***
Шумный вдох. Егор распахивает глаза испуганные и уставшие. Будто бы и не спал вовсе. Будто бы и не было ни дня, ни вечера прошлых, ни ночи. Будто бы были только тот момент и то время. Будто бы четыре выстрела все еще слышны. Будто бы он все еще там. Будто бы еще можно кого-то или что-то…спасти. Но нельзя. И Егор знает об этом, позволяя себе в моменте пугаться и тяжело дышать, позволяя себе бояться и позволяя жалеть себя хотя бы себе самому. — Ты че? — чужой голос пугает и Егор напрягается, взгляд растерянный направляя на источник его так быстро, как только возможно. Женя, растрёпанный и растерянный, видимо, только теперь оторвал голову от подушки. На щеке красовалась складка, глаза моргали и жмурились, он старался проснуться как можно скорее, и в моменте этом он был подозрительно похож на себя прежнего. Тогда, в годы учебы, складка со щеки его могла не сходить вплоть до построения, а глаза жмурились до тех пор, пока организм не получал порцию пресной пшенной каши. — Че случилось, — Женя спрашивает, а потом, не выдерживая, широко зевает. Повисает молчание. Егор слабо поджимает губы, упирается взглядом в потолок, а потом, будто бы собираясь нырнуть, набирает в легкие воздух, чтобы отчеканить... — Вчера первый отряд расстреляли из-за меня.***
Ногам постоянно неудобно. Спина ноет, а тело просит лечь на спину, но кресло того не позволяет, и Льву приходится умолять себя заснуть, свернувшись в клубок. Он просыпается с затекшей шеей. Поначалу болит так сильно, что не получается даже просто подняться. Хочется пить, и Лев, порывшись в своем рюкзаке, пьет лежа, щурясь от солнца, которое, просачиваясь сквозь забор, полосками ложилось на его лицо. Холод осознается с первым глотком, плечи начинают подрагивать. Лев, игнорируя боль, усаживается так стремительно, что стрельба в шее и спине на какое-то время лишает его способности видеть. Перед глазами темнеет, в голове что-то беспрерывно взрывается и приходится ждать и терпеть, упираясь руками в края своего импровизированного спального места. Нога не болит. Он понимает это, когда, очнувшись окончательно, поднимается на ноги и несколько раз с нажимом становится на неё, удерживая равновесие. «Слишком долго шёл», — крутится в голове, — «сам виноват». Он молча осматривает двор. Отсутствие травы; разбросанное сено; большая и совсем не белая от ржавчины ванна, наполненная водой; обилие криво сколоченных сараев; красный сапог, зачем-то брошенный куда-то в угол; испорченный холодильник; коллекция грязных бутылок преимущественного зелёного и коричневого цвета, сваленная вокруг этого самого холодильника. Пробирает до костей. В секунду все тело покрывается мурашками почти болезненными и рождается одно единственное желание — бежать прочь. Опять. До тех пор, пока нога ещё не болит. Лев чувствует, как кривится, как поджимает губы, как хмурится. А ещё чувствует, как зачем-то оборачивается на кресло, бывшее для него кроватью. Маленький паучок, потирая лапки, закручивал в шёлк дохлую мушку, стоя на мосту из такого же шелка, лежавшего от кресла до побелённой стены обветшалого дома. — Уу, — плечи вздрагивают и он, замирая от страха, кажется, чувствует, как сотни таких же паучков теперь плетут шёлк у него под рубашкой… Шаг, другой, третий, Лев буквально выбегает со двора, оставляя калитку звонко биться о забор, оставляя и ванну, и паука, и спящих хозяев ветхого дома далеко позади.***
Они смотрят друг на друга в тишине. Женя сидит. Он успел утянуть одеяло в сторону, успел увидеть чужие синяки, но у него не получалось думать о чем-то, кроме… — Из-за тебя…что? Егор поджимает губы, молчит недолго, а потом повторяет, — Из-за меня. Первого отряда больше нет. Киршин чувствует, как взгляд его с глаз чужих соскальзывает на постель. Понимает, что одновременно со взглядом ускользает и мнимая бодрость, которая, рождаясь утром, временно маскировала его бесконечную и нестерпимую давно уже усталость. — Я так больше не могу, — он не слышит своего голоса, а потом, будто во сне, поднимается на ноги и, игнорируя Егора взглядом, выходит из комнаты, чтобы только не видеть его, чтобы только не слышать того, что он может сказать. Дверь. Кран. Он опускает лицо в озеро на ладонях, что-то подначивает сделать вдох, но Женя не позволяет себе и, разводя ладони в стороны, позволяет воде с шумом упасть в раковину. Тяжелое дыхание. Взгляд гуляющий теперь ни за что не цепляется. Бессилие накрывает бетонной плитой и давит к земле. Он бы заплакал…если бы только видел в том утешение. — Жень, — Егор, поднявшись с кровати, проходит в ванную без стука и теперь смотрит на чужую спину, — Они не могут умереть напрасно… — Нет! Господи, нет! — оборачивается, — Ничего не говори, — рука отнимается от раковины и он отмахивается от Егора так, будто получится вместе с тем избавиться и от его голоса. — Они не остановятся. Эти ублюдки возьмут под контроль весь город. Пострадают наши друзья, наши близкие. Все, кого мы знаем, будут жить в страхе, потому что те, на кого они надеялись, подожмут хвосты со страха и спрячут голову в песок! Так тебе нравится? Это тебя устроит?! — Ты сам себя слышишь?! — Женя схватил бы его за грудки, но есть только шея, — Ты хоть понимаешь, что ты несешь?! Они убьют нас всех, если захотят! Ты живешь только потому, что они тебе позволяют! — рука сжимается и Женя бесится от осознания того, что он...сдерживается. Даже теперь. Он не позволяет себе сжать руку, не позволяет себе ничего, кроме громких слов, — Нам не победить! Пора понять! Все, Егор! Не получится погеройствовать, уже не получилось! Хватит! Егор выслушивает друга, смотрит на него пристально и хмурится, — Хочешь оставить все, как есть? — голос спокойный звучит громче встревоженного. — Да! — кивает, — Хочу! Потому что мне дорога моя жизнь, потому что у меня еще остались близкие, которых я хочу защитить! Потому что я не эгоист! Потому что я, блять, понял, как устроена эта жизнь! Ненадолго повисает молчание. Они не в том возрасте, чтобы драться друг с другом, но теперь, когда глаза смотрели пристально, а слова сталкивались друг о друга, обоим казалось, что иного выхода — нет. — Ты...это серьезно? — Егор переспрашивает медленно и, коротко сощурившись, склоняет голову набок, вскидывая подбородок подобно тому, как всякий раз вскидывал прежде, чем они сцеплялись друг с другом. Выпустить пар. Им обоим не помешает. Конечно. И Егор даже не вспоминает о том, что он и без того...разукрашенный. Но Женя не вскидывает подбородок ответно и не бьет прежде, чем Егор закончит фразу. Он не хватает его за плечи и не перебивает его, стараясь доказать что-то свое, он...просто смотрит ему в глаза и поджимает губы. — Они правда...все? — спрашивает, в моменте чувствуя, как губы начинают подрагивать, — Или...в больни.. — Все. Контроль рушится и глаза закрываются, пуская постыдные для мужчины слезы и пуская механизм, заставляющий губы и плечи дрожать. Не хочется показывать ни того, ни другого. Желание спрятаться заставляет опустить голову, но руки чужие слишком скоро помогают. Егор подтягивает Женю чуть ближе к себе и обнимает, в тишине позволяя другу чувствовать все то же, что он сам уже успел пережить.***
— Вот это настоящие герои! Женя, смотри! — глаза светятся и Егор, упираясь в плечо чужое, пытается залезть на каменную колонну, чтобы рассмотреть парад. — Я ничего не вижу из-за тебя! Уйди! — плечо выскальзывает из под руки, потому что Женя отстраняется, не желая становиться подножкой. — Да чтоб! Давай я залезу сначала, а потом тебе руку дам, ну! Они уже идут! Мы пропустим оркестр! Женя поджимает губы, недолго колеблется, а потом, прижимаясь спиной к каменной колонне, подставляет руки для того, чтобы Егор смог залезть. — Только быстрее, ты! — Я мигом, — Егор наступает на руки чужие, потом на плечи, забирается на округлую колонну.***
— Мы обязательно отомстим за них, — рука ложится на плечи и оглаживает там, где когда-то ступали ботинки, — Ты все еще помнишь клятву? — спрашивает, отчего-то затаив дыхание. — Помню. — Я, фио ПОЛНОСТЬЮ, — смешка не сдерживает. — Пх. Да, он...всем написал это. — Чтобы я потом на репетиции сказал именно это вместо "Чайкин Егор Григорьевич". Плечи снова дрожат, но теперь от смеха и, на миг кажется, что даже горечь уже не чувствуется. На губах появляется мягкая улыбка.***
— Эй! Подай мне руку, скорее! Егор! — Женя тянется к нему, становится на носочки, — Они идут! Егор мешкает, опуская взгляд на друга. Потом смотрит на оркестр, потом на колонну под собой, потом поджимает губы. Сидеть на колонне было тяжело, приходилось постоянно напрягаться, а еще...было совершенно ясно, что... — Извини. Тут...место на одного.