***
— За назначение Эдуарда, — Пиксинский, встряхивая бутылку, подцепляет пробку, позволяя после того пене заливать его брюки и ковер, позволяя шумному веселью заражать сердца всех присутствующих, — И пусть ему пришлось приступить к делам так скоро, мы все равно выпьем за его здоровье! Как друзья, как товарищи, повеселимся за него и с ним, когда он вернется к нам! До дна! Пик, игнорируя шампанское, опрокидывает рюмку. Не стирая помаду со стекла, ставит ее на стол и наполняет заново, слушает чужие слова. Бархатные черные перчатки, ее самый дорогой и любимый аксессуар, покоились на коленях. — Нам пришлось поступить с ним слишком категорично, но мы все знаем, что нам не найти руководителя лучше! — Чер, когда напивается, говорит всегда слишком громко, а потому Пик, коротко поморщившись ближней к нему частью лица, снова обнимает пальцами стекло. — Бедняжка Эд...— вздыхает, чувствуя, как организм просит расслабления. Пальцы схватывают рюмку крепче, — Он отыграется на нас, мы должны быть готовы к этому. Он выполнял всю грязную работу, но теперь это в прошлом. Ты, — поворачивает голову к Усу, — Со своими праздничными речами повремени. Представь только, сколько чудных приказов он отдаст тебе утром. — У него есть на то право, — Ус мягко улыбается, смотря на женщину, — В том привилегия начальства, разве нет? Кроме того, я слишком стар для борьбы за власть, а потому готов согласиться с любым его решением. Я не выношу только тупости. В лице Эдуарда мне с ней не столкнуться, а значит — все в порядке. — Федор...ууух, — Чер встряхивает головой, оборачиваясь к остальным, — Этот мальчишка просто противен мне! Видит бог, он заслуживает всего самого худшего. Я не понимаю, почему Эдуард терпит его! — Эд добрее тебя, Чер, вот почему, — Пик чувствует, как веселье захватывает голову, а потому не сдерживает смешок и, отпуская рюмку, спускает руку на колени, чтобы прикоснуться к перчаткам, — Добрее нас всех, возможно, — улыбка спадает с лица, стоит пальцам ощутить ткань, — И если наша благородная цель еще виднеется в тумане всего совершенного, то он единственный, кто сможет ее отыскать. Бутылка шампанского остается нетронутой. Чер скоро поднимается на ноги, умудряясь в этот раз не задеть стол животом. Пиксинский закуривает, а Пик, опуская голову, немного неловко натягивает перчатки. — Я поеду домой. Не хочу, чтобы Елена ждала слишком долго, — говорит, не сдерживая вздох, — Передайте Эду...мои сожаления, — улыбка на миг все-таки трогает губы, но после того исчезает безвозвратно. Пальто ложится на плечи с какой-то нечеловеческой элегантностью, а походка остается прямой даже с учетом смущенного рассудка.***
Марк покачивает головой. Он находит. То самое, что спасет и поможет. То самое, что позволит забыть о темноте и о лице, о тишине за дверью, о фантазиях, бывших с ним все это время. Одно из немногого, что доступно ему. Одно из немногого, чем, пожалуй, можно было бы гордиться. Раскрытыми, но невидящими глазами упирается в темноту. — Человек и кошка плачут у окошка, — размыкая губы, осторожно запевает в такт движения собственной головы. — Серый дождик каплет прямо на стекло! — голос звонкий и юношеский заполняет помещение, на разбитых губах появляется улыбка, расправляются плечи. — К человеку с кошкой, — начинает покачиваться, — Едет неотложка!Человеку бедному мозг больной свело!
Доктор едет-едет сквозь снежную равнину!
Порошок целебный людям он везет!
Человек и кошка порошок тот примут!
И печаль отступит! И тоска пройдет!
— Тум, ту-ру-ру-ру-турурум, тум-турум, туру-рууум... Боль уходит. Не чувствуется. Получается покачиваться даже с учетом ноющей спины и затекших запястий. Получается петь и дышать, не обращая внимания на разбитый нос и застывшую коркой кровь. Песни — плацебо, но у Марка получалось использовать их, а потому они помогали, и он, не видя света второй день и не зная себя от усталости, в моменте снова набирает полную грудь воздуха и затевает второй куплет. Эдуард проходит по коридору, проверяя каждую комнату. Толкает рукой, заходит внутрь, осматривает все, что может, а потом идет к следующей. Всего около тринадцати комнат, в которых семейство Фроловых могло жить и в которые могло приглашать гостей. Он и сам поначалу занимал одну из таких. Помимо комнат было два помещения. В них оставались...люди. Не те, которых можно было бы пустить в комнаты, но те, которых нельзя было выпускать. Эдуард звучно вздыхает прежде, чем открыть первое. Пусто. В углу бутылки с водой, кола, паки жвачек, печенья, все то, что долго хранилось. Все это закупал еще Феликс в большой надежде на то, что Федя оценит. Но Федя не оценил. Феде сложно было понять ценность продуктов, которые всегда были под рукой. Шум из второго помещения пришлось услышать еще из коридора. Но Эдуард мог только ускорить шаг. Ускорить шаг, но не отменить чужие страдания, не стереть ластиком очередную ошибку Фролова...более не младшего, а единственного. Люди всегда пахли одинаково. Особенно замученные. Эдуард знал этот запах, сталкивался с ним слишком часто, а потому мог перетерпеть его, в моменте пересекая темную комнату по направлению к юноше. Затравленный чужой взгляд сменяется почти ласковым, когда Самойлов, ничего не говоря, тянет руки к наручникам и ослабляет их. Марк напрягается, но понимает, что страха не чувствует. Даже когда крепкие руки подбираются под коленями и под спиной, когда поднимают над землей, сопротивляться — не хочется. Марк роняет голову на чужое плечо и, отчего-то доверяя появившемуся из неоткуда незнакомцу более, чем себе, расслабляется, впервые за последние два дня — проваливаясь в сон. — Уснул, — комментарий срывается с губ, когда Эдуард выносит парня на свет и замечает закрытые веки. Улыбка невольно трогает губы. Значит, этот парень может спокойно спать после всего, что случилось с ним. Если так, тогда, возможно, ошибку Феди можно будет если не стереть, то зачеркнуть карандашом.***
— А ты каждый день будешь ко мне приходить? — Саша, скрывая улыбку одеялом, высоко-высоко поднимает брови и смотрит на Колю, который, явившись в больницу в очередной раз, теперь не мог отыскать причину для того. — Нет! — выпаливает, хмуря брови, — Мне просто...мм... Саша не сдерживает смешка, а потом опускает одеяло, улыбку более не пряча, — Садись ко мне. Я прочитала журнал, который ты принес. Там сказано, что паутина может помочь при открытых ранах. Не хуже подорожника, представляешь? — Хех, — парень проходит в палату и садится рядом.***
— Эй, можно Вас? — стоя у кассы очередного придорожного кафе, Лев прижимается руками к стойке и, наклоняясь, кажется, старается заглянуть на кухню. — Да! Батюшки, простите меня, простите, — звучит сначала голос, а потом появляется и человек. С теплыми щеками и добрыми глазами. Мягкий и приятно пахнущий. Тот, которого Лев уже однажды... — Пончик! — выпаливает, не ожидая того даже от самого себя, а потом, осознав, как-то резко теряется и даже краснеет, — Мхм...то есть... — Угу, что еще? — Пончик мягко улыбается, кивает, а потом, видимо, для экономии времени, сразу отходит в сторону, чтобы достать для гостя что-то маленькое, круглое, желтое и масляное, — Все свежее, вкусное. Лев прикусывает щеку изнутри, наблюдая за тем, как тот, которого он так хорошо запомнил...не вспоминает его. "Ладно, а разве он должен?" — думает, вздыхая негромко, — Ну...еще макароны и чай. Черный. Без сахара и без лимона. Покрепче. Он кладет деньги, запоздало понимая, что заранее подготовил теперь уже не совсем подходящую сумму. Рука пускается в карман, Акимченко ищет недолго, а потом кладет на прилавок внезапно слишком крупную купюру и замечает, как Пончик...пугается. — А, извините, — сглатывая, скоро прячет ее, чтобы достать другую и, наконец, рассчитаться. — Не показывайте, что у Вас есть деньги так просто. Вокруг полно дураков. Еще ограбят, побьют...— его голос и интонации существовали на грани доброты и наивности. Казалось, что такой, как Пончик, не мог даже предположить, что Лев один из тех дураков, о которых он говорит, потому что деньги, которые он видел, были украдены. Потому что в рюкзаке хранились другие крупные купюры, потому что в правом кармане всегда был нож. Лев кивает ему, молча забирает свой ужин и, усаживаясь почти что в самом углу, сначала ест, а потом, заранее обтерев руки салфеткой, достает чужой дневник. Во рту все еще сладко, немного приторно. Лев делает глоток, перекрывая все горечью, облизывает тонкие губы. Пальцы скользят по корешку и по страницам, что-то внутри просит еще чая, и Лев отвлекается, чтобы после все-таки скоро и даже с хрустом все-таки раскрыть свое прошлое своими же руками.***
Я бы хотел, чтобы ты прочел.