***
Чан смотрел на него с такой нежностью, обнимал так крепко, что Есан, поражённо застывший, когда увидел, как тот входит в комнату, невольно подался ему навстречу и, закрыв глаза, прижался к его плечу. Он ещё не совсем понимал, где он и что происходит вокруг, так как очнулся меньше пары суток назад и ему ещё ничего толком не рассказывали. А Чонхо, который был при нём постоянно, отходя лишь за едой, питьём и по естественным нуждам, только и знал, что обтирать его, выпаивать ему бесконечные чаши с укрепляющими настоями да полезными отварами. Ещё он всё пытался закормить его до смерти и рычал из-за того, что есть Есану не хотелось совершенно. Чонхо никого к своему омеге не пускал, хотя Есан понимал, что они в чьём-то доме, скорее всего, в человеческой деревне, в которую непонятно как попали. Что у Чонхо есть, и много чего есть, чтобы поведать ему. Однако тот на все попытки Есана что-то спросить, отнекивался и мычал что-то невразумительное, призывая к терпению и спокойствию. Альфа всё баюкал, качал его в своих руках, уговаривая попить, поесть и поспать, чтобы набираться сил. А сам, как только Есан впадал в смутное дремотное состояние от сонных травок, которые альфа явно подмешивал ему в отвары, начинал вылизывать ему шею, лицо, грудь и живот, урча и добродушно отпихивая вялые, едва двигающиеся руки Есана, который пытался от смущения его оттолкнуть. — Замри, — урчал Чонхо, — Спи. Мне надо... Мне это надо... А ты спи. Пока я тебя так... ты не посмеешь больше сбежать... даже во сне... И Есан чувствовал, как от всех этих нежных касаний его "тень" покрывается смутной, туманной пеленой лени, затихает, умиротворяется, растворяет в себе всё, что тревожило, отстраняется от всего, что не давало заснуть... когда-то... не сейчас... Но сегодня Чонхо, отчего-то встревоженный уже с утра, покорно впустил к нему гостя — Чана. Того самого Чана, который когда-то был первым, кому открыл свои проклятые способности Есан, который давал ему первые советы и... бросил его, сбежав. Мысли о дяде вызывал до этого момента у Есана только бессильную злобную обиду. Он помнил это, точно помнил, однако сейчас... Странное что-то было на душе: Есан искал — и не мог найти в ней этих чувств по отношению к Чану. А тот изменился. Он стал гораздо шире в плечах, из гибкого и сильного юноши превратился в очень мужественно, даже сурово выглядящего мужчину. А этот шрам, что пересекал его лицо, делал его совершенно чужим, незнакомым — и таким до ужаса понятным и близким, что Есан совершенно потерялся в своих ощущениях. Помедлив, он обнял Чана в ответ и затаился, пытаясь понять, что делать дальше, и предоставляя ему возможность заговорить первым. — Есани, — прошептал Чан, поглаживая замершего у его плеча племянника по голове, — мой Есани... Простишь? Есан молчал. У него было смутное и жутко странное ощущение, что он видел Чана совсем недавно, что он уже чувствовал эти объятия и этот странный, тонкий аромат малинового варенья, который, как ни странно, теперь исходил от дяди. А ведь тот был безвкусным, так что оставалось думать, что это был аромат его... омеги? Хотя вроде как среди морвы ходили слухи, что на безвкусного ни один запах не цепляется, что он может иметь сколько угодно омег и никто не прознает об этом. Есан нахмурился, его снова, как и всегда, когда он вспоминал о морве, продрало холодом, и он невольно ближе прижался к продолжающему обнимать его ласково мужчине. — Есани, — снова начал Чан, — я понимаю, что у тебя много вопросов. Ты растерян, ты не понимаешь, как это возможно, чтобы мы снова с тобой встретились. И у меня, мой милый мальчик, тоже слишком много этих вопросов. Но твой альфа прав: ты слишком слаб, чтобы сейчас во всём разобраться, так что я просто расскажу тебе немного о себе и о том, что знаю, а ты, если будешь в силах, спросишь об остальном, ладно? Есан кивнул, и Чан начал свой рассказ. Он говорил о том, что у него были веские причины покинуть морву, о которых он потом обязательно расскажет Есану, и тот понял, что Чану больно вспоминать об этом. Обрамлённая чудной серебряной кромкой "тень" Чана, в которую Есан осторожно, лишь на несколько мгновений заглянул, как раз закровила алым, когда тот вспомнил о морве. И Есан понимал, что с его "тенью" происходит то же самое, когда имя проклятого племени всплывает в его памяти. А потом Чан негромко, задушевно, с мягкой печальной улыбкой рассказал о своих скитаниях и неожиданно стал говорить о своём племени, в котором провёл почти всё время, пока не нашёл своего Обещанного. И Есан, вздрогнув, поднял на него полный боли взгляд. Чан тяжело вдохнул и кивнул: — Да, милый... На то была воля Ветра Чёрных дорог и Звёзд-сиялиц, чтобы ты нашёл племя, которое я оставил, которое чуть не погубило меня — и... И они едва не повторили это с тобой. Прости меня и за это. И он снова прижал к себе всхлипнувшего Есана, у которого при воспоминании о крассах волна страха и гнева поднялась, достигла горла колючей горечью и... опала... Растворилась в мягких поглаживаниях, которые дарил ему Чан, а ещё — в аромате обожаемого костра, который Есан внезапно почувствовал острее где-то в глубине своей души, в самом нутре своём — там, докуда ни одна человечья мерзость, ни одна игла боли и тоски не могли достать. Крассы?.. Звёзды им в помощь... А от мести Больших ветров за то, что обидели Сына Горного барса, они не уйдут, уже это точно.***
Есан смотрел на собравшихся за широким столом людей и думал о том, что же такое они пережили, чем оплатили они такое большое и прекрасное счастье, которое было во всех их взглядах друг на друга, во всех движениях, проникнутых заботой о том, чтобы не было никого обиженного за этим столом в доме Чхве Сана. Да, Сана, того самого белого волка, который когда-то был изгнан из стаи Сонхва не без вмешательства Есана, хотевшего его лапами убить Минги. Того самого Сана, которого шаман считал душевно уже мёртвым, потому что видел следы гибельной черноты в его тени почти с самого начала. Именно к нему, к Сану, ушедшему на поиски своей смерти, а нашедшему свою жизнь, судьбу и счастье так далеко от родной стаи, и привели Есана насмехающиеся над ними Звёзды-Сиялицы да Чёрные ветра дорог. Привели, когда шаман был на краю гибели, когда метался в своих видениях и не мог найти из них выход. И самое поразительное, что в доме именно этого волка нашёл своё спасение и Чан, встретив Сана по стечению обстоятельств и, благодаря ему, получив своего Истинного и свою нынешнюю счастливую — о, да, Есану это было отлично видно! — жизнь. Сидя во главе стола в небольшом, но уютном и наполненном светом, теплом и радостью доме, Сан выглядел по-настоящему живым, сильным, счастливым. Живым — потому что рядом с ним сидел его омега, красивый, жизнерадостный, улыбчивый Уён, который с такой любовью и нежностью, никого не стесняясь, смотрел на своего альфу, что Есан невольно в смущении отводил глаза, тихо завидуя этим двоим. Сила Сана была в том, что под своей рукой он собрал уважающих и любящих его людей — братьев Уёна и их возлюбленных. Они все были такие разные, что точно не могли случайно сойтись в одном месте и сесть за этот стол, — и всё же они были здесь и слишком откровенно наслаждались друг другом, чтобы усомниться в их чувствах. А счастье... Маленькое, сопящее в люльке у окошка, рядом со своим папой, — это счастье было под неусыпным надзором Сана, который едва ли не больше и чаще Уёна склонялся к своему обожаемому Юто, тревожно обнюхивал его и иногда давал ему вместо сосалки свой палец, который малыш с большим удовольствием смоктал. Есан не знал об этих людях ничего, кроме того, что сейчас видел перед собой: они все родные друг другу. Они все любят друг друга. И они очень любят Чана. Тот сидел по правую руку от Сана рядом с тонконогим совсем юным омежкой по имени Чонин, или Нини, как его тут все называли. Чан представил его Есану как своего Истинного, и тот, узнав, что Есан — родственник Чана, тут же страшно заробел, едва слышно поприветствовал гостя и дальше отчего-то старался как можно реже попадаться племяннику своего жениха на глаза. Вот и теперь, за этим дружным столом, Нини сидел смирно рядом с Чаном, улыбался скупо, хотя видно было, что он весьма смешлив, и не смел поднять на пристально иногда поглядывающего на него Есана глаз. А тот смотрел на юношу так, потому что был изумлён до глубины души ещё при встрече и по-прежнему не мог до конца в это поверить: он был уверен что у Чана не может быть Истинного. Более того, Есан не видел нити, которая бы связывала этого омежку с Чаном. И всё же... В чистой, свежей, как горный ручей, "тени" юноши Есан сразу увидел следы серебряных нитей — таких, которые остаются печатью от истинных чувств к Сыну Горного барса. Они не делали Нини самого частью рода Горного барса, но давали ему возможность стать папой одного из этого таинственного племени. А значит... Он не только Истинный Чана, он может дать Чану наследника! И это тоже поразило Есана до глубины души. Он был уверен, что это невозможно, ему так когда-то и отец говорил, злобствуя насчёт сбежавшего из морвы Чана. А значит... Отец и в этом ошибался. Кажется, он ошибался так во многом... Но долго думать об отце и морве у Есана не хватало сил, так что он перевёл взгляд на ещё одного удивившего его человека, которого по идее точно не должно было быть за этим семейным столом. Это был альфа среднего брата Уёна, Руни — Хвасан. Он был кочевником. Причём Есан безошибочно определил в нём — по выговору, по манере, по разрезу диковатых, хотя и очень красивых глаз, — красса! Уён, кстати, судя по мутным отголоскам в "тени", был тоже не из этой милой деревеньки. Что-то и в его кошачьем взгляде, а иногда и в хищной улыбке было от диких сыновей ветров и далей. Но точно Есан этого не мог сказать. А вот насчёт Хвасана был уверен! И что этот кочевник делал за столом Сана, волка, который готов был убить и умереть за право растерзать каждого кочевника в Мире Звёзд и Ветров, — этого Есан не мог понять. Чонхо ему уже рассказал, что именно Хвасана он нашёл первым, когда, в ужасе от того, что не мог разбудить Есана, метался по предгорью в поисках нужных для бодрящего отвара трав. А Хвасан как раз туда ушёл на дальнюю охоту. И сначала он чуть не убил Чонхо, забывшего обо всём в своих поисках и чуть не схватившего его стрелу. А потом, когда Чонхо не стал его убивать, лишь перегрыз ему лук, продрал бедро и потрусил в сторону перевала, обратно к бессознательному Есану, Хвасан вдруг окликнул его. Понял, что это не простой волк, так как уже видел одного такого же — огромного и слишком разумного для простого дикого зверя. Да и опыт столкновения с перевёртышами — или как их тут называли, оборотнями — имел. Чонхо был настолько в отчаянии, что, даже почуяв в Хвасане кочевника, остановился и выслушал предложение о помощи. Понял как-то Хвасан, что не просто так здесь появился огромный серый волк, не зря он так отчаянно мечется по лесу. И Чонхо пошёл за ним. Он и привёл его к Сану, который только что вернулся от родившего в тот день Доёна и укладывал своего Юто спать. Ну, а дальше всё понятно: они принесли бессознательного Есана к Сану и позвали Чана. Все вместе — Чонхо, Чан и старик-лекарь Гичоль — и выходили заплутавшего в собственной "тени" шамана. — Ты ничего не кушаешь, Есан, — внезапно склонившись к нему, негромко сказал Уён. — Тебе надо много кушать, чтобы силы восстановить. Его красивые глаза смотрели на немного растерявшегося омегу ласково, а на губах была лёгкая милая улыбка. Он был искренне обеспокоен, он хотел, чтобы Есан на самом деле выздоровел. Хотя сначала был не очень дружелюбно настроен к ним с Чонхо. Кажется, он злился на них, видя в них гонителей своего любимого. Есану оставалось лишь молиться, чтобы Уён (как и сам Сан), не узнал, насколько он был прав, когда обвинял шамана в бедах своего мужа. Если бы не Есан... Он улыбнулся Уёну в ответ и с благодарным поклоном принял от него большой кусок отлично прожаренной, сочной оленины, от которой поднимался совершенно потрясающий вкусный дух. Он здесь гость, дорогой гость, потому что был племянником любимого всеми Чана. Он здесь милый сердцу гость, потому что вместе с ним пришли в этот дом благословенные вести о стае хозяина этого дома — вести о том, что стая жива, что, несмотря ни на что, держится, живёт и борется с бедами, неся в этот мир свет, радость и новую жизнь. Сан был искренне рад узнать об этом от Чонхо, и благодарен Есану за то, что тот олицетворял омег, которые дали его прежней стае такую возможность — выжить в этом суровом мире. Есан был ценным для сердца гостем, потому что стал новой победой этой маленькой стаи — стаи Чхве Сана, которая, сплотившись вокруг его выздоровления, стала ещё дружнее и искренне радовалась тому, что справилась и с этим вызовом своенравной судьбы. Так что благоразумнее было и самому Есану забыть о том, что он чуть не погубил основателя этой стаи. Тем более, что ему и самому иногда казалось, что весь тот ужас, который был связан с его попытками убить Сон Минги, лишь приснился ему в очередном его страшном сне — настолько сейчас он не понимал своего желания погубить этого омегу. Огонь? Убийца? Всё это было так далеко... И казалось откровенной ерундой. Люди за этим столом переговаривались, сверкали своими улыбками, пили за новорождённого сына Доёна, малыша Дио, который лежал в переносной колыбельке на руках у папы и спал, пока альфа Доёна, Чонгу, никого не стесняясь, кормил своего мужа молочной сытой и сладкими медовыми пирогами с яблоками — всем, что было полезно ему как кормящему омеге. И Есан, глядя на них, совершенно неожиданно для себя подумал, что тоже был бы не против... вот так... Чтобы у него на руках был тот, кто точно будет его любить, а тот, кого любит он сам, сидел бы рядом и с трепетным выражением лица совал ему в рот кусочки повкуснее, лениво отмахиваясь от добродушного подтрунивания их семьи... Настоящей семьи... О, да... Семья Сана — большая и дружная — вызывала у Есана тихое восхищение и, может, совсем чуть-чуть — зависть. Ведь он не был её частью. Как и Чонхо, который тем не менее живо вписался в круг альф этой семьи, деловито обсуждал местные особенности охоты и традиции празднования весенников, посмеивался вместе со всеми над отношением Сана к сыну, которого тот за малым не облизывал — хотя кто знает. Чонхо уже здесь был если не своим, то точно тем, к кому испытывали и уважение, и интерес. Ему первому после Сана Уён подал большую миску с похлёбкой, ему Хвасан уступил своё место у очага, и даже малыш Нини не сводил с него восторженных глаз, когда он, посмеиваясь, рассказывал о забавных случаях из жизни стаи Сонхва. Эти рассказы нравились всем, и всё же Есан, который, в отличие от своего альфы, всё больше молчал, видел, как они тревожили Сана. Есан подозревал, что Сану хочется вернуться в волчью слободу. Если не навсегда — уж слишком многое теперь его связывало с этой деревней, где, как Есан понял, его полюбили и стали уважать безоговорочно как защитника, — то хотя бы на какое-то время. А заглянув в "тень" Сана, чтобы понять, что именно он думает о своём старом доме, увидел Есан бледные голубоватые прожилки вины. Сан чувствовал себя виноватым. Значит, он хочет вернуться к Сонхва, чтобы попросить прощения. Что же... Это похвально. Только вот выяснив это, Есан почувствовал, как противно засосало у него в груди. Нет, это был не страх: он очень хорошо подтёр в памяти Сана всё, что могло связать его, Есана, и нападение на Минги. Но... Внезапно, когда он полностью осознал, что, Сан испытывает муки совести за свои поступки, несмотря на всё счастье, дарованное ему щедрой к нему Мати Луной, Есан понял, что был бы не против, чтобы и ему тоже можно было попросить прощения. У Сана попросить прощения за всё, что он успел ему сделать. У Уёна — за то, что чуть не погубил его мужа. У Сонхва и Хонджуна — за то, что бросил их на произвол судьбы, убегая от своих страхов. У Минги и Минхо — там вообще не перечислить всего. Но больше всего... О, да. Чонхо. Любимый. Самый драгоценный, самый лучший на свете... Как же Есан был виноват перед ним! Мучимый этими мыслями, он тем не менее не мог придумать, как можно было бы просто взять — и повиниться. Он отбрасывал эту мысль, чтобы не мучила его, но иногда она возвращалась, настырной мухой кружилась над ранами и тревожила его, не давая быть счастливым и беспечным. Вокруг него вились омеги, он смеялся вместе с ними, они подкармливали его, бранясь, отгоняли от него Чонхо, который поначалу совершено не мог держать себя в руках и рычал на всякого, кто подходил к Есану ближе, чем на сажень, — они все пытались подружиться с ним, но он слишком многое знал и слишком о многом печалился, чтобы отвечать им искренней беззаботной благодарностью, и каждое их доброе дело делало его просто ещё больше им обязанным. Так, по крайней мере, он себя чувствовал. Поэтому лишь делал вид, что ему хорошо рядом с ними, а в душе молил Звёзды даровать ему скорее выздоровление, чтобы он мог покинуть эту гостеприимную деревню. Но Звёзды не так чтобы его слушались. Его тело, измученное долгим путешествием, почувствовав тепло очага и ласку, а главное — снова начав получать своего альфу, воспротивилось планам Есана покинуть дом Сана как можно быстрее. Оно не желало становиться сильным, Есану часто становилось дурно ни с того ни с сего, он то начинал кашлять, вызывая безумное волнение Чонхо, то терял сознание посреди милых семейных вечерних посиделок, и никто, в том числе и он сам, не мог сказать, что с ним происходило. Втайне ото всех он даже попросил Гичоля посмотреть, не бременен ли он, но старик лишь тяжело вздохнул и покачал головой: — Ты и сам понимаешь, что почувствовал бы это сразу, милый. — Он ласково погладил Есана по голове и добавил: — Отпусти себя, милый. Просто — отпусти себя. Перестань обдумывать будущее, перестань тревожить свою душу вопросами и сомнениями — и твоё тело снова окрепнет. Но Есан не понимал, как это сделать, так что день за днём мечтал наконец-то встать на ноги крепко и прочно и получал почти каждый день свидетельство того, что до этого ему ещё далеко. Всё было мутно в его будущем, это мучило его, и лишь одно успокаивало его, даря хотя бы какую-то уверенность: он точно знал, что, куда бы он ни решил пойти дальше из дома Сана, Чонхо пойдёт с ним. Его альфа больше не оставит его, не будет красться волком позади, не станет выть издали в тоске по нему — нет. Чонхо сказал это прямо и твёрдо, как о деле решённом. Он твердил об этом, властно и жадно вторгаясь в тело своего омеги каждую ночь, шептал клятвы больше не мириться с волей этого жестокого омеги, страстно целуя ему губы и плечи. Он прижимал своего Истинного к себе так крепко, так уверенно и сладко метил языком след своей власти на его шее, что сомнений не было: он никуда не отпустит Есана от себя. Никогда. И мнение самого Есана его больше не интересовало. И... Есана это устраивало. Он и сам понимал, что больше не сможет жить вдали от своего альфы. А проклятье... Кажется, он уже не так чтобы верил в него, в это проклятье. И благодарить за это надо было Чана.***
Разговоры с Чаном... О, если бы Чан оставался с ним, был рядом всё это время, скольких бы ошибок мог избежать Есан! Скольких страданий! Каждое слово их коротких, словно бы даже иногда мимоходом случавшихся бесед западали в душу Есана, томили его, выжигали его сомнения, утишали его боль и дарили ему облегчение. Нет, он не всегда и сам понимал и осознавал это, потому что иногда они на самом деле всего-ничего перебрасывались несколькими фразами, пока готовили вместе драгоценные весенние отвары из первых трав и ягод, пока Чан, ставивший новый забор вокруг своего дома, обедал тем, что принёс ему Есан, потому что Нини был занят с малышом Юто. Но тем не менее даже эти ненавязчивые беседы всегда были для Есана большой радостью. Лишь один раз они сидели и разговаривали всерьёз. Это было почти в самом начале, когда Есан пришёл в себя и стал уже выходить из своей комнаты. Тогда Уён отвёл его на небольшую опушку леса, поросшую первыми весенними цветами. Он расстелил для Есана мягкое одеяло у дерева и, наказав стеречь корзинки с уже собранными травами, пошёл за новыми. Там его и нашёл Чан, который принёс омегам вкуснейшего морса с пирогом — от Нини. Тогда, сев рядом с Есаном, он впервые осторожно заговорил о том, что за история привела Есана к Предгорью по эту сторону Синего ската. Солнце грело ласково и мягко, вокруг упоительно пахли весенние травы, и свежевший сладкий ветерок нежил лицо и руки Есана. Было хорошо. Так хорошо! И он отринул все сомнения, все свои обиды на дядю — и рассказал ему всё. Почти всё. Не смог пересилить себя и рассказать о том, как пытался убить Минги, так что и о Сане тоже умолчал. Ах, нет... О своей болезненной страсти к брату Минхо тоже не сказал ни слова. И том, что Сан убил Обещанного Чонхо, тоже не стал говорить. Ну, да... Не всё рассказал, не всё. Но главное — на вопрос Чана ответил. Чан сидел подавленный и поражённый, в его глазах стояли слёзы, а мужественное лицо, перечёркнутое шрамом, подрагивало от боли и тоски. Совладав же с собой, он придвинулся к Есану и без слов обнял его, прижал к себе и зашептал в его пушистую макушку: — Прости, прости, прости меня, маленький... Прости меня, глупого, жестокого, себялюбивого... Я ушёл, я бросил всех вас... Брата не спас... Отцу твоему сумасшедшему отдал власть над ним и над тобой... Бедные вы мои... Бедные... Его тело содрогнулось, и Есан понял, что Чан плачет. Он обнял дядю крепко и положил голову ему на плечо. От Чана пахло вкусно — малиновым вареньем и чистым зелёным листом, словно залили мёдом малину прямо на кусте. И Есан понимал, что это не его запах, что, видимо, он долго и сладко обнимался со своим ненаглядным Нини, но этот запах так шёл Чану, что Есан невольно снова поразился этому. — Скажи, милый мой Есани, — негромко начал Чан, не отпуская его, — почему ты ушёл из деревни волков? Я понимаю, что ты убил этих тварей, что это мучает тебя, но... Почему ты так легко всё бросил? Разве кто-то упрекал тебя? Разве... — Чан! — нетерпеливо перебил его Есан. — Хватит! Я понимаю остальные — они ничего не знают и не верят, но ты! Ты же Сын Горного Барса! Чан отстранился о него и внимательно посмотрел ему в глаза. — Я знаю, — сказал он. — Это я знаю. Но... Я не понимаю, как ты мог оставить омег, ради которых столько всего вытерпел, столько всего вынес, ради которых от своего Обещанного отказался? Они и так были потрясены тем, что случилось. Твоя доброта, твоя мудрость и твои знания — разве они им не нужны были тогда сильнее, чем когда-либо раньше? — Чан! — На глазах Есана выступили слёзы, и он в бессильной злости попытался встряхнуть мужчину за плечи, чтобы привести в себя. — Очнись! Я же сказал, что я, шаман, Сын Горного барса... Внезапно на слове "шаман" он запнулся, оно показалось ему каким-то неубедительным, неправильным что ли.... Шаман? Он — шаман, да... Да ведь?.. Ну, конечно, шаман! Или... "Ты им был... Лекарем? Другом? Старшим? Мудрым? Сильным? Но — шаманом ли?" — чьим-то мягким и приятным голосом прозвучало у него в голове. Он не помнил, кто ему это говорил, когда он это услышал, но отчего-то ему показалось, что это правильно... Хотя сейчас, конечно, они говорили не об этом. И он, выдохнув, решительно продолжил: — Да, я убил своими силами двоих! И убил бы третьего, не задумываясь! — Это я понимаю, — терпеливо кивнул Чан, — но не совсем понимаю, как это связано с тем, что ты бросил своих? — Я не бросал! — оскорблённо крикнул Есан. — Не бросал! Он почувствовал, как подкатывают к его горлу горькие рыдания, как в груди потяжелело и заболело всё от несправедливого обвинения. Он не ожидал такого от Чана и смотрел на него почти с ненавистью. — Как ты смеешь меня в этом обвинять?! Я спасал их! От себя и своего... — Голос изменил его и последнее слово он выдохнул почти беззвучно: — ... проклятья!.. Чан нахмурился и приоткрыл рот, чтобы что-то сказать, но лишь прошипел что-то невнятно и снова потянул Есана в свои объятия. Тот попробовал было противиться, чтобы не быть рядом с тем, кто так о нём думал, но Чан был настойчив и, всхлипнув, Есан приник к его груди. Горячие слёзы полились у него из глаз, ему хотелось до мучительной боли высказаться, оправдаться, объяснить, и он заговорил сквозь рыдания, глотая слова вместе с солёной влагой: — Ты не понимаешь что ли? Почему ты не понимаешь? Ты — почему? Это же табу! Самое страшное табу! Нельзя убивать! Своими руками, а ещё и с силой своей — нельзя! А я убил! Не любимого защищал, не жизнь свою спасал — нет! То есть... Ну, да, и жизнь, но я мог оглушить! Только вот хотел убить — и убил их! И если бы не Хонджун, я бы и этого Гихёна ебаного... я бы... — Тише, тише, омежка, — нежно прошептал ему на ухо Чан, снова начиная гладить его по голове и спине. — Тише... Нельзя так бросаться словами, да ещё и такими грязными... — Ненавижу, ненавижу, — не слушая его, провыл Есан, — я их так ненавидел — и сейчас в душе... всё... снова... Они меня погубили! Они мне жизнь... жизнь мою... Я же счастлив был... Я так был счастлив, Чан! Мне и сны эти проклятые уже и не снились, понимаешь? Я себя за это ненавижу, но я был счастлив! Поэтому и не снились! И я не увидел этого, хотя должен был, должен! Я должен был всё остановить, я должен был всех спасти, а никого, никого не спас, только убил — и проклятье на себя навлёк! Альфу своего заставил за собой столько времени волком бегать, измучил его, сам чуть не сдох — а только всё одно! Никому так и не сгодился, понимаешь? Всё рушит проклятье! Нет и не будет мне счастья в Мире Звёзд и Ветров! Потому что я убил! Убил, и если бы снова — убил бы снова, понимаешь? Понимаешь меня? — Понимаю, — тихо ответил Чан, продолжая гладить его по плечам, — только скажи мне, о каком проклятье речь? Тебе... Тебе отец о нём рассказал? — О... Отец, — задыхаясь, кивнул Есан, — проклятье... Шаман... Его проклянут Звёзды и Ветер! Он спу... спустится в Вальду, не умирая... Ветер спутает путь... Звёзды... Звёзды заберут всё, что дорого, зачеркнут всё, что сделано... Отнимут всех, кого любишь... кто любит тебя... Причинят боль всем, кто рядом... Уничтожат... Уничтожат... тебя... Разве ты не помнишь? Разве можно такое забыть?! — Именно так говорил тебе отец? — всё так же тихо и словно бы как-то отрешённо спросил Чан. — Так, так. Есан всхлипывал всё тише: как только он стал произносить слова Проклятия, всё в нём словно начало леденеть, он не задумывался раньше о том, что значили эти слова — просто они были самым страшным, что могло случиться с ним. И случилось. Но сейчас... что-то был в них странное... — Кан Харо... — Голос Чана был полон горечи. — Он никогда не мог принять свою вину. Всегда искал причины во всём, кроме себя. Таким и умер. — Чан мягко отстранился от Есана, усадил его напротив себя, заглянул в его мокрое лицо и осторожно вытер ему со щёк слёзы. — Послушай меня, милый, послушай. Я никогда не верил в это проклятье, а вот сейчас вижу, что оно правдиво. И мне так жаль... Жаль, что именно ты показал мне, насколько оно страшно. Вот только, знаешь, когда нам с твоим папой говорили о нём, звучало оно несколько иначе. Там было сказано, что шаман, замаравший осознанным убийством из мести или жестокости свою душу, будет наказан тем, что вокруг него станет всё рушиться. Это да, это так. Но... Нам говорили, что в этом мире — светлом и прекрасном Мире Звёзд и Ветров — он просто потеряет способность видеть свет. Потеряет свет — и обретёт тьму. И вся тьма этого мира сосредоточена в одном месте. Чан умолк, с нежностью снова заглянул в широко раскрытые глаза Есана и проникновенно выговорил: — И это место — наша собственная душа, Есан. Вся тьма только в нашей душе. И утративший свет Звёзд перестанет видеть свет именно в себе. Тогда его и поглотит то, что останется ему от собственной души — его собственная тьма. Он сам разрушит всё, что создал ранее. Сам оттолкнёт всех, кто ему дорог. Сам обречёт себя на боль, одиночество и страдания. Им овладеет страх и недоверие к миру, к богам, к друзьям и любимым. К самому себе. Он больше не сможет наслаждаться тем, что ему даровано, и станет страдать по тому, чего нет. Его поглотит то, что на тот момент станет главной болью его души. Жадность. Похоть. Вина. Страх. Есан вскинул на него глаза, опущенные было под тяжестью его слов, падавших на дно души шамана могильными камнями. — Да, страх и вина, — тяжело вздохнув, кивнул Чан. — И тогда убийца не сможет найти поддержки ни в ком, потому что потеряет душевный покой и веру в хорошее. Только он, он сам станет своей самой чёрной тучей, самым жестоким палачом, самым большим проклятьем. — По... Подожди, — прошептал Есан, чувствуя, как сухо у него во рту, как цепенеет его горло, не в силах сглотнуть ужас. — Подожди, Чан... То есть... — Милый мой Есани... — Голос Чана был полон печали и нежности. — Мальчик мой... Своё проклятье ты исполнил над собой сам. Ты сам наказал себя, сам отказался от своей жизни, сам ушёл от тех, кто мог тебя поддержать и помочь тебе... Милый мой, всё — только в тебе, понимаешь? Твой страх, что тебя проклянёт сам мир, был настолько большим, что именно он и вёл тебя. На самом деле тобой двигало не раскаяние, потому что — давай будем честными — раскаиваться тебе не в чем! Мы оба это понимаем! Как понимают и все, кто был рядом с тобой, кто пытался достучаться до тебя. Тобой двигали страх и вина. Но не перед теми, кого ты убил. А перед теми, на кого ты не хотел навлекать боль и ужас своего проклятья. Только вот Звёзды и Ветра ни при чём, ты всё сделал сам, милый мой. Потому что силы наказать себя по-настоящему были только у тебя самого. Так же, как сейчас в тебе есть и другие силы — силы, чтобы... — ...вернуть всё... обратно?.. Кто это сказал? Почему это так отрадно и сладко пронзило грудь Есана? — Да, Есани. Как и силы понять себя, простить себя — и снять с себя это проклятье, чтобы вернуть всё обратно.