***
— Лев! Етить твою мать, ты нарочно не хочешь идти!? Если я не верну тебя до вечера, меня будут ждать серьезные проблемы! Давай, раз-два, раз-два. — Мне тяжело...— Лев поджимает губы, останавливаясь, но продолжая удерживать в руках сумку с яблоками. — Тебе? Какой твоей части конкретно тяжело? — Кеша, вздернув широкую бровь, смотрит на мальчика выжидающе, — Голове? Рукам? Животу? — Рукам... — Лев теряется и слабо хмурится. Если взрослые и были идиотами, то первым среди них точно должен был быть именно... — Тогда почему ты и д е ш ь медленно, Лев? — смешок и улыбка открывают пожелтевшие зубы, — Тяжело ведь рукам, а не ногам! Ты сам сказал! Давай. Дойдешь быстрее меня до поворота, и я заберу твою сумку.***
Ноги ловят удобный темп, дыхание выравнивается, и вот он уже идет, не чувствуя своей ходьбы. Движется, отвлекаясь только на солнце и теплый ветер, на мысли внутри головы. Ноги — инструмент. Они несут вперед, освобождая голову, они устают медленнее, чем все другие части тела. Они —***
— Лучший подарок человеку — ноги! Они крепкие и медленно устают. Они могут быть быстрыми, если их тому научить. Представь, если бы человек полз, как улитка или вроде того... — А если бы летал? — Лев запрокидывает голову, смотрит внимательно, — Было бы лучше, разве нет? — Если бы люди могли летать, Лев, все заборы бы продолжались у нас над головами. Представь, поднимаешь голову, а там — решетка. Потому что где-то провода, потому что кто-то может улететь без спроса. Лев поджимает губы и сначала опускает голову, а потом — снова запрокидывает и смотрит в небо, — Да.. в детском доме забор точно сделали бы. Как большая клетка. — Верно, дружище, клетка. Они были бы везде, зуб даю. А так — чистое и красивое небо, — Кеша улыбается, и к тому моменту Льва уже давно не смущают его желтые зубы. Так же, как и запах. Так же, как и фразочки его давно уже не кажутся глупыми. Тогда Лев думал, что если некоторые взрослые и были умными, то первым среди них точно должен был быть именно...***
Пальцы снова сжимают корешок дневника, снова заставляют его скрипеть. Лев сует дневник под мышку, пускает руку в боковой карман рюкзака, вытаскивает темные очки и, опуская их на нос, решается, наконец, раскрыть дневник и продолжить читать. Солнце больше не мешает. Не мешает возможность спокойно сидеть, не мешает почему-то даже шум вокруг. Сердце сдавливает петлей и хочется, чтобы петля затянулась сильнее, чтобы болящее сердце лопнуло, прыснуло кровью, издохло, чтобы больше не мучило. "Сердце — худший подарок человеку", — крутится в голове, когда взгляд цепляется за следующую дату, когда внутренний голос замолкает, а сознание, глотая слово за словом, поглощает все, что видит. Все зачеркивания обрастают смыслом. Все буквы, выведенные менее аккуратно, чем остальные, — тоже. Все дни, о которых молчал дневник, всплывали в памяти яркой искоркой. Как с Кешей, они...***
— Чтение — вот лучшее учение, — Эдуард мягко улыбается, опускаясь на край кровати того в домашних штанах. — Говоришь, как старик, — Лев хмурится, но не сдерживает смешка, — Ты что, в детстве мечтал учителем стать? Я хотел читать с тобой ровно до тех пор, пока не услышал эту дедовскую фразу. — Ахах, ну прости-прости, — Эдуард тоже улыбается и, потянув руку к затылку, как-то очень растерянно почесывает его. "Он сам как ребенок", — крутится в голове, когда Лев решается сесть ближе, — Ладно, давай, мне все равно, если ты старик. Старики тоже нужны этому миру. Я хочу знать, что будет дальше, и если ты посмеешь вставить сегодня еще хоть одну такую фразочку, я тебя ограблю и сбегу. Эдуард смеется, и смех этот передается Льву. Плечо к плечу, яркие страницы сменяются одна за другой, а чужой добрый взгляд подначивает читать внимательнее и сосредоточеннее. История затягивает, и сердце, худший подарок человеку, замирает, если с Незнайкой снова что-то...***
Все дни, о которых молчал дневник были — счастливыми. Все дни, в которых написано было едва-едва — обычными. Все дни, описание которых занимало более страницы, видимо, ранили Эдуарда. И если они ранили его, если в его жизни вообще были такие дни, тогда почему он, Лев, этого не почувствовал? Почему не мог заметить в чужом взгляде хоть что-то? Почему не мог услышать этого в чужом голосе? Почему Эдуард всегда только мягко улыбался ему? Поступал, как с ребенком? Прятал от него свои проблемы? Играл с ним?***
Шорох в прихожей, чужой голос. Лев спрыгивает с постели и босыми ногами ступает по коридору для того, чтобы помочь ему и забрать пакеты. Снова что-то вкусное, он знает. Потому что однажды Эдуард понял, что Лев не пробовал слишком многое, а потому старался приносить каждый день что-то вкусное, и тогда... — Ты принес мне оконную замазку? Что это? — Лев, вытаскивая какой-то коричневый брусок, стучит им об стол, рождая глухой стук, улыбается, — Там орехи? — щурится, приглядываясь. — Это щербет, — Эдуард снимает пальто, — Сладость такая. Ставь чайник, я зайду в кабинет и сразу к тебе.***
Сердце сжимается, шаг замедляется.***
"20:30 Единственное, о чем я жалею — смерть Кеши. Каждый день думаю о том, как следовало бы поступить. Он виноват, конечно,***
Лев поджимает губы. Останавливается. Страницы целого дневника закончились как-то слишком быстро. Пальцы по инерции продолжали листать и пролистали до конца, до последних страниц, меж которыми лежали листы, исписанные уже совсем чужими руками.***
"Предательство. Он связался с кем-то извне, на что-то согласился, что-то подписал от нашего имени. Массовое закрытие детских домов и остановка финансирования. Сотни голодных ртов отправляются к тем, которые и без того заполняли улицы. К чему это приведет, Эдуард? Наше влияние не столь велико, и мы не сможем взвалить на наши плечи всех этих сирот. В округе всего четыре табора, цыгане смогут взять к себе только часть.Пик."
"Этот лживый кусок дерьма продался так же, как продается подзаборная блядь. Я даже не хочу это обсуждать. Если ты не возьмешься, я сам прикончу его. Такие вещи не прощаются.Чер."
"Эд, дорогой, мы знаем, как ты относился к нему. Я тоже любил его. Но он был одним из тех, кто подписывал правила, когда мы вместе их утверждали. Он знал, чем это грозит. Мы должны были оставаться в пределах этого городка, мы не должны были объединяться с кем-то другим. Кеша облажался, Эд. Он знает, что за ним придешь именно ты и даже не прячется. Ты должен пойти к нему, потому что этот сукин сын заварил кашу, которую нам придется расхлебывать еще не один год после того, как ты закончишь это дело.Ус."
"Правительство больше не финансирует детские дома. Дети заполонят улицы, а уже через год половина из них ступит на кривую дорожку. Если кто-то возьмется командовать ими, то — все. Убийцы прорастут, как сорняки. Улицы утонут в крови. И мы не сможем ничего сделать, потому что мы никогда не были достаточно богаты для того, чтобы выполнять функцию государства. Они хотят сделать из нашего города гетто. Они хотят беспорядков. Кенни тот, кто согласился на это. Кенни тот, кто лично подписал бумаги. Избавься от него до конца недели, Эдуард. Можешь ничего ему не объяснять, он и сам понимает.Феликс."
"Здравствуй, дружище. Приглашаю тебя на чай часам к пяти. Возьми с собой свое уродское выражение лица и парочку пистолетов. Я связался не с теми людьми. Я всех подвел.Кеша."