Палитра

Осаму шел по темному коридору, направляясь к месту своей работы. Когда он проходил мимо приоткрытой двери, то услышал, как кто-то громко ругался. -- Не смей смотреть на меня этими уродливыми глазами! Никогда! Дазай подошел ближе, чтобы получше узнать, что происходит. В центре комнаты стояли старик и Чуя. Юноша опустил голову, так чтобы его приемный отец не видел его лицо. -- Простите. -- Я выколю тебе их, если еще раз ослушаешься меня. То, что происходило внутри оставило след любопытства внутри молодого художника и пришлось приложить усилия, чтобы уйти, потому что его могли заметить, а подробности он мог узнать сегодня ночью, когда они встретятся. Все проходило в относительном спокойствии. Чуя с улыбкой встретил его и сел на свое место возле окна за столик. При свете дня, когда образ парня был отчетливо виден, Дазай чувствовал некое умиротворение. За четыре года, этот маленький мальчик, с которым он познакомился в пять, теперь стал привлекательным юношей, за которого можно было побороться. Той же ночью художник спросил то, что мучило его все время. Чуя на это лишь вздохнул, но поведал, что старый господин не принимает его только из-за цвета глаз, так что приходится подчиняться странному правилу этого сумасшедшего. Это так достало рыжика, что мечта о побеге стала такой заманчивой. -- Тогда давай уйдем, -- Осаму приподнялся на кровати и серьезно посмотрел на своего друга. -- Что за глупость, -- Чуя последовал его примеру, -- Ты правда хочешь помочь мне? -- Да. Осталось совсем немного и вряд ли мне позволят задержаться здесь хоть на день. Убежим завтра. -- Хорошо, -- молодой господин призадумался и, что-то вспомнив, сказал, -- Можно уйти через лес. Нас не смогут сразу догнать, если вдруг кто-то узнает. Эта мысль так будоражила обоих, что они не могли сосредоточиться на обычном разговоре. На том и решили. Дальше картинка расплылась перед глазами, и Осаму очутился возле какого-то дерева. Его нога была зажата между больших зубьев медвежьего капкана и все попытки выбраться причиняли невыносимую боль. Рядом растерянно на него смотрели голубые глаза. Чуя своими тонкими пальцами пытался хоть как-то помочь, но кажется делал только хуже. Дазай зашипел, сжав зубы, чтобы не потревожить тишину ночного леса. -- Оставь это, -- тихо проговорил Осаму, из последних сил останавливая уже испачканные в его крови бледные руки. – Убегай. Я справлюсь. -- Что ты говоришь, идиот! Я не оставлю тебя. Подожди, мы сейчас придумаем, что можно сделать, -- он крутил головой в разные стороны, смотря что может помочь. Со стороны особняка послышался лай собак, от чего оба вздрогнули. Значит уже прознали. -- Чуя, прошу, убегай. Я не прощу себя если с тобой что-то случится, -- Дазай взял в ладони его лицо и не мог больше сопротивляться своей маленькой тяге. Он приблизился, не замечая боль в ноге, и легонько коснулся губ своего маленького друга. – Беги. Плача и сжав руки, рыжик кивнул, но перед этим повторил действия Дазая, этим самым подтверждая, что все взаимно. Его силуэт становился нечеткими линиями, и художник судорожно выдохнул, прикрывая глаза. Он впервые начал молится всем богам, чтобы они помогли его другу выбраться из этого места целым и невредимым, а сам дожидался лишь своей участи. Картинка снова начала рассыпаться, и сейчас Осаму не мог сказать точно это происходит от большой потери крови или же воспоминания сменяют друг друга, и только резкий удар по спине развеял его сомнения. Теперь перед ним предстала комната, в которой со всех сторон горели свечи, а за окном уже появлялись утренние сумерки. Он сидел на круглом стуле, а рядом с ним стояли двое мужчин, что внимательно следили за всеми его действиями. Напротив мольберта, где находился художник, сидел на коленях Чуя, его прекрасные волосы были в заложниках у крепкой руки старика, что с искаженным от злобы лицом смотрел на обоих. Ему не удалось сбежать. Юношу с поймали и привели обратно. -- Вы знатно меня разозлили, -- голос был спокоен, но в его нотках, слышался еле сдерживаемый гнев. – Думали, что никто не знает о ваших похождениях. Могли бы и дальше видеться, но вам молодым дай только приключения. -- Отпустите его, -- Чуя не вырывался, он смотрел на Дазая, осознавая, что тому нужна медицинская помощь. -- Он должен закончить работу и нарисовать потрет моего сына, -- старик сказал своим слугам принести все нужные инструменты. – Если сможешь это сделать, то так и быть освобожу тебя. У Дазая дрожали руки, кисточка никак не могла дотронутся до холста, где оставалось только нарисовать один единственный цвет. -- Я не знаю какие у него глаза. Как может повернутся судьба, когда ты произнесешь одну единственную фразу? Никто это не знает и предугадать может лишь экстрасенс, если они существуют. Так что Осаму совсем не предполагал, то его незнание может привести к таким последствиям. Старик, что немного успокоил свою злобу, прищурил глаза, образуя вокруг них россыпь морщинок, и схватив со столика, за которым раньше сидел Чуя, ножницы со всей силой ударил ими своего приемного сына. Это продолжалось до тех пор, пока юноша не перестал орать и дрыгаться. Из глазниц после белой субстанции потекла алая кровь, что как слезы оседали на бледных щеках. -- Вот какие они! Вот что ты должен нарисовать! Рисуй! – старик сошел с ума, ведь не прекращал свои действия, причитая эти слова. Дазай пытался вырваться, но его держали, он кричал остановиться и вскоре замолчал, когда рука Чуи упала на пол и перед ним была уже обездвиженная кукла. Первые лучи восходящего солнца начали проникать внутрь комнаты, отодвигая свет свечей на задний план. Они медленно вставали и бились в спину двум людям, что стояли у окна, а Осаму ничего не замечал, смотря на все сквозь призму слез, что застилали обзор. Наверное, он никогда еще так сильно ненавидел богов, которые позволили этому случиться. В своих проклятиях, Дазай совсем не заметил, как старик схватился за сердце и начал медленно оседать, отпуская из своего захвата рыжие пряди и ножницы, на которых остался кусочек белой оболочки глаза. Слуги забегали, все остальное уже не имело значения, для молодого художника. Помелькали еще несколько моментов, как он подполз к телу и прижимал его к себе безудержно плача, как стоял возле могилы, опустив голову, и проклинал самого себя, и последнее видение было о его смерти. Он надел на себя петлю и, не сожалея ни о чем оттолкнул стул, на котором стоял. Резко проснувшись и поняв, где находится, Дазай прикрыл глаза, его одолевали столько сильных эмоций, которые рвались наружу. Он бы мог начать кричать, чтобы выплеснуть все и почувствовать себя хоть немного легче, но находился рядом с портретом, на котором спал тот самый Чуя, смерть которого пришлось ему увидеть. Осаму все еще ощущал фантомную боль в ноге и отвратительный запах крови в носу. По его телу прошла мелкая дрожь, как от утреннего холода и хотелось укрыться одеялом, как в детстве, когда пугали подкроватные монстры. За окном, как и тогда были утренние сумерки и вскоре на горизонте появится солнце, которое разбудит нарисованного человека. Сейчас самым верным вариантом, будет встать и окунуться в воду, чтобы хоть как-то прийти в себя. Его разум не был готов к таким событиям. Как только за ним закрылась дверь в ванну, на потрете задрожали веки и вскоре рыжик проснулся, понимая, что художник теперь видел все, что было в прошлом. На самом деле, он тоже не совсем помнил, как произошло его своеобразное рождение, но за последнюю неделю смог восстановить память и понимал, что сегодня все закончится. Он дошел до того, кто должен все это остановить. И этот страх что преследовал его все время, был с ним во время смерти или же смерти того, кого хотели запечатлеть на этом холсте. Дазай смотрел в зеркало на то, как капли воды медленно стекают с его лица и падают на белую керамическую раковину. Он никак не мог найти силы выйти и встретиться с Чуей. Возможно, он ощущал некую часть вины, ведь все могло пойти по другому сценарию. Его взгляд упал на бабочку, которую он прицепил на карман своих брюк и прикусил нижнею губу, чтобы не дать слезам покатится по щекам. Усмирив свои эмоции, Осаму вышел и направился к мольберту. -- Привет, -- неуверенно начал разговор рыжик, поправляя на себе кофту, которую ему недавно нарисовали. -- Привет. Сегодня заканчиваем? -- Ага, ведь время не стоит на месте. Некая неловкость в их словах поразила обоих, ведь раньше такого не было. Интересно из-за чего она появилась? -- Ты уже знаешь, какой цвет нужен? -- Знаю, но не хочу делать этого, -- Дазай приблизился к картине и внимательно осмотрел ее опять, находя ту кляксу, что портила весь вид, -- Не хочу делать то, что хочет этот старик. -- Ты должен иначе умрешь и мои страдания продолжатся. Я никогда не обрету свободы. В голове всплыли слова Чуи о том, что он хочет перестать бояться. Сердце так разрывалось от боли и несправедливости того, что пережив столько этот юноша не может быть собой на собственной картине. Осмыслив все, что Осаму увидел, то понял, что они оба оказались в петле, в которой именно ему дали роль все закончить. Он снова посмотрел на друга. Чуя кивнул приближаясь, чтобы было удобнее раскрашивать глаза. Рыжик не имел права носить свой цвет при жизни и после смерти, но это не важно, если глаза будут закрыты, после рисования, тогда никому не будет больно. Холодная кисть легла на холст, от чего дрожь прошлась по коже живого человека, его души осталось мало и, если он не успеет это сделать, то умрет, не увидев спокойного лица Чуи, так что сжав пальцами деревянную часть приступил к работе. – Какая у тебя мечта, Осаму? – пока кисточка медленно окрашивает нечеткие контуры, Чуя решил скрасить последние моменты разговором. – Уехать на море, где я часто был с матерью, – он пытался скрыть дрожь в своем голосе, но это выходило так плохо, что Дазаю было стыдно. – Отдохнуть и переосмыслить свою жизнь. Может познакомлюсь с кем-нибудь. – Я никогда не был на море, – рыжик усмехнулся, не отрывая взгляда от художника, – Интересно, как там? Расскажешь? – Есть много оттенков синего и голубого, и вода там очень похожа на цвет твоих глаз. Темнее неба, но светлее горечавки. Море бывает тёплым летом, что можно купаться, но осенью лучше не нырять, если не хочешь заболеть, – очертив контур, Дазай начал смешивать цвет, ощущая комок в горле и подавляя приступ тошноты, – На пляже рассыпан бледно-желтый песок, он практически без камней и можно ходить босиком. Песчинки приятно щекочят кожу. Когда идёшь в сумерках чувствуешь, что весь мир становится лишь твоим. – Красиво. Мне хотелось бы побывать там. От слов рука вздрогнула, и Осаму закупил губу, дабы не позволить следам прокатится раньше времени. Он снова посмотрел на Чуя: – Будешь. И увидешь самые красивые закаты, – художник придавал живой блеск глазам портрету, рассказывая, как они обязательно увидят вместе восход и все страхи будут рассеянны по морскому ветру. Когда оставался последний мазок, Осаму взглянул на юношу и закончил, уронив кисть на пол, наблюдая как медленно закрываются бордовые очи. Нарисованный легкой улыбкой на губах произнес тихое «Спасибо» и больше не двинулся оставаясь неподвижным портретом, как и все остальные. Художник опустил голову уже, не сдерживая чувств расплакался, как маленький ребенок, понимая, что больше никогда не услышит голос похожий на плохой радиоприёмник. Его руки терли глаза, пытаясь справиться со всем этим потоком, но только размазывали соленую влагу по щекам. Осаму попытался встать, но ноги оказались настолько ватными, что тут же под тяжестью гравитации упали на пол и сколько бы раз он не пытался подняться не мог. Осаму истерически рассмеялся, смотря на умиротворение на лице Чуя, что кажется уснул за столиком, но этот отчаянный крик, который вырвался из горла художника, его больше не разбудит. – Прости, – на грани слышимости произнес Дазай, опустив руки и больше не останавливая слезы. Придя немного в себя, он непослушными пальцами нажал на вызов и вслушивался в гудки, они так успокаивали его, пока не послышался женский голос. – Кое-сан, я выполнил его просьбу. Дазай больше ничего вымолвить и, услышав вздох облегчения, отключился, ложась на холодный пол и прикрывая глаза. Его взгляд зацепился за мелкие шрамы на коже и, поборов в себе желание добавить еще парочку, Осаму потянулся к заколке и, прижав ее ладонями к груди, юноша смотрел в угол комнаты до тех пор, пока его последние силы не ушли. Так хотелось, чтобы эти последние остатки души, что были отданы Чуи никогда не возвращались. Художник постепенно начинал ощущать, как каменеют мышцы и становится тяжёлой голова, его легкие вдыхали все меньше кислорода, а сердце отбивала медленно ритм. Его матор останавливался. Осознав, что конец пришел всему, Дазай из последних сил улыбнулся и закрыл глаза.