***
Федор возвращается в комнату. С головы капает на плечи и он сминает волосы правой рукой сквозь небольшое полотенце. — Вот, — подходит к сидящему за столом Артему и опускает мазь на стол рядом с чужим конспектом, — Спасибо. Хорошая мазь. Слов не находится. Федор чувствует себя благодарным, но более ничего не говорит и отходит к расправленной для него постели, садится. Белье пахнет дешевым порошком, желтоватый свет давит на глаза, сквозь стены просачиваются запахи чужих ужинов, звуки чужих голосов. Он ложится на постель и влажной головой чувствует, что от окна — дует. Сейчас хорошо, но совсем скоро станет холодно, и что делать тогда? Взгляд снова цепляется за Артема. Парень, который ему помог, действительно выглядел слабым. Да, Артем был слабым. И бедным. Он не мог купить для себя нормальную лампочку, нормальный порошок, у него вода хранилась в ведре под столом. Старый шкаф. Потертая дверь. Скрипучий стул и совсем неудобная кровать. Раздражало. Чужое спокойствие, чужая доброта, это место, эти запахи, звуки, эта ситуация, комья в матрасе. Дыхание сбивается, и Федор садится. Взгляд невольно ищет, руки впиваются в края постели. — Ты, наверное, считаешь себя лучше остальных, — говорит, едва сдерживая этот знакомый до боли комок. Он сжимался и сжимал, распространялся, схватывая сердце и легкие, заставлял все в теле напрягаться. Он злился. И злость эта давно уже воспринималась, как нечто болезненное и нестерпимое. От злости хотелось избавиться, а Федор знал слишком мало рецептов. Болело. Крутило. Раздражало. Чесалось. Артем поворачивает голову к незнакомцу и молчит. — Святоша типа? Такой добрый? — Федя вскидывает голову, приподнимает подбородок и смотрит, не скрывая усмешки. — Я не добрый, — Артем отводит взгляд, а потом поднимается на ноги, — Я стараюсь быть справедливым. — Ну конечно. Конечно, — Фролов усмехается, покачивая головой и теперь упираясь ладонями в свои колени, — Есть просто работа такая. Родину защищать. Да? Ты серьезно? Кого ты хочешь защищать? Бездарный и глупый народ? Идиотов? — Людей. Федор взглядом упирается в чужую мягкую улыбку, теряется, хмурится, — Ты идиот? — Наверное.***
Под левой стопой — натянутая струна. Каждый шаг — боль, нужен привал, и потому Лев всматривается в перелесок близ трассы, поправляет лямки рюкзака. В траве опасно. Под вечер и всегда помимо людей есть множество других вещей, способных навредить. Ржавый гвоздь, шприц, животное, осколок. Наткнись на одно и, возможно, ты умрешь, так и не получив помощь. Он видел, как это происходит. Вынуть гвоздь недостаточно, залить рану водкой тоже недостаточно. Он видел, как все темнеет. Он помогал рыть могилу. Перед глазами темнеет и приходится отвернуться. Губы поджимаются как-то сами собой, а грудь просит чаще дышать. Акимченко дает себе несколько секунд, а затем набрасывает рюкзак на плечи посильнее и продолжает идти. Ему подойдет автобусная остановка или заправка, что угодно освещенное. Струна натягивается. Больное сознание рисует что-то красное, что под кожей, что натягивается и истончается с каждым шагом, что обязательно порвется однажды, что лишит его возможности ходить. Лев наступает на пятку. Ковыляя, добирается до какого-то поселка, а потом, приподнимая железный крючок, со скрипом пробирается к кому-то во двор и, сворачиваясь, засыпает на чужом уличном кресле.***
Слева. Справа. Спереди. Эдуард не сразу вспоминает о значении такой рассадки, и какое-то время они, подобно старым друзьям, продолжают общаться. Ему привычна такая рассадка. Слишком много времени он видел всех этих людей именно с такого ракурса. Единственно — он был чуть выше. Чуть выше, потому что стоял. Стоял за спиной... Эдуард поднимается на ноги. Резко, со скрипом от стула, неуклюже, неожиданно. Он отходит от стола к окну и смотрит на пришедших вопросительно и растерянно одновременно. — А ты чего испугался? — Пик склоняет голову, подпирает ее рукою, мягко улыбается, щурится, — Мы уже все решили. — Ты, Эдуард, единственный, кому мы теперь можем доверять, — Чер складывает фантик, проводит коротким ногтем по краю, — У тебя иной жизни тоже...нет, — он после паузы смотрит на Самойлова вопросительно, — Верно ведь? — Мы действительно все решили, — Пиксинский улыбается мягко и спокойно, — Мы хотим, чтобы ты возглавил нас. И ты уже сел на стул. Сел, а значит, согласился со своим положением. Конечно, ты забыл, мы все забыли. Но закон есть закон. Дыхания не слышны. Фантик сложенный шуршит, медленно распрямляясь. — Ты возьмешь руководство на себя, Эд. Мальчишка безнадежен, для него мы позже что-нибудь придумаем. Ты можешь, конечно, взять его под свое крыло и попробовать воспитать, но ты уже пытался. Никто из нас не мог стать хорошим отцом или матерью. Никто из нас не рискнул завести ребенка. Феликс совершил ошибку и теперь, сбежав, оставил ее на наши головы. — Ошибки легко исправимы, — Чер снова тянется к фантику, разворачивает его, чтобы после согнуть заново, — Он упрямый, и упрямство его боли не боится. Таких не исправишь. Был Федя, а Федора нам не надо. — Мальчика можно продать, — Пик тянется за конфетой, разворачивает ее, подносит к губам алым, — У него красивое лицо и тонкие руки. Вы знали? За границей ценятся мальчики с тонкими руками. Именно такие. Даже на лицо не смотрят. — Он отгрызет кому-нибудь член, Пик, и тебе придется разбираться с этим. — Ох, ну... — Лучше просто пристрелить. Он оскорбил нас всех уже одним этим дешевым маскарадом. — Его можно научить. Он, конечно, строптивый, но любой собаке нужна дрессировка. Возможно, он найдет в этом себя, возможно, ему даже понравится. — Кому ты хочешь его отдать? — В любой дом, — Пик пожимает плечами, — И не таких ломали. В чем проблема? Разве лицо и тело — не единственная его заслуга? — Лучше просто пристрелить. — Нет. Пик запивает конфету, поднимая на Эдуарда взгляд внимательный, Чер откладывает фантик, Ус приподнимает брови. — Мы не станем его убивать, — Эдуард не слышит своего голоса, — Найдем для него работу или отправим учиться в другую страну. Он его сын. Мы не можем так поступать. Три улыбки, три пары глаз. Эдуард видит и понимает, — чужая провокация удалась. Его первый приказ, его первое утверждение произнесено на кухне под шум фантиков и касается Феди. — Хорошо, Эдик, — Пик улыбается, — Твое слово — закон, — она поднимается на ноги, ставит стул ровнее. — Послезавтра обсудим все остальные моменты, — Ус улыбается широко-широко, но прячет глаза и старается говорить серьезно. Эту провокацию придумал он. И он чертовски рад осознавать, что она сработала. — А я завтра заеду, — Чер поднимается на ноги, и его стул тоже скрипит. Мешает живот. Опять. — Здесь есть что-то важное? — Ус поворачивает голову к Эдуарду, стоя в коридоре, — Что-то памятное? Эдуард медлит, а потом уходит к себе в кабинет и собирает что-то в пакет с полосами и черным силуэтом женщины в элегантной шляпе. — Так и не обзавелся телевизором, — комментирует, проходя в зал и принимая одновременно с тем из рук Пик канистру. Ковер покрывается жирными пятнами. Бензин бьется о стены и мебель, заливает старые книги, постель, кресла. Сначала зал, потом кабинет, потом комната Льва. Пустые канистры бросаются прямо на пол, бензин заливает постель. Там они вместе читали. Подоконник. Там у Льва был тайник. Кухня, ванная, коридор. — В доме есть бабки лежачие? — Чер спрашивает, когда спичка поочередно подкуривает четыре папиросы. — Нет. Все молодые. Ус бросает окурок первым. За ним Пик. Длинные пальцы ее после того поджигают несколько спичек разом, и она подносит их к стене, пуская рыжее пламя гулять по квартире. Эдуард тоже бросает и взглядом уставшим наблюдает за тем, как его окурок почему-то тухнет, не рождая огня. Чер докуривает уже на улице. — Господи! Люди добрые! Горим! Горим! Толпа высыпает на улицу. Кто-то с вещами, кто-то с детьми, кто-то полураздетый, кто-то с телевизором. — Что же делать? — какая-то женщина, утягивая за собой девочку, обращается к Эдуарду, но он молчит. Молчит, чувствуя, как прежняя до этого дня усталость возвращается. Он вспоминает про станок, оставленный в коридоре. Вспоминает внезапно про кассеты. — Хах. — Без паники, гражданочка, — Чер улыбается, подходя ближе к ней, протягивает дочке ее горсть конфет, — Мы уже вызвали пожарных.