Выбор и сожаления

Евгений выдерживает чужой взгляд, а потом покидает кабинет Чайкина. Под сердцем что-то неприятно ворочается и хочется отвлечься, забыться. Он тогда не возвращался в свою квартиру более недели. Что-то мешало подняться по лестнице всякий раз, когда он с чемоданом наперевес и окончательно попрощавшись с родителями пытался вернуться в свой дом. Сил не находилось. Он поднимался на один пролет, а потом спускался с него и возвращался к родным. Неделя. А потом момент, в котором Егор помогает ему подниматься шаг за шагом, держит за руку и уверяет в том, что ничего и никогда более в этой квартире не случится. Женя верит. И поднимается вместе с ним. А теперь Евгений, докуривая сигарету, бросает ее в урну и садится в машину. На соседнем сиденье — бесполезные показания тех, которых он уже успел опросить. Оставалось лишь несколько смутных зацепок, которые можно было бы проверить, но в остальном — висяк. Никто не видел, как парень пропал, никто не слышал о том, чтобы кто-то был зол на него, никто...Женя уже тогда понимал, что никто, кроме Фролова и компании, должно быть, теперь не может знать о местонахождении Марка. Он не мог его вернуть. Даже зная о местонахождении особняка, он не мог. У него не было доказательств, не было ордера. Он понимал, что, если парень прямо сейчас умирает или умер днем ранее — об этом, возможно, никто не узнает. Его родители никогда не получат точный отчет о том, кто и когда убил их сына, а самое страшное то, что они никогда, скорее всего, не увидят суда над тем, кто действительно виноват в его гибели. Так же, как и родители Марты. Руки как-то сами тянутся к чужому личному делу, Женя всматривается в лицо Марка, вздыхает негромко и, откладывая бумаги в сторону, все-таки отправляется прорабатывать по учебнику те из возможных версий, которые хоть как-то соотносятся с его ситуацией. — Прости, парень, — заговаривает внезапно, сжимая руль в пальцах, — Я больше ничего не могу.

***

Усталость мешает припарковаться, и Женя, потирая глаза, несколько раз отъезжает и выкручивает руль только для того, чтобы ровно поставить автомобиль. Личное дело остается на соседнем сидении. Потрепанное за день, оно пополнилось всего парой листов, которые, впрочем, все равно ничего не давали. Тело ломило от усталости. Хотелось спать и есть, хотелось принять душ, а еще... Женя останавливается близ подъезда. А еще хотелось, чтобы дома уже согревался чайник. Руки застегивают ветровку. Чтобы дома был кто-то, кого можно было бы назвать близким, чтобы был кто-то, кому можно было бы пожаловаться на Егора и на всю эту ситуацию. Одиночество — страшное. Красивое до тех пор, пока ты его воображаешь, сносное до тех пор, пока ты видишь его со стороны, но совершенно нестерпимое, когда оно — твое. Женя не хочет курить. Ноги несут его прочь от дома и вдоль детской площадки, и он почему-то представляет сначала Марту, маленькую и веселую, которая лепит куличики. Потом — Марка, который, возвращаясь из музыкальной школы, просит маму пустить и его поиграть тоже. Потом два трупа. —..., — губы размыкаются в безмолвном сочувствии, и Женя, сглатывая, спешит отвернуться и уйти. Он знает, ему теперь нужно загонять свое тело до такой степени, чтобы по возвращении домой ему просто не хватило сил ни на что. Мимо школы, мимо другой детской площадки и мимо продуктового. В моменте кажется, что хочется сладкого, но Киршин слишком скоро понимает, что это лишь только призрак желания... откуда-то из детства, но не из этого дня. — Мама, я...мне можно? — Женя уже видит перед глазами себя самого, младшеклассника, которого родители всегда хвалили за сообразительность. — Женечка, милый, я... мы сделаем сегодня леденцы из сахара, хочешь? — мама улыбается, и Женя — вместе с ней. Тоже улыбается, тоже, как и Марк в его воображении, тянет руку к маме, и они тоже уходят в свой тогда еще светлый и безопасный дом. Совсем скоро Женя уже не может сморгнуть пелену с глаз. Останавливается, понимая, что смертельно устал. Разворачивается, смотрит на дорогу обратно и, чувствуя, что сил может не хватить для того, чтобы просто вернуться назад, осознает — теперь можно. Он возвращается и к полуночи поднимается на этаж. Пускает ключ в замок, а потом замирает беспомощно на одном месте, осознавая сначала, что дверь открыта, а после — что он слышит шаги. Дрожь схватывает все его тело, Киршин не дышит, отшатывается и, схватывая пистолет, первым делом понимает — сегодня у него не хватит сил для того, чтобы остаться в живых. Пальцы снимают с предохранителя, он знает — вниз не побежит. Сердце бьется до боли в ребрах. Егор раскрывает дверь и, приподнимая брови, сначала выходит на лестничную клетку, а потом буквально вынимая из чужих пальцев оружие. — Эй, — говорит мягко и едва слышно, — Это я. Руки ложатся на плечи, и Егор снова придерживает его и снова помогает переступить через порог. Запирает дверь у себя за спиной и ведет его в ванную, помогает умыться, а потом наблюдает за тем, как Женя, обессилев, сидит и мучается сначала с пуговицами, а потом с ремнем. Они не разговаривают. Егор проветривает комнату, забирает рубашку и брюки, чтобы повесить их для завтрашнего дня, домывает чужую скопившуюся посуду, а когда возвращается в комнату, понимает, что Женя спит. Полумрак. Егор закрывает окно и еще некоторое время смотрит на спящего товарища. Нет, на друга. Рука как-то сама тянется к лицу и он прикрывает ладонью глаза. — Я не ждал тебя сегодня, — говорит тихо, но дрожь схватывает его шепот и Егор, чувствуя ком под шеей, понимает, что не может сдержаться. Беззвучно сжимается, только теперь ощущая в полной мере страх, живший с ним последние часы и задыхаясь от боли уже пережитой и той, которую, как он думал, ему еще только придется пережить.