***
Федор, еле волоча ноги, чувствует, что опирается на кого-то. Он в течение пути единожды раскрывает глаза и тогда, натыкаясь взглядом на чужую светлую макушку, решает про себя: "Эдуард.". Артем помогает незнакомцу подняться по лестнице, потом усаживает его на диван и долго уговаривает вахтершу впустить их обоих в общежитие. — Молодой человек, паспорт!! — от крика чужого у Федора звенит в ушах, и он морщится и что-то бубнит, при том все вернее соскальзывая на диване в горизонтальное положение. — Тетя Клава, да выслушайте же меня! Он просто лежит, ему нужна помощь, вы посмотрите на него! Разве он может кому-то навредить? Вы серьезно? Дайте телефон, если не пускаете! — Паспорт, Арлекинов, — женщина не унималась, а Артем, теряя терпение, начинал закипать. — Хорошо. Вы хотите, чтобы он умер по вашей вине? Бездействие тоже преступление, тетя Клава. Статья 125 гласит, что заведомое оставление без помощи лица, находящегося в опасном для жизни и здоровья состоянии и лишенного возможности принять меры к самосохранению вследствие его беспомощности!... Тетя Клава сначала хмурится, а потом, расслабляя брови, постепенно бледнеет, — Уноси его с поста, а потом вызывай скорую, сколько хочешь. Быстрее. Артем снова хмурится, но, не вспоминая теперь уже подходящую статью, смиряется с положением дел и возвращается к беспомощному лицу, чтобы снова растормошить его и заставить подняться. Приходится подниматься на второй этаж, приходится вести до самой крайней комнаты этажа, а потом приходится выслушивать сначала гудки, а потом объяснения относительно того, что все скорые заняты и теперь не могут приехать на вызов, а еще о том, что категория "избит" не так важна, как все остальные. — Звоните в милицию! — проговаривают на другом конце провода, а потом бросают трубку. — Пить... Артем сначала злится, а потом, когда слышит чужой слабый голос, подрывается на ноги и вместе с кружкой наклоняется к незнакомцу, подает ее ему и, придерживая того под голову, помогает ему напиться. Шумные глотки перетекают в хлюпанье, а потом руки чужие вовсе перехватывают стакан, и Артему приходится отстраниться. Арлекинов отходит осторожно назад и садится на постель своего несуществующего соседа. Он наблюдает за тем, как другой человек, вцепившись в граненый стакан, старается напиться. У человека этого совсем испорчен его дорогой костюм, совсем испорчена прическа, которая, должно быть, совсем недавно выглядела просто прекрасно. Артем знает об этом, потому что видит такие же следы лака на волосах, как у Жени, когда он хочет выглядеть особенно хорошо. Взгляд цепляется почему-то за чужую брошь и становится грустно. Артем представляет, сколько времени, должно быть, потребовалось этому человеку для того, чтобы приготовиться к чему-то. Это всегда так. Каким бы не был человек, он всегда до простого очарователен, если искренне старается выглядеть хорошо, если нарочно сначала чистит обувь, потом гладит одежду, а потом, стоя перед зеркалом, старается одеваться так, чтобы ничего не помять и все с единственной целью...просто выглядеть хорошо. Для других или для себя — не важно. Под сердцем что-то сжимается, когда Артем замечает постепенно неизлечимые для такой дорогой ткани ссадины, когда видит, как разошлись в некоторых местах швы, когда видит истоптанные и напрочь испорченные ботинки. В моменте ему кажется, что он никогда еще не был настолько близок с миром, к которому его готовили в университете, что никогда еще не видел потерпевшего и не разговаривал с ним, как тот, кто может помочь. "Женя бы, наверное, расплакался", — думает, и становится еще более грустно. Поднимается на ноги, когда незнакомец допивает, забирает у него стакан и после того осторожно садится на край собственной постели рядом с ним, заглядывает в глаза. — Расскажите мне, что с Вами случилось. Я учусь на милиционера и мои друзья работают в милиции. Мы поможем, — он мягко улыбается и протягивает незнакомцу руку, — Я Артем. Артем Арлекинов. Очень рад.***
— Ха! А я говорил! Мы — можем! — Фарлан, забираясь на бетонное кольцо, разводит руки в стороны, широко улыбаясь, — Только посмотрите на наш улов! Деньги и драгоценности, ценные вещи! Все это мы смогли заполучить лишь только за один вечер и вы только представьте, сколькое еще может быть доступно для нас! Послушайте! Они закрывали глаза на нас, они воротили нос! Они в с е г д а прикрывались своей невозможностью помочь нам! Сколько раз мы с вами слышали от них о том, что им самим есть нечего, а? Сколько раз они извинялись перед нами и с покорными лицами уходили в свои теплые дома? Сколько раз?! А теперь ответьте мне, разве мы виноваты? Разве мы выбирали, где и у кого нам родиться!? Разве мы заслуживали такого обращения? Десятки подростков и детей занимали бетонную и просторную комнату, пол которой почти полностью устлан был какими-то куртками, джинсами, кофтами, детскими вещами. Сверху наброшены были ковры и матрасы, на которых приходилось спать. В центре комнаты стоял мусорный бак. В нем зимой жгли то, что не воняет, когда горит, и так согревались. Каждый второй чем-то болел, у каждой третьей девочки волосы уже не расчесывались, каждому первому чего-то всегда недоставало. — Они хотели бы, чтобы мы сдохли! Они хотели бы, чтобы нас не существовало! Они не хотят помогать, они не хотят разбираться с нами. Все они, все, кого мы обчистили, всегда и всю свою жизнь думали только о себе! Все они! Поэтому мы имеем право на то, что делаем. Мы никого не обманываем и, если нас схватят, мы честно расскажем им свою историю. Потому что правда на нашей стороне! Потому что сила в правде! Кто со мной?! Волна грязных ладоней поднимается над головами и шум юношеских голосов заполняет бетонную комнату. Смех, воодушевление, слезы. — Сегодня мы впервые ужинаем так же, как и они! Сегодня мы...... Фарлан продолжает говорить, и все продолжают слушать, тогда как Лев, не справившись с горьким чувством под ребрами, все-таки покидает бетонную комнату и выходит на воздух. Вдыхает глубоко и, закрывая глаза, ощущает легкую дрожь в плечах и нервозность. Раскрывает глаза и взгляд уплывает куда-то в сторону шоссе. Льву кажется, что он хотел бы уйти дальше тогда, когда ночью, попрощавшись с Пончиком, делал свои первые шаги в неизвестность. "Слишком близко, если я снова встретился с ним", — крутится в голове и кулаки сжимаются как-то неосознанно, — "Слишком близко". Он оборачивается к себе за спину, хмурится. Ни эта комната, ни эти люди — ничего его не держало. Он сочувствовал их положению, но не мог найти в себе столько же обиды для того, чтобы мстить вместе с ними. Он понимал, эта месть — не его. Он не знал их страданий, он никогда не побирался по улицам, никогда не сталкивался с таким бесчеловечным равнодушием, никогда...не замерзал ночью, никогда не боялся умереть. Он голодал, да. Детский дом, в котором он рос, в один момент лишился финансирования, и для детей на обед всегда оставалось что-то, чем никогда нельзя было наесться. Он болел, да. Он плакал. Он чувствовал себя брошенным, чувствовал себя человеком второго сорта, когда видел, что воспитатели едят из нормальной посуды, тогда как он и другие дети — из металлической. Потому что они разобьют. Потому что им нельзя ничего доверить. Ему хотелось домой, ему хотелось на волю, и он тогда не предполагал, что на воле есть дети, которым еще хуже и которые с радостью поменялись бы с ним местами. Из груди рвется вздох. Лев набрасывает рюкзак на плечи. Он стал тяжелее, внутри давно уже не только "Незнайка", но и другие книги. Внутри средства гигиены, деньги, оружие, внутри — чужой портфель. Лев удачно не скинул его в общую кучу. Отчего-то понимал, что более не захочет заниматься этим, что более не допустит такой фатальной ошибки, что более... никогда не встретится с Эдуардом. В груди щемило и хотелось думать, что от голода, когда Лев под шум всеобщего веселья делал первый шаг прочь от людей, которые приютили его и помогли ему. В моменте кажется, что ничего и никогда не изменится. Шаги не слышны под стуком сердца, и Лев ускоряется, чтобы перевести все свое внимание на усталость, но, стоит закрыть глаза, как начинают мелькать картинки.***
— Оставайся с нами! Конечно, Фарлан, мы его оставим! Только посмотрите!***
— Мне не хочется вспоминать свое имя. Ей тоже. Поэтому мы Фарлан и Изабель. Для всех. Запомни это.***
— Братишка Лев, смотри, что у меня есть! Это кассета с той песней! Однажды мы украдем для тебя магнитофон!***
— Эй, Лев, почитаешь детям сегодня? Им очень понравилось в прошлый раз.***
— Верни мне пульт, — он тянет руку к девушке, удерживаясь другой рукой за ветку крепкого дерева, — Я хотел дослушать.. — Братишка Лев, мы украдем для тебя магнитофон, я обещаю тебе! Мы не можем включать музыку там так громко, соседи что-то заподозрят, — Изабель, прикусив губу, сначала сбавляет громкость, а потом переключает на мультики. Их шестеро и они, словно воробьи, занимают ветви большого дерева, выросшего слишком удачно напротив чужих больших окон и чужого большого телевизора. Дети хихикают, прикрывая губы, чтобы не делать этого слишком громко, подростки постарше — улыбаются. Лев спускается, а потом подсаживает кого-то из самых маленьких. Тогда его схватит чувство стыда и он больше не полезет на дерево это в свою очередь и больше никогда не будет держать пульт в своих руках.***
Губы поджимаются и Лев ускоряет шаг. Под грудью щемит осознание — раньше было проще. Совсем легко было покидать детский дом, труднее было оставлять Кешу и Эдуарда, а теперь, когда за спиной его четвертая попытка обрести семью — становилось по-настоящему больно. Однако же Лев понимал, что не хочет останавливаться. Ноги оставляли позади себя шаг за шагом, и он двигался вперед. Двигался вперед, зная, что теперь не остановится до тех пор, пока огни за его спиной не сменятся на другие.