***
— Чего ты хочешь? Просто скажи — и будет так, как ты скажешь. Чонхо смотрел на Есана сквозь блаженно прикрытые глаза. Он обнимал омегу за плечи и гладил отросшие тёмные волосы, чуть влажноватые после ночи и утренних ласк. Есан опирался подбородком на уложенные на грудь альфы кисти рук и не мог отвести от его лица взгляда. Долгая дорога вслед за своим любимым обострила лицо Чонхо, а даже сытая и привольная жизнь в гостеприимном доме Сана пока не вернула ему прежнюю добродушную округлость. И глаза... Тёмные, горячие, пронзительные... Даже под шелковой завесою ресниц они блестели так, что хотелось любоваться ими, как загадочными и прекрасными звёздами, смотреть в них, не отрываясь, и желать лишь одного: чтобы они смотрели на тебя в ответ так же, как смотрели... вот сейчас, на Есана — с нежностью и любовью. — Чего хочу? — тихо переспросил Есан. — Здесь так красиво... Вчера, когда мы с Руни собирали вишню, он сказал, что зимой в саду, словно в сказе о Снежной стране Лаярту, — волшебно, особенно под луной. И обещал мне показать. Вот только... Я вспомнил, что не видел зиму у нас... То есть... В нашей слободе. — Он вздохнул и прикрыл глаза. — Я хочу домой, Чонхо. Я безумно хочу домой... Чонхо приподнял брови и в глазах его блеснул интерес. — Домой? То есть... Ты согласен вернуться? Есан угукнул и с удовольствием увидел, как засветилось радостью лицо Чонхо. Но потом альфа вдруг прищурился и спросил с тревогой: — Что? Снова приснилось что-то? Что-то... нехорошее? — Нет, нет... — Есан улыбнулся. — С тех пор, как ты рядом... как мы здесь... сны снятся всё реже. Я же говорил тебе, помнишь? — Нет боли — нет снов? — тихо спросил Чонхо. — Боли... — Есан вздохнул и перекатился на спину, потягиваясь, а потом запрокинул руки, устраивая их под затылком, и задумчиво сказал: — Боль есть... От неё не избавиться так просто. Чан сказал, что, если больно, значит, я жив. И знаешь, он прав. Я ненавидел себя, когда уходил, за то, что был слишком счастлив рядом с тобой. Я... Я, наверно, винил и тебя тоже за то, что ты даришь мне так много — и я из-за этого перестаю чувствовать свои силы. Он помолчал, чувствуя, как тёплая рука Чонхо нежит его бедро, а плечо овевается альфьим дыханием. Есан закрыл глаза. Его любимый рядом... И он снова начал говорить: — Эти силы... Знаешь, владеть ими — это как пить брагу широкими глотками. Нет страха. Нет неуверенности. Я так долго полагался лишь на них. Я ненавидел их, мечтал больше всего на свете о том, чтобы не видеть, понимаешь? — Не видеть? — приподняв голову, с удивлением переспросил Чонхо. — Сны не видеть! — поправился Есан. — Страшные, мерзкие, отвратительное сны — они меня томили и заставляли бояться ночи, но я так привык к ним, жил ими. Чан сказал, что мои метания можно понять. Каждый ищет в этом мире что-то, что может его защитить. А мне надо было не только защищаться самому — мне надо было защищать других. Но своё оружие необязательно любить. — Есан вздохнул. — Просто в него надо верить. Бесконечно верить, как верил я. Потому что больше верить было не во что. У меня были только эти силы, мои омеги и то будущее, которое мне предрёк мой отец. Я не искал этой ответственности, она была мне навязана... И я ненавидел и её тоже, и так же боялся потерять её. Потому что она давала мне право жить дальше. — Он умолк, пытаясь справиться с внезапным комом в горле. — А потом появился я, — тихо сказал Чонхо. — И попытался утишить твою боль. И почти лишил тебя твоего оружия, твоей опоры, твоей силы. Как же тебе было страшно, мой бедный лисёнок... Не плачь, умоляю... — Нет, нет, — торопливо помотал головой Есан, шмыгая носом. — Это не слёзы. Я и сам не понимал, да и не понимаю, жалею я о своих снах или счастлив без них. Чан как-то сказал, что иногда и то, что уничтожает нас, может стать для нас единственным спасением. И потом, даже если это не нужно и мешает, мы скучаем, тоскуем об этом, хотя и ненавидели это всей душой... Просто... — Он вздохнул и повернулся набок, оказываясь глаза в глаза с Чонхо. — Понимаешь... — Голос его невольно снизился до шёпота под ласковым светом прекрасных звёзд напротив. — Если бы только сны, я был бы счастлив. Но есть и другое. Я ненавижу свои силы, но эти полтора года я держался, на этой ненависти. Я тратил себя, не жалея, терзался, понимая, что не справляюсь со своими тенями, но всё, что они давали мне, всё, что хлестало из меня, я тратил не глядючи, не думая ни о чём. И это давало мне возможность двигаться дальше, бездумно, безнадежно — но дальше. Правда, в конце концов именно это чуть меня и не сгубило: я потерял способность хотя бы немного чувствовать опасность, уверовал в то, что мне никто не указ, что люди вокруг — ничто по сравнению с тем, чем я стал. Увы... Я чуть не стал игрушкой в руках этих людей. — Я бы не позволил, — прошептал Чонхо. Он обнял Есана и потянул на себя. Улёгшись на широкую и такую удобную грудь своего альфы, Есан продолжил: — Я знаю. Наверно, я чувствовал, что ты рядом. — Врёшь, — лукаво прищурился Чонхо. — Я отличный охотник, а ты не так уж и всемогущ, лисёнок. — Я не всемогущ, нет... — Есан прикрыл глаза и улыбнулся. — А знаешь, когда я ныл Чану о своей вине перед моими несчастными омежками, что не смог увидеть того, что случилось с ними, он сказал, что я слишком высокого о себе мнения. — М? — Чонхо удивлённо приподнял голову. — Ага. — Есан невесело усмехнулся. — Сказал, что я слишком уверен в себе, раз думаю, что всё в этом мире завязано на мне и моих силах. — А-а, — протянул Чонхо. — В том смысле, что никто не обещал тебе, что ты сможешь всё на свете предотвратить с их помощью? — Ну... В том смысле, что у каждого своя судьба, и я должен быть благодарен, если мне дали возможность вмешаться хотя бы в чью-то жизнь, чтобы помочь. А требовать, чтобы мне дали власть вмешиваться в каждую — это навлекать на себя гнев за высокомерие и попытку встать вровень с богами. Я ведь не божество, понимаешь? И не могу брать на себя ответственность за всё, что происходит в этом мире. Это всего лишь нелепая и жалкая человеческая гордыня. — Есан смущённо хмыкнул и добавил тише: — Он иногда очень суров со мной бывает, хотя просто невозможно добрый. Чонхо обнял его крепче и внезапно перевернул на спину, нависая над ним и мерцая своими невозможными глазищами. — Хмм... А ты уверен, что ты не божество? — хищно улыбаясь, спросил он. — Ну, я... — Есан быстро облизнулся, и взгляд Чонхо тут же сосредоточился на его губах. — Иногда... когда я рядом с тобой... Ты так смотришь... — Он прикрыл глаза и расслабился, распластываясь под альфой. — Как — смотрю? — спросил тот и, склонившись, прижался к губам Есана. — Т-так-мхм-м... Поцелуй был нежадным, ласковым, но потом их снова повело. И когда Чонхо оторвался от припухших губ Есана, спускаясь влажными поцелуями на его шею и оглаживая бёдра, тот прошептал: — Я чувствую себя таким нужным... Рядом с тобой... Я чувствую себя таким важным, таким... красивым, славным, желанным и... Ну... Я чувствую себя... божеством... — Так и есть, — выдохнул ему в рот Чонхо и снова прильнул к нему, забирая Есана в невыносимо прекрасный и желанный плен.***
Юто гулил и сосредоточенно наматывал на свой пальчик тёмный Есанов локон. Он обожал волосы Есана, смеялся, когда, склонившись над ним, омега щекотал его кончиками своих отросших прядей, и всё старался оторвать хотя бы одну себе на память. Глядя на его сосредоточенную мордочку, Есан вдруг подумал о том, что вот уже несколько раз, застав их играющими, Сан не рычал и не косился на него подозрительно. Нет, альфа и раньше рычал невольно, потом бурчал извинения и просто садился рядом, не пытаясь забрать своего сына из рук Есана, однако в эти разы он лишь улыбался и шёл мимо — в дом, к Уёну. Отчего-то из-за осознания этого у Есана стало очень тепло в груди, а горло стеснила досада: он смог завоевать доверие своего — прямо говоря — врага, он сделал так, что Сан дал ему доступ к самому ценному, что у него было, — к своему сыну, но случилось это, когда они с Чонхо собрались уходить. И Есану было жаль, потому что он проникся к двоим малышам семейства Сана — Юто и Дио — по-настоящему странным для него теплом. Раньше дети никогда не вызывали у Есана ничего, кроме досадливого раздражения: они были слабы, не могли постоять за себя, были приставучими и иногда откровенно жестокими. Изменилось всё, когда он был у крассов. Вот там... Несмотря на то, что и дети этих кочевников предали его, были бы рады его поражению, Есан вспоминал о них с сожалением: именно дети первыми гибли обычно, когда речь шла о переделе власти в племени, это он знал точно. А те мальчишки... Они были милыми. И тянулись к его душевному теплу, его ласке и необычному для них вниманию, что его умиляло. Однако Юто и Дио — это было совершенно иное. С ними Есан впервые ощутил себя по-настоящему польщённым. Ведь Юто, видя его, начинал радостно лепетать что-то на своём и тянуть к нему ручки, иногда вырываясь даже из рук своего отца, а Дио, совсем ещё малыш, улыбался, если Есан склонялся над его колыбелькой и проводил по его пухлой щёчке и надутым губкам пальцем. И тогда омега чувствовал в груди какой-то странный трепет: он был словно избран этими малышами для своей защиты. Они доверяли ему. Причём совсем его не зная, не видя его, не понимая его слов. Он им просто нравился. Чан как-то сказал ему, что, скорее всего, малютки видят его "тень" и она им нравится. И если это было так, то это было не просто лестно — это было самое приятное, что кто-либо когда-либо говорил Есану о нём самом. А Дио и Юто "говорили" это своими беззубыми улыбкам, пухлыми пальчиками в его волосах, блестящими от радости, доверчиво распахнутыми ему навстречу глазами... И это были самые ценные слова в его жизни. По крайней мере, иногда ему так казалось. Так что да, он очень хотел домой, в волчью слободу, к Минхо, Хонджуну и Соёну, он собирался по пути зайти и проведать Юнги, обнять его крепко-крепко и попросить прощения за всё — это было очень важно. Он хотел дать покой Чонхо, который, конечно, оставался рядом с ним, и — реши Есан снова отправиться, куда глаза глядят, — пошёл бы за ним, не задумываясь, но это было просто жестоко по отношению нему. Всё это — да. И Есан решил, они всё уже обговорили, Чонхо надо было только доделать вместе с Хвасаном большой сарай в доме Чана, который после своей свадьбы внезапно стихийно занялся хозяйством вплотную и хотел всё закончить с домом до своего отбытия. Они с Нини решили идти вместе с Есаном и Чонхо, чтобы Чан мог проведать своих знакомых в омежьей деревне и сказаться Юнги, которого, как оказалось, неплохо знал и очень хорошо помнил. Дальше всё было понятно, и Уён с Руни уже стали потихоньку собирать большие котомки им в дорогу, и Нини, всё чаще заговаривающий с Есаном о предстоящей дороге, перестал уже её бояться и даже ждал её с нетерпением. Да, да, всё так, это было правильно и вполне своевременно: они должны были до первых зимних холодов перейти Синий скат и оказаться в Предгорье по ту сторону, а к настоящим морозам — дома. Всё было обговорено и построено, но... эти пальчики и первый зубик Юто... Эти глазки Дио... Да, Есан точно будет по ним скучать. Малыши уже несколько раз снились ему в снах, и там не было места ничему мутному и страшному. Омежки в этих снах кружились на огромных розовых цветах в воздухе, смеялись заливисто и тянули ручки к нему, к Есану. И только иногда Юто поворачивался на своём цветке и звонко звал кого-то другого — того, кого Есан никак не мог разглядеть... Вернее, он видел огромные, неземной красы голубые глаза, почему-то ему знакомые, хотя и явно детские, а также иногда почему-то крик Юто складывался в звонкое и весёлое "Бомгю!" — но это и всё. И когда Есан со смехом поделился с Чонхо этим своим сном и сказал, что, кажется, он нашёл для Юто его Истинного, тот с безмятежной улыбкой ответил, что всё возможно, а найти мальчика с ярко-голубыми глазами не будет, наверно, такой уж большой трудностью. Хотя сам он знал только одно семейство, которое могло дать такое потомство — это Хваны. И они замерли, глядя друг на друга с изумлением. — Да не, — неуверенно сказал Чонхо. — Это было бы... хм... уж слишком как-то странно и неправдоподобно. — А найти в одной стае столько Обещанных для моих омег — правдоподобно? — задумчиво спросил Есан. Чонхо вздохнул, играя бровями, и кивнул. — Ну, да. Воистину, чуден мир под рукой Мати Луны, — смиренно сказал он и обнял Есана. — Иди ко мне, маленький сводник-провидец, иди, я согрею тебя, и ты заснёшь без снов. Иди ко мне...***
Труднее всего в походе было Нини. Юноша был, конечно, и быстрым, и довольно выносливым, но всё равно уставал легче всех, начинал спотыкаться, хотя по-прежнему старательно улыбался и кивал встревоженно на него поглядывавшему Есану: — Всё хорошо, хорошо... Да хорошо же! — Он нетерпеливо вырывался из рук тут же к нему спешившего Чана. — Немного это... Да корни тут! Никогда не думал, что Синий скат такой лесистый! В конце концов, когда они, преодолев Скат, стали спускаться к Предгорью, было принято решение, что Чонхо обратится и будет нести Нини и Есана по очереди, а часть его клади возьмёт на себя Чан. Чонхо, фыркнув, спросил, к чему такие жертвы, если он может и омежек — лёгоньких, как пушинки, — нести, и кладь волком, хоть всю, но Чан строго напомнил ему, что он должен быть готов и защищать омег в случае нежданного нападения. Так что быть слишком перегруженным или утомлённым ему нельзя. А он в любом случае будет утомляться, потому что трусить с такой скоростью, чтобы Чан и особенно Есан не отставали, было труднее, чем бежать быстро и вольно. В конце концов, промаявшись какое-то время с этими сменами седоков, они позволили изнывающему Чонхо взять на спину обоих омег, а Чану отдали то, что нёс Есан. Не то чтобы это сильно огрузило Чана, однако Есану всё равно было стыдно, так что он с особым рвением ухаживал за своим дядей на их привалах. Делать это, однако, надо было незаметно, потому что Чан и так переживал, что он гораздо слабее, чем Чонхо, а перед Нини ему уж очень хотелось быть гордым и выносливым, не хуже альфы подготовленным к житейским бурям человеком. Нини же просто глаз с него не сводил. Есан иногда любовался этими двоими. Они и впрямь были созданы друг для друга. И то, как они, почти не глядя, ухаживали друг за другом за столом, передавая без просьбы один другому нужное, словно читали мысли друг друга, как одинаково восторженно смотрели вечерами у костра в украшенные звёздами небеса, как болтали ни о чём и находили поводы посмеяться над чем-то понятным только им двоим — всё это рождало огромное тепло в душе Есана. Он не завидовал, нет. У них с Чонхо всё было почти так же, только чуть менее страстно, резко, бурно что ли. Зато Есан лучше понимал Чонхо, у него получалось быстро подстраиваться под настроение альфы, который в этом путешествии взял на себя роль старшего и был часто напряжён и очень сосредоточен, беспокоясь о своих спутниках-подопечных. Он первым просыпался утром, уходил на разведку, чтобы прощупать грядущий путь, и последним засыпал — и то, только если они находили очень хорошее место для ночлега, безопасное со всех сторон. Только тогда они с Чаном позволяли себе засыпать одновременно. А иначе — дежурили по очереди у незатухающего костра. В общем-то шли они достаточно быстро, и Ветры дорог были милостивы к ним: они не встречали на своём пути ни буреломами поваленного леса, ни обвалов, ни враждебно настроенных людей. Заходили в деревеньки они очень редко, только чтобы пополнить припасы, да и то Чонхо разрешал это неохотно. Видно было, что ему очень не терпится добраться до знакомой местности. Однако самодурством он своих спутников не мучил и давал отдохнуть вдосталь. Не скупился на хороший хлеб и мясо, заботливо прикупил несколько одеял и тёплой одежды, чтобы "его" люди не заболели. Самому ему это было ни к чему: волчья шкура согрела бы его в любом случае лучше, чем любая одежда. А если деревня была побольше и побогаче — так и остановиться в хорошем доме и поспать на мягком и удобном ложе не отказывался. Тем более, что это позволяло им разделиться по парам и наласкаться вдоволь, чего Чану и Нини явно недоставало в остальное время. И это было иногда очень заметно. Чонхо у Сана смог относительно насытиться Есаном, взять своё за всё время их разлуки, кроме того незадолго до отбытия они вместе провели гон, так что им было в этом гораздо легче, чем недавно порученным Нини и Чану, которые, несмотря на "сладкое время", закончившееся у них почти накануне отбытия, всё ещё явно были голодны друг до друга. Очень голодны. Они порой целые день шли рука об руку, хотя, конечно, идти было бы легче по отдельности, но Чонхо не делал им замечаний: кажется, он так же, как и Есан, умилялся на своих спутников. Те же на самом деле стеснялись своих желаний, но иногда просто не могли противиться им — их так и тянуло прижаться друг к другу, они стремились друг к другу губами, рукам, телами, душами и сердцами. Заниматься чем-то по отдельности у них не очень получалось, так что любое задание Чонхо они выполняли вместе. И Чан, словно горячий юный альфа, не мог иногда себя сдержать, чем веселил Чонхо и вгонял в краску Есана, а потом тихо извинялся, облизывая зацелованные губы и украдкой трогая плечи смущённого Нини. Впрочем это самое смущение Нини было очень условным, потому что он вовсе не сопротивлялся приставаниям своего новоиспечённого супруга, сдавался его напору сразу, а иногда был первым, кто толкал Чана на непотребства. Чем безумно изумлял Есана, который не мог понять этой смелости Нини в отношении мужа, его открытости и уверенности в том, что его не пристыдят, не оттолкнут, не поругают за эту искренность в желаниях. От того, что этих двоих тянуло друг к другу со страной силой, было и такое, что Есан и Чонхо были вынуждены спасаться от дикого смущения: возвращаясь с хворостом или водой для ужина, они иногда заставали Чана и Нини за весьма откровенными делами. Чонхо обычно весьма терпеливо относился к таким моментам их походной жизни. Он хмыкал, осторожно клал все, что было у него в руках на землю недалеко от площадки привала, где юные непотребники отдавались похоти, хватал алого от смущения Есана за руки — а то и на руки — и утаскивал подальше, чтобы... Ну, там по-разному было. И иногда Есан просто выслушивал оправдания Чонхо, который понимал Чана. А иногда... О, Синий скат много чего увидел на самом деле! И Есан на своём опыте опробовал, насколько всё же большим благом было мягкое ложе и как же всё-таки неудобно трахаться на лоне природы! Даже под прекрасным звёздным небом! Оно вообще-то не спасало совершенно! Когда тебя прижимают грудью к шершавой коре, жёстко и с наслаждением охаживая сзади, когда под коленями — каменная твердь, да даже когда под спиной вроде как мягкая трава — это ужасно неудобно! И в последнее время они с Чонхо, не сговариваясь, стали усылать за водой, грибами или дровами своих развратных спутников. Ждать их возвращения и ужина было, конечно, дольше, но зато мягкое одеяло под спиной позволяло стонать гораздо более свободно и естественно, когда Чонхо, не сдерживаясь, мстил Чану и Нини, вытрахивая из Есана душу прямо возле только что разведённого костра. Найти для него сушняк они могли на крайний случай и сами, не дожидаясь, пока Нини и Чан распугают всю живность вокруг своими похотливыми стонами и соизволят вспомнить о замерзающих и голодных своих товарищах. В общем, дорога была сложной, но интересной. Очень интересной. И Есан даже немного пожалел, когда вдали они увидели огни деревни, а Чонхо, глубоко вдохнув, тихо сказал: — Наши... В этой деревне волки, друзья... Та деревня у Синего ската, откуда... — Он помялся. — Откуда Чимин, помнишь, Есани? Это она. — Кто такой Чимин? — тихо спросил Нини. У него было встревоженное лицо, и Чан тут же прижал его к себе, хотя и сам обеспокоенно хмурился. Есан и Чонхо быстро переглянулись, и альфа едва заметно покачал головой. — Я расскажу позже, ладно? — улыбнулся Есан Нини и ласково погладил его по голове, быстро стирая лёгкие ниточки тревоги, которые у Нини были на поверхности "тени". Он обожал делать это, видя, как явно становится омежке легче и как он любит, когда Есан его вот так трогает. — Не бойся. Там, впереди — только друзья. — И всё же, — чуть хмурясь, сказал Чан, — стоит сначала нам сходить посмотреть, как что. — Согласен, — кивнул Чонхо. — Я быстро. Вы здесь. — Он показал пальцев Чану в грудь. — Спрячь омег и спрячься на всякий случай с ними. Только на мой голос или вой выходите. Чан кивнул, и Нини с Есаном послушно пошли вслед за ним, а Чонхо, обратившись, помчался в деревню.***
— Еса-а-ан! Этот крик заставил вздрогнуть всех, а когда во двор дома Главы деревни Сокджина, куда их привели гостеприимные омеги-хозяева, влетел Соён и кинулся в мгновенно распахнутые объятия Есана, все тут же заулыбались, загудели, радуясь этой душевной встрече. — Ну, ну, тише... Тише, Ёни... Что ты... что... — шептал Есан, обнимая в ответ плачущего у него на плече омегу и пытаясь улыбаться. Всё в душе у него перевернулось от какого-то странной болезненной радости при виде этого омежки — такого сильного, чуть пополневшего, крепенького и похорошевшего до невозможности. Соён всхлипывал, туго сжимал его, будто боялся потерять снова, и плакал навзрыд. Есан быстро охватил его "тень" и блаженно прикрыл глаза. Понятно, почему так бурно отвечает Соён на всё сейчас: внутри у него была жизнь. Пока ещё робкая, зародившаяся совсем-совсем недавно, но была. И она уже влияла на своего папочку, заставляя его плакать и, наверняка, смеяться по пустякам. А потом Есан увидел и Субина. Глаза альфы блестели от радости, он улыбался широко, хотя и несколько растерянно. Поймав же взгляд Есана, он вдруг низко склонился перед ним. Есан засмеялся, всхлипывая и чувствуя, что — счастлив. Он дома... То есть, конечно, пока не совсем чтобы дома, но почти. А потом он увидел вошедшего во двор Хонджуна. На лице рыжего омеги было немного растерянное выражение, там смешались и радость, и изумление, и обида. Да... Есан его понимал. Он ласково сжал в объятиях Соёна и тихо сказал ему на ухо: — Ну же, милый... Я безумно рад тебя видеть, Ёни, но тебе надо успокоиться. Плакать ни к чему, я снова с вами. И я никуда не уйду больше. — Обещаешь? — всхлипнул Соён, глядя на него мокрыми сияющими глазами. Есан кивнул и отстранился от него, придерживая его за плечи. Он кивнул Субину, тот подошёл ближе и снова поклонился. Есан улыбнулся ему и подал руку. Субин сжал её осторожно, а потом прижал к сердцу. — Есан, — тихо сказал он. — Ты ведь знаешь... — Я всё знаю, милый, — ответил ему Есан и мягко подтолкнул к нему Соёна. — Успокой скорее своего омежку. Ему никак нельзя сейчас волноваться. Береги его, Бин. Субин тут же обнял Соёна, и тот прижался к нему доверчиво и покорно. А Есан шагнул навстречу медленно подходящего к нему Хонджуну и, повинуясь внутреннему порыву, поклонился ему почти так же низко, как поклонился до этого ему самому Субин. И сразу почувствовал, как немного встревоженная сила Хонджуна потерялась, растворилась: омега явно был озадачен и растерян таким проявлением глубочайшего уважения со стороны того, с кем в общем-то они всегда был на равных. А Есан, выпрямившись, тихо сказал, глядя в широко раскрытые глаза Хонджуна: — Прости меня, омега. Прости, я виноват перед тобой. — Виноват? — недоверчиво прищурился Хонджун. — Неужели? Есан кивнул и печально улыбнулся. — Я ушёл в погоню за своими дивами, я был потерян и хотел найти себя. И я бросил тебя. Мои омеги... Я оставил их на тебя, слова тебе не сказав, нагрузил твои плечи своими заботами. Прости. Он хотел было снова склониться перед Хонджуном, чувствуя, что что-то внутри него медленно разжимается. Оказывается, говорить о том, что давно томит душу, приятно и... легко. Хонджун не дал ему поклониться, быстро шагнул навстречу и сжал в объятиях. — Леший ты полосатый, Кан Есан, — сдавленно пробормотал он, — жив! Слава Мати Луне, ты жив, сукин ты сын! — Жив, — прошептал Есан, обнимая его в ответ. — Я жив. Все вокруг молчали, только Соён тихо всхлипывал, да тихо покашливал рядом Чан, который, кажется, немного простыл на последней ночёвке. Есан прикрыл глаза и почувствовал, как катятся из них лёгкие и светлые слёзы. Дома... Он дома. И вокруг — друзья. Есан улыбнулся широко и радостно, а потом повернулся к Чонхо, который стоял чуть в стороне. Всё замерло у него в груди, и улыбка смоляным слепком застыла на его губах. Рядом с Чонхо, чуть приобнимая его одной рукой, стоял высокий мощный молодой альфа, явно волк, красивый, с очень приятной и очень знакомой улыбкой, обращённой к нему, к Есану. На другой руке у мужчины, которого заполошно трепыхнувшееся от страха сознание Есана упорно не желало узнавать, сидел мальчик. Крепенький, хотя и не слишком пухлый, полуторагодовалый или чуть старше, с тёмными, чуть завивающимися на лбу волосиками и большими выразительными глазами на невероятно милом лице. А над головой у этого малыша развевалось, лениво покачиваясь из стороны в сторону, алое, жаркое, словно живое пламя.