сны. Сны... Они мучают, они иногда лгут и никогда не показывают мне того, что я бы хотел увидеть. А потом... Он вдруг ощутил какое-то беспокойство. Что?.. Что он должен сказать ещё?.. А, да... — А потом они вовсе исчезают... Они могут покинуть меня, и тогда я почти счастлив, ведь не вижу крови и грязи, не вижу тех, кого мучают и... Но для этого, чтобы избавиться от них, мне нужно... Он сбился и уставился на стену шатра, которая была покрыта странным серым полотнищем, ходуном ходившим от ветра снаружи. — Понимаешь... Мне нужны эти сны, но они не такие. Я... Себя не вижу — ладно, но я никогда и его не видел! А мне так надо было! Так надо, но я не вижу. И тогда — зачем мне это всё? А отказаться я не могу, потому что тогда вообще кому нужен буду? И... — Кого его? — словно эхо внутри его головы, послышался тихий голос Чана. — Ну, его... — Есан смутился. Его? Кого же... — Неважно! — досадливо поморщился он. — Почему мне не даны морок и силы общения с духами? Они бы направляли меня! Они бы делали меня счастливым! Почему мне только тяготы, а я так одинок, что... — Он вдруг замер, почувствовав в своих словах ложь. Она болезненным звоном отозвалась в его голове, и он поморщился. — Одинок... всё равно одинок! Но другие же не были так несчастны! Мой папа тоже видел сны, но он видел правду, они были светлыми и чистыми, его сны. Он касался растений — и они благодарно отдавали ему силу и соки, он мог успокоить одним движением, словом одним, а я... Почему мне так тяжело? Почему мне дано то, о чём я не просил, и теперь постоянно требуют за это плату? Отец всё твердил, что спрашивают с тех, кому дано, а если я не хотел бы брать? Почему должен платить? Мне больно и страшно — и тогда силы есть. Я умираю внутри, душа болит — и могу хоть лес валить щелчком пальцев, но только зачем? Зачем мне это?! Я не хочу, понимаешь? Я так не хочу! Он заскулил и уткнулся в плечо Чана, который продолжал постукивать пальцами по его плечу, обнимая его и грея своим сильным телом. Есана стало охватывать отчаяние, ему был так горько, так больно от того, что он внезапно осознал: всё именно так, как он сказал. За что? Почему так жестоки к нему небеса? Неужели он так виноват перед ними, что... — Мой милый, но если это так, если тебе не дано то, что дано шаману, может... Может, тебе и не надо быть шаманом? — тёплым ветром принесло Есану. — Но отец сказал, что я буду великим шаманом! — простонал в тоске он. — Сказал, что знает мою судьбу, что видит мою жизнь! — А ты? — тихо прошептали ему. — Ты видишь свою судьбу? Какой ты её видишь? Может, тебе необязательно быть шаманом, чтобы помогать тем, кого ты любишь? Ты ведь... кого-то любишь? — Да, да! — уверенно воскликнул Есан и замер, понимая, что на языке вертится имя, но он не может его вспомнить. — Я люблю... Нет, нет, я точно... Ах, да! Мои омеги! Те, кого отец поручил моим силам! Он поручил, только не предупредил, что силы надо будет черпать из чёрного источника! А если высветлить воду, если дать ей сладость и свежесть, она теряет, она не даёт... Она больше не будет ничего мне давать! — Чего не будет давать? — Чан внезапно передвинулся чуть назад и мягко привлёк Есана в объятия , окружая его своими руками. — Силы, — неуверенно повторил Есан, — я же говорил. Эти силы... Они мне нужны, а если... — Зачем? — Голос Чана был полон грусти. — Эти силы кипят чёрной болью, раз они так мучают тебя, нужны ли они тебе? — Но если не они, я не смогу помогать, — жалобно возразил Есан. — На что буду годен, если их не будет? — Разве эти силы спасали? — Чан всё постукивал по его плечу, а в голове Есана всё отчётливее становилось, что это как-то странно, что он словно здесь — и не здесь, что его тянет куда-то, но он хмурился и старался слушать внимательно, потому что отчего-то это было ужасно важно — то, что говорил Чан. — Есани, те силы, которые ты хочешь хранить... Кого они спасли? — Минхо, — прошептал Есан внезапно севшим голосом. — Они его спасли, а Чиа погубили... Но Минхо... Он жив, Чан. — А скольких ты спас без них, Есан? — Чан прижал его чуть крепче и склонился горячей щекой к его щеке. — Ты помогал своим омегам гораздо больше сам, разве без них ты не справился бы? — П... Помогал, но.. — Ты говорил с ними, ты защищал их, ухаживал, терпел и лишался ради них и с ними наравне. Но был ли ты для них шаманом? — Шаманом? — переспросил растерянно Есан, понимая, что туман расходится в его голове, но никак не может открыть свет. — Но если не им, то кем я был для них? — Лекарем? Другом? Старшим? Мудрым? Сильным? Но — шаманом ли? — Лекарем... — Есан закрыл глаза, и тут же зеленовато-фиолетовая мгла окутала его. — Другом... — Каждое из этих слов горело на его губах, хотя он произносил их почти беззвучно. — Мудрым... Сильным... — Так зачем тебе силы, Есани? — Я должен... Они нужны мне... — Зачем, мой хороший? — Отец... так сказал отец, понимаешь, Чан... Я должен... — Твой отец... О, твой безумный отец! Так всё исказить! Так переврать всё! Твой папа так хотел, чтобы ты был счастливым, Есани, так хотел, чтобы ты избавился от тьмы, которая была у тебя внутри! Он искал для тебя место в этом мире, он в снах так долго искал его — и нашёл. Но понимал, что и там чёрная жестокая сила, питающаяся разрушением твоей души, не оставит тебя, если... оставить ей её источник. — Мой папа... — Есан почувствовал, что слёзы потекли у него из глаз. — Твой прекрасный папа... Он мне говорил, что тебе нужно счастье Есани. Большое, настоящее, ослепительно светлое, чтобы тьма сгинула навсегда. И ещё нужен кто-то сильный, мужественный и... добрый. Чтобы не давал тебе страдать, чтобы держать твою силу в клетке на голодном пайке, а то вовсе источить. Альфа, Есани. Альфа, который сделает тебя самым счастливым на свете, милый мой мальчик... Мой Хонгу видел твоего Обещанного. Он говорил, что только один альфа сможет выстоять против твоих сил, он знал, что он будет сильным и отважным, что он терпеливо будет ждать, а потом найдёт тебя, но... — Голос Чана как-то странно сломался, стал глуше, тоскливее. — Но он сказал мне, что твой альфа будет... волком. Понимаешь? Он знал это, Есани. Я не поверил ему. Тогда я решил, что брат сошёл с ума. Но он так верил в это. Твой отец тоже не верил, а твой папа всё твердил, что ты должен найти своего волка. Он вообще сказал уже тогда, что счастье омег морвы далеко спрятано и на четырёх лапах по лесу рыщет, но найти его можно... Он безумно тебя любил... Может... Слишком сильно. Твой отец... Откуда у него желание сделать тебя шаманом и увести омег? Откуда у него силы так повернуть твою судьбу, чтобы она привела тебя к волкам и бросила — силой почти — в объятия волка? Твой отец всегда был сильным шаманом, но... и у него не было никогда таких сил или такой решимости! Мой брат же был самым сильным омегой из сынов Горного барса, кого я знал. И вот его силы... Если он как-то протянул их, передал твоему отцу — своей горячей любовью, своими предсмертными мольбами Звёздам... Мой милый, мой Есани... Любовь прекрасна, но иногда она творит такое, что никакой ненависти не под силу... — Что ты такое говоришь, — едва осознавая себя от тоскливого ужаса, выговорил Есан. — Мой папа... Это неправда... Он бы никогда... — Никогда, мой милый, — прошелестел Чанов голос. — Никогда! Он хотел сковать твои силы тебе во благо. Я не соглашался с ним тогда, думал, что у тебя хватит души сделать правильный выбор, но я ведь не знал, что ты останешься без наставника, без помощника так рано. Твой папа хотел как лучше, но, видимо, твой отец... Он увидел это иначе. Хонгу покорялся своей любви, думая о тебе. А Харо? Что было у него на сердце? — Ненавижу его. — Есана судорогой повело, ему стало больно, он дёрнулся, но Чан вдруг прижал его к себе решительнее. — Чшш... Ненавидишь? Тогда, может, не стоит так отчаянно следовать его словам? Есан прикрыл глаза... сложно. Слишком сложно. А он устал. Папа, папа... о, милый папа... Если бы не твои светлые видения, той мглы, что поднялась вокруг, бы не было... .... и я просто бы сдох жалким и убогим омегой морвы — распятый на клинках, когда захотел бы что-то в своей жизни отстоять?.. — Мой хороший мальчик, — прошептал ему Чан, и постукивания сменились поглаживаниями, — пора возвращаться, малыш... Мы во всём разберёмся, обещаю. Просто вернись к нам. Его губы внезапно мягко опустились на щёку Есану. И тут же на шее заныло то самое место... то самое, которое... Есан дёрнулся и попытался вырваться, не желая, боясь этой боли, но Чан снова склонился к нему: — Чш... Просто грею, милый... Не бойся меня... Доверься мне, слышишь? Я помогу тебе, но ведь я не держу тебя, ты можешь уйти, видишь? Я не лгу тебе, я помогу, просто доверься мне, слышишь? Ты же веришь... ты мне веришь... ты веришь... ты же веришь мне? Есан почувствовал, как начинает медленно заплывать приятным сладковатым туманом его сознание, и прикрыл глаза. Он так устал... он верит, да... Он верит Чану. Он верит Чон... Кому?.. — Мой Есани, мой хороший мальчик, ты так устал, — тихо и монотонно начал напевать ему в ухо Чан, — ты устал, а волны жизни всё несут тебя, тебе так тепло в этой лодке, и она вынесет тебя туда, где тебя очень ждут, где ты так любим. Смотри. Смотри... Эти волны... Они так прекрасны, они не причинят ни боли, ни зла, не надо противиться, милый мой... Тебе пора... Есана качало... Да, вода была спокойной, и лодка тихо двигалась, хотя не гребли ни он, ни... Это же был Чан? Чан же... Просто странный мягкий, солнечный аромат смолистого дерева стал мягко окутывать Есана, он был таким знакомым, он был таким желанным! И руки, что держали омегу, обрели упругость, налились силой, стали прижимать чуть сильнее. И голос... Голос, что пел ему... Он стал мягче, ниже, он бархатно кутал и баюкал Есана, он дарил счастье и просто непреодолимое желание жить!.. — Есани... лисёнок мой... Вернись, вернись ко мне. Мой нежный мальчик, я так жду тебя... Санни, лисёнок, малыш мой хороший, солнце моё, счастье моё... вернись ко мне... И Есан рванул вверх, к этому голосу, он схватился за эти надёжные руки — и они подняли его — над водой и лодкой, над шатром и коврами, над прошлым, которое больше не будет его тяготить.