***
— Вставай! Есан вздрогнул, всё тело прошило болью, но снова нырнуть в спасительное ничто не вышло. — Вставай, Кан Есан! Он мучительно застонал, пытаясь понять, почему при каждом крике внутри его головы разрывается что-то алым и зелёным. — Где ты?! Дай знать! Этот голос... Это был не человеческий голос, нет, это был волчий отчаянный рык, который почему-то обретал человеческое звучание, но словно состоял из трёх голосов, яростных, гулких, отчаянных. — Есан! Где ты! Он завозился, пытаясь осознать себя и понять, где находится. Плечо выламывала боль, тело было словно оковано чем-то тугим и жёстким, а рот был забит так, что он не мог произнести ни слова. — Вставай! Омега! Мой омега! "Чонхо! — взорвалось у него в голове. — Мой волк... Чонхо!" Но отчего-то, кроме голоса, ничего внутри себя он чувствовал: не было нити, по которой он мог дойти до Чонхо, не было сил, чтобы протянуть к нему свою "тень". Слабо плеснулся внутри источник — и утих. Но Есан уже пробудился. Он понял, что лежит всё там же, в сене, внутри, закиданный им. И это самое сено — пахучее, свежее — не даст никому приблизиться к нему, не даст найти его. Он изогнулся в попытке выпростаться из верёвок, которыми был связан, и понял, что не сможет. Тогда он снова попробовал крикнуть — не вышло. Гихён затолкал ему в рот ветошку, видимо, смоченную чем-то солёным, так как горло, высушенное этой солью, перехватывало острой режущей болью от любой попытки издать звук. "Выбирайся! — услышал он в голове. — Слышишь, омега! Где бы ты ни был, дай мне хоть один знак! Где ты? Где?!" То, что это Чонхо ищет его, что это он пытается протянуться к его сознанию, было очевидно, как и то, что надо было выбираться самому. Каким бы ни был чутким нос у Чонхо, он не учует Есана, ведь, судя по тому, что чуял на себе омега, поганый Гихён облизал ему шею, а может, и запястья, и... Есан с мучительным хрипом в ужасе закрыл глаза, понимая, что альфа мог сделать с ним что угодно. И это отчаяние придало ему сил. От страха, что Гихён может вернуться и закончить начатое, он стал медленно набирать хоть что-то из почти пустого источника. Он зажмурился и стал медленно, с силой вертеть запястьями, пытаясь ослабить верёвки, и звать, тянуть из себя силы, направляя их в свои пальцы. Когда они знакомо загорелись лёгким теплом, Есан всхлипнул от радости, но тут же снова сосредоточился и стал тянуть сильнее. И вот он почувствовал, как пальцы, ухватившие конец верёвки, начинают разогревать её, она обожгла Есану кисти, вспыхнув и мгновенно выгорев дотла. И он, глухо застонав от боли, наконец-то смог вытянуть освобождённые руки. С яростью вытащил он изо рта грязную ветошь и отшвырнул его, а потом, не обращая внимания на изводящую плечи и грудь боль, стал судорожно развязывать хитрые узлы которыми скрутил его Гихён. Дотянуться до Чонхо сил у него не было. Кричать он не решался: за стенами сарая было отчего-то до ужаса тихо, хотя сквозь щели пробивался свет дня, но рядом могли быть часовые из сурры. Так что, едва справившись с верёвками, он осторожно подполз к краю навеса. Лестница показалась ему хлипкой и шаткой, но он, стиснув зубы, напомнил себе, что по ней Гихён поднялся с ним на руках, так что бояться не стоило. Дико болело плечо, горло рвало от соли, и желание пить туманило разум. Ему удалось спуститься тихо, а потом, благословляя Звёзды, и Мати Луну, он увидел, что в небольшом корыте на полу в углу есть вода. Он жадно напился, а остатками обмыл себе залитое потом лицо. Осторожно и быстро, насколько мог, он обследовал свою рану, стянув тряпицы с засохшей кровью. На ощупь рана вспухла и сочилась сукровицей. Есан оторвал от своей рубахи, хотя и не самой чистой, большой лоскут, укоротив её почти до пояса, и кое-как, зажимаясь подбородком и хрипло постанывая от боли, перевязал себя. Натянув рубаху, он подполз, не решаясь встать во весь рост, к двери и заглянул в щель. Двор был пуст. Он не был похож на тот, что был у волков — этот двор. На нём почти не было хозяйственных принадлежностей, не было дровницы — хотя, может, она была за домом. Так что двор был пуст и весь порос вольной травой. И дом, что стоял напротив сарая, выглядел заброшенным, старым. И лишь нараспашку оставленные добротные ставни показывали, что всё же в нём кто-то жил. Есан приоткрыл дверь, выглянул и, не заметив опасности, побежал к дому. Он не мог уйти просто так. Ему надо было проверить. Мысль о мальчике, который плакал ночью в этом доме, не оставляла его всё это время. Омега быстро поднялся на крыльцо, тревожно оглянулся и зашёл в дом. Там везде пахло полынью и перцем, а значит, это был дом Гихёна. Есана чуть не стошнило, но он, стиснув зубы, быстро пошёл к небольшой лестнице на чердак, по пути оглядывая всё. Он увидел дверь в подпол, дёрнул её, не раздумывая, но она была заперта. Чердак, на который он взобрался по шаткой лестнице, был пуст. И только что-то вроде гнезда из тряпок и слабый, жалкий аромат молока и каких-то ягод — сладковатый, свежий — говорил о том, что ребёнок здесь ночью был, что он не причудился Есану в бреду горячки от раны. Только вот где он теперь? "Всех детей — в дом вожака!" — вспыхнуло у него в голове воспоминание. И вдруг он услышал приближающиеся голоса: кто-то подходил к дому со стороны улицы. Он в панике присел под маленьким окошком, которое было на чердаке, и замер, напряжённо вслушиваясь в эти голоса. Это была сурра. Голоса были грубые, но в них ощущалась торопливая неуверенность, даже страх. Это были альфы, судя по резким и остро-кислым запахам, которые донёс до трепещущего от страха Есана ветер, когда он всё же решился осторожно выглянуть в окошечко чердака. Оно выходило на сарай, и он увидел, как альфы — их было двое — едва войдя во двор, тут же ринулись к сараю: значит, они пришли за ним. Они ввалились туда оба, а Есан заметался в поисках того, чем можно было заложить дверь на чердаке или сделать запор: два больших кольца были вбиты в пол у дверцы, но запора самого не было. Ничего не найдя, он вздрогнул и присел, когда услышал яростный крик: — Его здесь нет! Нет! Альфы в сарае подняли грохот, видимо, громя всё, что там было в его поисках, а Есан сидя у стены стал в отчаянии пытаться достучаться до своей силы. В руках он сжимал черенок от лопаты, который нашёл в углу. Для запора тот был слишком толстым, а вот как оружие, может, и сгодился бы, если бы у Есана были силы драться или хотя бы какое-то умение это делать. Но он умел сражаться только своими внутренними силами, которые сейчас подводили его, не желая проявляться. И даже ужас за себя и свою судьбу, если он попадёт в руки к этим альфам, не помогал: в источнике через несколько мгновение зачернело что-то, но этого было мало. А голоса альф между тем приближались: они явно шли к дому. — Здесь есть запах сена! — услышал Есан взволнованный голос одного из них. — Он здесь! Я же... — Хера он сюда пойдёт! Он убежал в лес, говорю тебе! — яростно перебил его второй, ниже и грубее. — Надо бежать туда, если волки его найдут, нам хана! Этого серого удерживает только обещание убить этого омегу! — Нихера не удерживает! — яростно пролаял первый. Судя по звукам, они начали переворачивать мебель в поисках Есана, а тот, пытаясь продышаться, дрожащими руками собирал в своих слабых пальцах остатки силы. — Ты видел, как он убил этого оборотыша?! Он своего убил, не задумываясь! — От него этим омегой пахло, я и сам почуял, — хрипло выговорил второй. — И я бы тоже убил. Вот только где этот поганец, а? Я говорю тебе: в лес ушёл, в лес! Поймать надо, иначе мы не сладим с ними! Детей они своих вытребуют, это точно, вождь мёртв, а Доньо долго против этого их синеглазого не сдюжит. Если и этого найдут сами — выжгут нас всех! — И так выжгут, — злобно ответил первый. — Уже жгут. Кто ж знал, что они успеют прийти, а наши так обосрутся с этими омегами несчастными! Тоже мне! Против троих омег не могли сдюжить! — Эти омеги своих детей пытались защитить, — угрюмо огрызнулся второй. — С такими хрен быстро сдюжишь. Сам-то в лесу обозников мирных грабил, так и заткнись. Чего мы здесь делаем? У нас один козырь — это шаман. Пока у нас, можем выжить и ещё сторговать себе чего. Они не тронут, побоятся, что грохнем. Говорю тебе, нет его здесь, в лес утёк. — Ладно, иди, я загляну на чердак и за тобой! — словно нехотя сдался первый. И под его шагами заскрипела лестница. Понимая, что это конец, что сейчас его схватят и сделают заложником, что волки на самом деле не нападут, пока он в опасности, Есан, зацепившись сознанием за собственный страх, нашёл в себе силы скользнуть в угол чердака, где было гнездо из тряпок, сделанное для малыша. С дико бьющимся сердцем, вслушиваясь с тяжёлые грузные шаги по лестнице, он сгрёб тряпьё, забился между двумя тяжёлыми рундуками, запертыми на большие ржавые замки, и зарылся в тряпье, пахнущее молоком, мочой и немного — совсем немного — всё ещё нежным сладковатым ягодным духом. Убежище получилось хреновое, но лучшего у Есана не было. Когда альфа открыл напольную дверь чердака, Есан подумал, что всё напрасно: его сердце выбивало грудную клеть, выпрыгивало и стучало на весь чердак, выдавая его с головой. Он всеми силами пытался усмирить свой запах, тратя на это ту малую толику сил, что у него оставалась, глуша свой дух и пытаясь усмирить плоть. Альфа быстро прошёлся по чердаку, дошёл до окошка, выглянул в него, выругался по-чёрному и огляделся. Есан не смог себя заставить зажмуриться, он видел сквозь тряпьё, что у альфы было грубоватое, мужественное и очень злое лицо, чёрные брови его хмурились, а огромные кулаки были сжаты. Он повёл носом и вдруг брезгливо поморщился, кинув взгляд на кучу тряпок, в которой пытался сделаться маленьким и незаметным Есан. Сурра было сделал шаг к ней, к этой куче, но потом лицо его исказилось отвращением, он резко развернулся и в два шага дойдя до дыры в полу, медленно в ней скрылся. Есан смог снова дышать. Он выдохнул, но двинуться не смел, пока не услышал, как хлопнула входная дверь. Тогда он быстро скинул с себя тряпьё и ринулся к окошку, осторожно выглянул и увидел, как альфа идёт к калитке, выходит в неё и направляется куда-то за дом. Только тогда Есан позволил себе медленно опуститься на пол на колени и, стиснув пальцы в замок, глухо и тихо, сдерживаясь, зарыдать. Это было не от страха, нет, не от боли, которая с новой силой стала терзать ему плечо. Это было от того дикого напряжения, которое он только что испытал. Он плакал и молился... молился всему, что знал: — О, Мати Луна... И, Звёзды Всесветлые, о, Ветер, прошу, услышьте! Силы, мои силы... Я ненавидел их, я проклинал их, я был глуп! Мне нужны они, нужны! Я чувствую, я знаю, я молю вас: дайте мне их, дайте в последний раз, пусть после иссякнут, но сейчас — дайте мне их! Я клянусь, что не сделаю никому зла! Я просто хочу к Чонхо! К моему волку, о Мати Луна, умоляю! К своему истинному! О, Ветер Чёрных дорог, о Ветер перекрёстков, о Ветер, сияющий хаосом и смертью, вас прошу! Помогите мне добраться до него! Помогите мне, дайте, дайте мне сил! Он выкрикнул последнее слово, уже ничего не боясь, не пытаясь быть тише, не сдерживая своих рыданий — слабый, открытый, раненый, ни на что не годный... Он молил о том, чтобы обрести защиту — и искал её не в себе, больше нет. Он хотел к своему альфе. Он хотел всего лишь раз снова оказаться в руках Чонхо, заглянуть ему в глаза и сказать, крикнуть, чтобы он услышал, чтобы поверил: — Я люблю тебя! Чонхо! Люблю! Где ты?! Что-то звякнуло и словно разбилось у него в голове, он зажмурился от того, что под веками разлился тёплый ровный золотистый свет. И из этого света на него дохнуло родным: палёная смола на ветвях костра тонко струила вверх лёгким дымком, а от реки тянуло свежестью и волей... — Нашёл! — Рычание, которые отдалось по всему его телу звёздчатыми мурашками, было таким счастливым, что он не поверил: слишком... слишком просто... — Нашёл! Санни! Я иду к тебе! — Чонхо, — прошептал он, пытаясь всмотреться в сияющую теплым золотом даль, но не находя там знакомых очертаний волчьей фигуры. — Чонхо... Это ведь ты?.. — Я рядом, лисёнок, — окатило его бархатом любимого голоса. — Просто дождись меня!.. Дождись того, кто будет... от меня! Свет погас, всё прервалось, но то тепло, которое наполнило его душу, дало Есану силы. Он поднялся на ноги и быстро спустился с чердака, в два шага дошёл до входной двери — и выбежал на крыльцо. И в это самое мгновение он услышал снова то, знакомое и ужасное слово, с которого всё началось: — Пожар! ...зажгли дома! Пожар! И он увидел, как вдалеке, где виднелись серые приземистые дома, идёт дым, а потом взмётываются в небеса языки алого пламени, захватывая эти дома как-то сразу, одновременно, вместе с заборами и постройками внутри дворов. Есан поковылял к калитке, но открыть её не успел: через забор дома огромной серо-рыжей молнией перелетел волк, приземлился неподалёку от Есана на лапы и, увидев его, оскалился, поднял голову в небо и завыл. Есан хрипло вскрикнул от неожиданности, когда волк пошёл на него: он не узнавал его, и мысль о том, что это может быть кто-то из друзей Гихёна, внезапно закружила ему голову. Он невольно вытянул руку, и из неё вылетела тонкая острая плеть хлыста, она ударила волка по морде, но тот лишь изумлённо зарычал, остановился и помотал головой. А потом вокруг него образовалась чёрно-рыжая метель, и Есан с облегчением узнал в проявившемся сквозь неё могучем парне Ким Намджуна, оружейника, перевёртыша-полукровку. Ничуть не стесняясь своей наготы, Намджун нахмурился и рявкнул на Есана, который упёрся спиной о забор и пытался сглотнуть кислый ком только что пережитого страха: — Спятил?! Ты спятил, шаман?! Ты к сурре что ли перекинулся, а? Есан торопливо помотал головой, снова выставил руку, пытаясь показать, что нет, не перекинулся, просто говорить отчего-то не может, но Намджун, неверно его поняв, яростно и хрипло зарычал и, сделав обманное движение вправо, кинулся на него, схватил и мгновенно скрутил ему руки за спиной. Теряя сознание от боли в плече Есан ещё смог услышать на грани тьмы, как выругался волк, ослабляя свой железный захват.***
В который раз Есан приходил в себя за этот проклятый день? Сейчас ему в лицо лили воду, она душила его, и он, зажимаясь и отфыркиваясь, толкнул сильные руки, которые это делали от себя. — Очнулся, бестолковый, — проворчал Намджун. Они по-прежнему были во дворе, откуда-то сзади наносило жаром и гарью пожара, кричали люди, раздавался призывный и яростный волчий вой, а Намджун успел где-то найти штаны и теперь склонялся над Есаном с тревогой в обычно непроницаемых и холодных глазах. — Ты как? Идти сможешь? — коротко и отрывисто спросил он. — Тебя все ищут, а ты здесь валяешься. — Из-за тебя и валяюсь, — процедил сквозь зубы Есан, старательно ощупывая рану. Намджун мельком посмотрел на него и поднялся, прищуриваясь на солнце. — Прости. Думал, ты снова меня ударить хочешь, — деловито пояснил он. Есан кивнул и стал осторожно вставать. Ноги почти не держали, и Намджуну пришлось его снова подхватить под локоть. — Идти сможешь? — Смогу, — кивнул Есан. — А где мой... — Чонхо и Сонхва ведут переговоры с сыном вождя, чтобы отдал детей миром. — Детей? — Есан остановился как вкопанный и в ужасе посмотрел на Намджуна. Но тот и глазом не повёл. Его всегда мрачное лицо так и осталось непоколебимо мрачным. — Эти твари выманили нас за Предгорную, а сами напали на омег и детей. Там было немного, ребятишки из Долинной, самой Предгорной и трое наших. Но они взяли только омежек. Им вообще нужны только омеги, они на них как помешались. Наши, кто успел, попытались их защитить, но они порезали Субина, тяжело ранили Юнхо и этого... как его... с вами пришёл. А его омегу, который, кажется, отчаяннее всех пытался им помешать, убили. Кто-то говорит, что Минги и Доджо ранены смертельно, но пока живы. Они тоже защищали малышей, да ещё и попытались отнять тех, кого они уже посадили в возок. У этих тварей были стрелы и ножи в каком-то отваре, который жжёт волчьи шкуры и убивает людей. Вот и вышло так... Тем более, что из Долинных и Предгорных омеги были почти одни, а они так себе защита. Только сами в плен попали. Есан слушал с ужасом, пытаясь осознать, насколько огромной была беда, пришедшая вместе с суррой на их землю. "Тот... Тот, с которым вы пришли... Убили его омегу... — вертелось у него в голове. — Нет. Нет, нет, это не могут быть Чан и Нини, нет! Никак не могут! Я бы почувствовал! Я бы... Нет, нет, Чана точно бы почувствовал!" Он жмурил глаза, запинался, тяжело опираясь на руку Намджуна и буквально силой заставляя себя идти. "Нет, не верю! Это не Нини! Чан бы почуял... Он бы смог предвидеть его гибель! — Эта мысль и ему самому показалась нелепой, но он в отчаянии зацепился за неё и погнал от себя сомнения, запрещая себе думать о дяде и его нежном тонконогом омежке. — Минги! — тут же послушно сменилось у него в голове. — Минги... О, нет! Нет!" — А что... Минги... — выговорил он, задыхаясь, словно на бегу, хотя шли они просто невыносимо медленно. — Не знаю, — холодно ответил Намджун. — Его ранили стрелой в грудь. Выживет, нет — никто не может сказать. Я ничего почти не знаю, сам прибежал недавно, был в обозе, на нас напал резведотряд сурры, еле отбились. Роён убит, Чонгук, Манчон и Гихёк серьёзно ранены. Есан сдавленно вскрикнул и вцепился в его руку, чувствуя, что у него снова всё темнеет перед глазами. Роён... Милый мальчик Роён... Омежка, который так был счастлив, когда Есан покидал волчью деревню, потому что готовился к свадьбе... А теперь... — Но это ещё не всё, — внезапно снова заговорил Намджун. — Эти твари почти подчистую выбили обоз из Заозёрья. Там были почти одни альфы, всего пара омег, они уже были на подходе к Предгорной, когда начался пожар, и на них напали, вырезая всех. Омег сурра забрала, а альфы... так и остались там... Это всё, что мне передали, всё, что я понял из волчьей связи... Там... Там сейчас все путаются. Но вроде это всё... Намджун утих и стиснул невольно руку Есана сильнее, и тот понял, что, как бы ни был этот альфа непробиваем, а всё равно в душе его жуткая боль и страшная тоска сейчас. — А давай я обращусь и ты на мне поедешь? — нетерпеливо вдруг сказал Намджун. — Долго идём, ты слаб и... В это время из-за угла на них вылетели трое альф сурры. Они с воплями от кого-то бежали, и тут, увидев Намджуна, отчаянно выставили перед собой обнажённые мечи. Оттолкнув Есана в сторону, волк прикрыл его спиной и встал нерушимой скалой, следя глазами за то приближающимися к нему, то отскакивающими от него фигурами врагов. Кочевники отчего-то явно боялись напасть, и когда Намджун опустил голову и издал яростный рык, кидаясь на одного, что стоял справа, остальные двое с воплями понеслись мимо, тогда как невезучий их товарищ попытался отмахнуться от волка мечом и, получив огромным кулаком в лицо, а потом и рукояткой этого же меча по голове, остался лежать посреди улицы. — Наши, видимо, справились, — повернулся к застывшему и никак не могущему оправиться от только что увиденного Есану Намджун. — Смотри, деревня горит со всех сторон. И твари бегут. Нам надо скорее выбираться, пока огонь не окружил. Чонхо приказал вывести тебя любой ценой. — Почему он сам не пришёл за мной? — неожиданно жалостливым голосом пробормотал Есан. — Я ждал его... — Потому что они с Сонхва попали в засаду, когда пошли договариваться о детях. На них напали, и только по волчьей связи он передать смог, что нашёл тебя, послал меня за тобой. — А сейчас, — глотая болезненный комок страха выговорил Есан, — сейчас он... жив? — Жив, — уверено и спокойно сказал Намджун. — Чтобы убить Чонхо, не хватит всей сурры. Так мне сказали все, кто о нём говорил. Не бойся, я не дам тебя в обиду. Мой Чимин... Намджун выдохнул, и внезапно от него потянуло чем-то сладковато-смородинным, так что Есан растерянно заморгал: этот альфа возбудился от одного имени своего омеги? Здесь? Посреди пожара и смерти?! Или это так сладко проявляется его страх за омегу? — Мой Чимин, — продолжил Намджун, — как мне сказали, обязан тебе жизнью. Ты подсказал, как сохранить ему жизнь, отняв глаза. Я обязан тебе теперь. И всегда хотел расплатиться. Они уже шли мимо пылающих домов, вокруг носились люди, мелькали тени волков, их встречали радостные и тревожные вскрики, и Есан не понимал, куда они идут, а Намджун уверенно вёл его вперёд, явно имея перед собой цель. Они остановились неподалёку от большого дома, вокруг которого цепью стояли волки, и пока Есан торопливо разглядывал волчьи фигуры, пытаясь угадать знакомых, Намджун обратился и ткнулся носом ему в руку. Когда Есан повернулся, огромный серо-рыжий волк, оскалив зубы, рыкнул повелительно. — Да, — кивнул Есан, — буду здесь. Прошу... — Он протянул руку, чтобы тронуть Намджуна за ухо, но тот снова оскалился и, недовольно заурчав, ушёл от касания. — Прошу... Верни мне моего Чонхо. Намджун уже развернулся и порысил к волкам, которые окружили дом — видимо, дом вождя. Есан тревожно оглядывался, пытаясь найти хоть кого-то, кто может сказать ему, что происходит и чего все ждут, когда вдруг ворота дома отворились, волки дружно оскалились и зарычали, но из ворот вышел Сонхва. Он шёл, прихрамывая, рубаха на нём была изорвана и в нескольких местах покрыта кровью, однако в руках он нёс две огромные корзины. А следом за ним... Есан увидел Чонхо. Тот был полуголый, в одних штанах, его лицо, грудь и руки были покрыты кровью, на плече зияла рана — почти такая же, как у Есана, но он тоже нёс две огромные корзины. В этих четырёх корзинах что-то возилось, шевелилось, из них доносились писк, плач и крики: там были малыши. Волки тут же стали один за другим обращаться, несколько побежало к Сонхва и Чонхо, помогая им, а другие перехватили корзины, стали разбирать малышей на руки, и вдруг один из них — Есан узнал Чанбина, своего несостоявшегося Обещанного, — крикнул: — Здесь нет Хосока! Где сын Юнхо?! Сонхва выпрямился, быстро окинул глазами мальчишек и нахмурился. — Но Хосок альфа! Его не должны были тронуть! — Хосока забрали со всеми! — яростно крикнул другой альфа, подходя справа. — Соён сказал, что его забрали! Вырывали из рук Минги! Он выглядел странно, этот волк: половина его головы была словно опалена, волосы поплавились и обгорели, но пронзительные голубые глаза сияли прежней жизнью, а вторая половина светлых волос развевалась на ветру. Это был Хёнджин, муж Джисона. Его всегда такое прекрасное лицо сейчас было словно наполовину укутано тьмой — видимо, сажей — но кроме того на нём была написана ненависть — дикая и бездонная. И только маленький мальчик в его руках — совсем кроха, месяца четыре, не больше — удерживал его, видимо, от того, чтобы кинуться в этой ярости на кого-нибудь по ту сторону забора, преодолев его быстрым прыжком. Сонхва резко развернулся к закрытым уже за его спиной воротам, подошёл и грохнул в них кулаком. — Вы отдали нам не всех! — бешено выкрикнул он. — Мы разорвём договор, если вы не отдадите всех! — Мы отдали всех, кого брали, — крикнул хриплый и злой голос с другой стороны забора. — Убирайтесь! Вы обещали нам время, а сами уже жжёте деревню! Это вы подлые нарушители договора! — Мы обещали время вам, а не вашим домам! — загромыхал Сонхва. — Немедленно отдайте нам юного альфу-полукровку, которого взяли из Предгорной! Альфу... Альфу?.. У Есана в голове словно что-то прояснилось. Он без сил сидел на земле, куда опустился как только увидел Чонхо живым и невредимым, и всё, что было до этого момента, не особо доходило до его сознания. — Мы брали омег! Нам нужны были только омеги! — заверещали из-за забора. — Убирайтесь, нелюди, иначе все узнают, насколько вы бесчестны! Вы убили нашего вождя! Если и мы возьмём жизнь вашего альфы взамен, то это всего лишь будет равноценный обмен! — Это ребёнок! — услышал Есан до боли любимый голос. Чонхо стоял рядом с Сонхва и, задрав голову, смотрел на клубы дыма над деревней. — Отдайте — и мы отпустим вас! Вы уже сегодня потерпели неудачу, не заставляйте нас снова нападать! — Нет у нас никакого альфы! Нет в этом доме больше детей, вы забрали всех! А если где и есть — так вы, верно, дом тот уже спалили! И сами во всём виноваты! Сонхва и Чонхо замерли, с ужасом глядя друг на друга, волки вокруг них умолкли, и несколько мгновений на этом месте, забитом людьми и волками, воцарилась смертельная тишина, нарушаемая лишь чавканьем пожирающего дерево пламени. И именно в этой тишине Есан услышал, отчётливо и ясно, как в его голове прозвучал хриплый громкий голос: "Детей в дом вождя! Кроме альфы! Его — в подвал, о нём молчать!" Тогда... там, в доме Гихёна... О каком альфе шла речь? И почему там — на отшибе? Может, потому что... Он и не помнил, как поднялся и заковылял обратно по той же дороге, по которой они шли с Намджуном. Шёл... бежал... пытался успеть, ведомый только одной мыслью: там, в том доме, был подвал! Точно был: когда он метался по нему в поисках убежища, он потянул ручку двери туда, но она была заперта. Кто запирает пустой подвал?! Почему он не додумался тогда?! "Пожалуйста... Пожалуйста, пожалуйста, о, Мати Луна! — молился он, подгоняя своё слабое тело и пытаясь осознать, что надо делать. — Пожалуйста, отведи... отведи огонь, нет... только не это... О, Мати... Нет!" — Есан! — услышал он крик за спиной. — Есан! Стой! Тебе нельзя... Это был кто-то их волков, кто-то побежал рядом с ним, спрашивая его о чём-то, и он, задыхаясь, продираясь сквозь шум в ушах, пробормотал: — Хосок... Он в подвале... Хосок... Мальчик... Сын Минги... — Сюда! — яростно закричали у его за спиной. — Сюда, волки! Но Есан не понимал, что вокруг происходит. Ведомый чем-то непонятным, он не мог остановиться — его тянуло туда, где поднимался огонь над крышей небольшого кривоватого домика, того, где он сегодня очнулся. Он видел огонь, он понимал, что в доме уже полно дыма, что дверь в подвал заперта и он со своими силами не сможет её открыть, но остановиться он не мог. Его кто-то попытался схватить сзади за плечо, оно отозвалось яростной болью, и он, в бешенстве вскрикнув, оттолкнул того, кто схватил его. И не сразу осознал, что тело очень легко поддалось и отлетело от толчка его пальцев. На крыльцо он взлетел, словно подхваченный крыльями, рвануло дверь и ещё успел услышать, как завопили за его спиной его имя, как зарычали там. Но он уже был около двери в подвал. "Давай! — яростно крикнул он себе. — Давай! Не смей слабеть! Ну же, где ты, когда вот так — мне нужна! Давай, погань чёрная! Дай мне силы!" И дверь, дубовая, тяжёлая, распахнулась ему навстречу, словно была сделана из тряпки. Изнутри, из тьмы, на него пахнуло чем-то кислым и острым, он успел заметить, как в дом ворвался ещё кто-то, но тут же выскочил обратно, а он стал торопливо спускаться по лестнице, чувствуя, слыша, ощущая — дыхание. Слабое, лёгкое... чуть отдающее чем-то ягодным и молочным. А потом он увидел. Алое пламя слабо стелилось вокруг головы малыша, который лежал на грязных тряпках в каком-то подобии деревянной, грубо сколоченной люльки. Оно едва дышало — это пламя. — Есан! — услышал он крик, и заходил наверху чьи-то ноги. — Есан! И столько отчаяния было в любимом голосе, что Есан словно очнулся. И тут же закашлялся: подвал стал наполняться дымом, которым был и дом переполнен, вот только, под действием своей силы, ворвавшись в него, Есан этого не понял. Он быстро приблизился к мальчику, и склонился над ним. Хосок спал. Но не крепким здоровым сном, а явно чем-то опоенный. Щёки у него были бледны, он едва дышал, и от его губ исходил запах острого и противно-сладковатого. "Сон-трава, — мелькнуло в голове у Есана. — Но как же... Он такой маленький! Он умрёт!" Есан обнял малыша, и прижался ухом к его сердцу: стучит. Медленно, словно лениво, но стучит. Есан опустился на колени и глубоко вдохнул, стараясь втягивать воздух снизу, куда ещё не дошёл дым. "Мне... нужны... силы... — Внутри колыхнулось и жалобно застонало что-то. — Мне... нужны силы... Сейчас!" И послушно дёрнулась пелена перед глазами — он оказался внутри "тени" Хосока. Всё, что раньше там светилось разноцветными нитями, сейчас было серо, и лишь вдали, далеко-далеко от Есана, мерцал жизнью блёкло-голубой огонёк. — Я иду к тебе, малыш, — шепнул он. И в это время что-то грохнуло вверху: видимо, обвалился потолок или лестница на чердак. Есан дрогнул, тень Хосока колыхнулась, но он уцепился сознанием за край и не дал себя вышвырнуть. — Я иду к тебе. Не пошёл — пополз. Сил не было, они оставляли его, он словно двигался сквозь воздух, который вдруг стал тягучим, липким, жёстким, он пах дымом и бешенством, он вопил громкое и отчаянное "Нет! Есан, нет!" — и наполнял уши шумом и звоном. Но Есан не мог остановиться, ведь тот огонёк, нежный и прекрасный, он угасал. Дёргался, пытался тянуться к своему спасителю, бросающему себя от камня до камня на этой смертельной дороге, но не дотягивался. Преодолевая боль, которая медленно, но неуклонно захватывала диким огнём все его существо, Есан полз к голубому огоньку. Он тянулся к нему руками, вытягивая жилы, он рвал себе живот об острые камни, — и полз, полз к огоньку. И чем ближе он подползал, тем огонёк был живее. Он не рос, но словно становился бойчее. Прыгал по земле, в своём углублении, словно в нетерпении, тянул маленькие язычки Есану навстречу. И когда, хрипя и задыхаясь, Есан всё же дотянулся до него рукой, он вспрыгнул ему в ладонь и скользнул, обжигая, по его руке, а потом приник к груди. И тут же словно обхватил Есана, ширясь и пламенея всё жарче. Есан пытался оторвать этот огонёк от себя, он стонал от боли — огонь жёгся всё сильнее и ощутимее, он выжигал Есана, и при этом всё рос, ширился и мужал. Есан чувствовал, что это пламя выпивает его, выдаивает из него последние силы, но не мог уже избавиться от него. И вот уже настоящий алый пожар, с синими гребнями и светло-золотой внутри, охватил всё существо Есана, заставляя его выгибаться от боли и кричать. А потом пламя содрогнулось, поднялось, вспыхнуло, утягивая за собой вверх корчащегося от боли Есана, и он почувствовал, как рассыпается — пеплом, огоньками светляков, речным песком — рассыпается и тает, видя прощальным взором, как раскидывается огромным небесным коромыслом по всей "тени" мальчика жизнь. Жизнь, которая снова была здесь. И тут же он ощутил — словно выкинутый из этого прекрасного мира ярких красок — как завозился в его руках Хосок, услышал, как захныкал, заплакал малыш и тут же закашлял. А Есан... открыл глаза. — Тише, — дрожащим голосом выговорил он. — Ты жив... Мальчик мой... — И с изумлением увидел, что больше нет над головой малыша пламени. Мальчик смотрел на него испуганными глазёнками и кашлял, плача и хватаясь за него своими пальчиками. — Есан! — услышал он рёв сверху. Тройной, волчий, яростный — это был рёв Чонхо, который продирался к ним сквозь горящие брёвна. Огни метались по подвалу, когда волки, откинув последние балки, склонились, заглядывая во тьму. Есан попробовал встать и понял, что не получится, но к нему уже сверху спускались. Это был Чонхо. Закрывая себе рот какой-то тряпкой, он кинулся к Есану, глаза у него были бешеные, полные тревожных и влажных огней, а лицо было искажено ужасом и гневом. — Санни, — прохрипел он, прижимая к лицу Есана мокрую тряпицу, а другой рукой накрывая такой же тряпицей личико Хосока. — Вставай, лисёнок, пойдём! — Он быстро опустился рядом с изнемогающим от тяжести мальчика на руках омегой, и потянул его на себя. Но Есан помотал головой и передал ему Хосока. — Унеси... его сначала, — хрипло вышептал он, чувствуя, что сейчас потеряет сознание. — Унеси... Он задыхается... — Нет, пойдём, я вынесу обоих... — Нет... — Есан перехватил дрожащими пальцами тряпицу и сильнее прижал её к носу. — Не смогу идти... — прохрипел он. — Понесёшь... Но сначала — его... — Уцепись, — упрямо мотнул головой Чонхо, пытаясь приладить его руки одной своей рукой себе на плечи. — Я вытяну. Но пальцы Есана никак не могли сжаться, и тогда омега сдвинул брови. — Да давай же ты быстрее, тупой альфа! — срываясь в шёпот, просипел он. — Я тут сдохну, споря с тобой! И Чонхо, на миг задержав на нём взгляд, поднялся и быстро пошёл к лестнице. Его тень исчезла наверху, когда Есан вдруг понял, что не может оставаться здесь ни мгновения. Он попробовал встать, но не смог, и тогда он пополз вперёд, к лестнице, чтобы Чонхо сразу его подхватил на руки, когда спустится. Он поднял голову, когда услышал голос Чонхо, тот торопливо говорил кому-то наверху: — Воды... Ещё воды... Выноси!.. И в это мгновение что-то страшно треснуло, Есана тряхнуло — и он увидел, как тяжёлая лестница отрывается от краёв подпола, кренится, отбрасывая страшную тень... и дальше — тьма.