***
Станок затупился и проржавел по краям. Не сегодня. Пальцы скользят по щетине, а глаза уставшие смотрят непроницаемо. В тишине этой квартиры ему можно не разговаривать, и Эдуард, пользуясь этим, молчит. Холодная вода. Вчерашний чай из кружки, потемневшей от него же. Стул. Карандаш.3 Августа 1992 года
Я забрасываю дневник, если только не представляю, что однажды он все-таки попадет в чужие руки. Предсмертное желание человека, совершившего слишком много ошибок, я понимаю. Но мне все равно, если я знаю, что мои сны не исполнятся. Я умею мечтать. В моих глазах ты, Лев, раскрываешь дневник, слабо морщишься, а потом все-таки читаешь, потому что тебе это небезразлично, потому что тебе небезразличен я. Я пожертвовал своим будущим ради того, чтобы продлить мучения отца. Малодушно полагал, что должен и просил отца потерпеть еще немного после каждой болезненной процедуры, после каждого дня, переполненного для него — болью, а для меня — сознанием своей ценности. Его жизнь могла оборваться быстро и безболезненно, но на волоске исколотых предплечий тянулась неделями и заканчивалась дважды в его последние полчаса. Я стал ненавидеть себя за эти попытки много позже. Я ненавижу себя до сих пор. Я — сын, измучивший своего отца пытками, от которых тот не мог отказаться и за которые мне никто и никогда ничего не сделает. Первый человек, погибший от моих рук, тоже растил сына. Последний человек, погибший от моих рук, собирался растить тебя, Лев. Нет ничего страшнее человека, убежденного в том, что он поступает правильно. Дьявол начинается с пены на губах ангела, сражающегося за правое дело.4 Августа 1992 года
Я — ошибался.5 Августа 1992 года
Я скучаю.6 Августа 1992 года
Воспринимаю дневник, как возможность написать тебе письмо, на которое ты никогда не ответишь. Мне страшно признать свое несчастье, но я — несчастен. Глубоко и неизбежно несчастен и теперь жалею себя в этом дневнике. Я знаю, что ничего уже не исправить. Мне снятся кошмары, я избегаю жизни, почти не разговариваю.7 Августа 1992 года
Мне отвратительна моя жалость к себе, я не хочу перечитывать то, что написал выше.8 Августа 1992 года
Сегодня я выйду из дома. Пойду в театр. Я покупал билет около месяца назад. Не хочу, чтобы он пропал.***
Он так и не купил станок, так и не постирал свои рубашки, так и не погладил брюки. В джинсах с растянутыми коленями, в серой кофте и со щетиной он не походил на человека, способного позволить себе место в партере. Он втискивается в кресло, устало запрокидывая голову, расслабляя плечи и руки. — Мужчина, можно пройти? — Да, да...— приходится собрать себя и Эдуард садится ровнее, в последний момент удерживая от падения портфель и прижимая его покрепче к себе. Девушка проходит, стуча каблуками, а Самойлов снова запрокидывает голову и, закрывая глаза, старается все-таки расслабиться, абстрагироваться от тысячи голосов и шорохов. "Некомфортно", — думает про себя, а потом сглатывает, сознавая, что первые за несколько дней слова были сказаны так просто и буднично. "Да, да", — проговаривает бесшумно, — "да, да"... Зал затемняется, занавес открывает тронный зал, и актеры ступают на сцену с первыми репликами. "Король Лир" — великолепен, как и всегда. Эдуард ловит себя на осознании: ему нравится. Руки прижимают портфель в груди, а внутри что-то уже отчаянно ждет момента, в котором он сможет поделиться впечатлениями со Львом в своем дневнике. — В наш век слепцам безумцы вожаки! — кто-то выкрикивает из зала так звонко и дерзко, что прерываются на миг даже музыканты. Все оборачиваются, замечая у одного из выходов юнца с двумя пистолетами в руках. Светлые растрепанные волосы, жилетка, рубашка. Он выглядел не старше семнадцати. Эдуард скользит взглядом постепенно по всем выходам и понимает: у каждого стоит по сорванцу, а у каждого сорванца в руках по пистолету. "Федор?" — бровь приподнимается, — "Как глупо", — хмурится, продолжая осматриваться. Организовать подобное — пустяк, но тот, кто это придумал, должен понимать последствия. — Господа, просим вас сделать добровольные пожертвования и поддержать сирот и беспризорников нашего города! — голос продолжал декламировать, — Складывайте в шляпки все самое ценное! Помните, все самое лучшее — детям! По рядам начинают ходить. На каждый квадрат по подростку с оружием и, действительно, с какой-то шляпкой или даже цилиндром. Эдуард видит, как мужчин заставляют снимать часы, а женщин — серьги, как забирают кошельки и борсетки. — Эй, — чувствует тычок в бок. Секунды достаточно, чтобы понять — пушка. Он оборачивается, опуская взгляд на такого же, как и те, которые... Сердце пропускает удар. — Давай, — юноша, не поднимая взгляда, методично вцепляется руками в портфель Самойлова и тянет его на себя, — Не обеднеешь.. — Лев, — второе после долгого перерыва слово дается намного труднее и теперь Эдуард чувствует, как что-то задыхается под ребрами, как кружится голова от какой-то бешеной торопливости, от необходимости срочно и скорее делать что-то тогда, когда тело отказывалось шевелиться. Акимченко вскидывает голову резко и вздрагивает, когда они встречаются взглядом. Бездействие. Эдуард перехватывает портфель крепче, в моменте накрывая чужие пальцы своими. — Пусти, — Акимченко отводит взгляд и хмурится, — Я забираю это и мне плевать. Будешь рыпаться — пристрелю. Эдуард слышит перемену в голосе. — Скорее, скорее, детям — все самое лучшее, помните? Кладите все, не стесняйтесь! Лев переводит взгляд на говорящего, а потом одним резким движением все-таки вырывает портфель из рук Самойлова и, грозя пистолетом, отходит спиной, игнорируя необходимость продолжить сборы вдоль третьего ряда.***
— Что удалось выяснить? — Егор оборачивается к Жене и, откладывая чей-то отчет, смотрит в глаза. — Ботнарь Марк Евстафьевич, — Женя читает вслух, — родился в воронежской области, учился хорошо, ходил в музыкальную школу. Недоброжелателей — нет. Врагов или завистников — тем более. Он отрывается от бумажки, — Я ничего не выяснил. И, признаться, чем дольше я работаю здесь, тем больше убеждаюсь в том, что родители — это последние люди, которых нужно опрашивать. Они почти всегда ничего не знают. — Ты должен найти его за два дня, — их взгляды встречаются и повисает тишина. Женя, получая в ответ на шутку приказной тон — чувствует себя почти обиженным, а потому сначала хмурится, а потом бросает взгляд на чужой недочитанный отчет, пачку сигарет, невскрытое письмо. На столе у Егора — бардак. Оставалось надеяться, что в голове все — иначе. — У тебя ведь есть план, верно? — Женя вскидывает бровь. — Ты должен мне доверять.