***
Солнце слепило, и четыре надгробия, будучи черными, все равно отражали его свет. Земля свежая сыпалась из рук друзей и родственников, приземляясь на крышки гробов. Женя, стоя у края, представляет, как оступается. Почти чувствует удар плечом и бедром, чувствует холод, с которым земля рвется за шиворот, чувствует стыд и растерянность, торопливость, с которой необходимо было бы все исправить... А потом чувствует теплую руку, но теперь — настоящую. И наваждение сходит с ветром, с запахом августовской травы и со взглядом чужим, таким же ярким и цветущим, слишком схожим с травой и листвой, с местом, в котором они оба выросли. Но Егор ничего не говорит, а потом, прикасаясь после его плеча к земле, сливается со всем этим утром, со всей этой горечью и безнадежностью. Бросает землю. Женя бросает тоже. Маша придет не одна, и в глубине души прольется сразу много тепла от осознания возможности счастья для кого-то из близких. Коля будет выглядеть как-то неполноценно без Саши, а потом прибьется к Жене так же молча, как большинство сегодня прибивалось друг к другу. Артем явится позднее всех и тоже будет молчать. Его студенческое выражение лица будет читаться сильнее обычного, синева под глазами будет казаться их отражением. Он встанет в очередь и будет прятать глаза от солнца, опустив голову вниз. Зелень и чужие темные ботинки. Зелень и ботинки, черные брюки. Усталость заставляет встрепенуться и расправить плечи, глубоко вдохнуть и, подняв голову, все-таки подставиться ветру и солнцу. Мурашки шли от щек до ушей, а потом куда-то внутрь, под голову, под лоб, под глаза, заполняя это утро, траву, ботинки, чужие растерянные лица множеством черных скачущих точек, заглушая слова и вздохи гулом приближающегося обморока. Артем закрывает глаза. Сознание успевает нарисовать множество рук, которые помогут, а еще — зеленый ковер, который поймает вместо рук, если они растеряются. Но звук получается слишком тяжелым, потому что руки не успевают, потому что ковер оказывается в другой стороне, и потому что Артем вместо Жени с шумом валится в одну из могил.***
— Почему ты стоишь у меня над душой? — Пик, раскрывая глаза, поворачивает голову в сторону окна и впивается взглядом в женщину, ставшую ее телохранителем и нянькой уже слишком давно, — Закрой дверь с другой стороны, Елена, и больше не входи сюда, пока я сплю. Елена молчит, наблюдая за тем, как влажные дорожки на щеках ее начальницы блестят от солнечного света, потом подходит ближе. — Выйди, Елена, — меж темных и густых бровей западает морщинка, Пик напрягается, убирает с груди своей перчатки, прячет их под одеялом, смотрит враждебно. — Вы не отдавали мне их слишком долго. Нужно постирать, — Елена говорит спокойно и даже не вздыхает. Она привыкла сдерживаться в этих моментах и знает, что не получит перчатки, если станет давить на Пик, — Я верну их Вам еще влажными, если хотите. Но это необходимо. — ...Киргизская Советская Социалистическая Республика
1 марта 1977 года
— Патима! Ты почему тесто забыла, Патима? Руки роняют темные волосы, резинка сдвигается на запястье подобно браслету, а Патима, вскакивая на ноги, бежит на кухню, чтобы исправить последствия своей забывчивости. — Ох, горе твоему мужу, Патима, весь хлеб сожжет и волосы не соберет, ай... — Ну мама... — она оборачивается на женщину, слабо поджимает губы, — Я только раз забылась. Скоро экзамены, я хочу сдать хорошо, ты же знаешь. — Вбила себе в голову, — вздох заполняет маленькую кухню, мать мягко забирает тесто из рук дочери, присыпает клеенку мукой, — Женщине нельзя учиться. Вот, посмотри теперь что с тестом стало из-за твоих... — Мама... — Молчу, ладно. Вся в отца. Ох... — Я люблю тебя, — Патима, оказываясь рядом, целует женщину в платок на ее голове, а потом, улыбаясь, снимает куртку с крючка, надевает ее, застегивается, — Приду со школы и помогу посуду помыть. Папа не звонил? — Звонил. Он в Москве еще нужен, задержится недели на две. Скучаешь? — Очень. Солнце слепило. Зима заканчивалась, наступала весна и приносила с собой пение птиц и мокрые ноги. Тогда еще не существовало Пик. Была Патима, девочка семнадцати лет, готовящаяся к своему самому сложному в жизни экзамену. — Патима! Когда деньги вернете? Сколько можно? — парень, забравшись на забор в резиновых сапогах, смотрит ей вслед, — Как брать, так самые первые! А как отдавать, так самые последние! — Я здесь не при чем, — оборачиваясь через плечо, она впивается взглядом в светлую макушку чужую, — Моя мама что, у тебя занимала? Не у тебя, Паракбай, а у отца твоего. Вот пусть он и спрашивает, а у тебя нет права меня отчитывать. Ты еще не мужчина. — Да как ты! — возмущение закипает в горле, хочется кричать, ругаться, — Отца нет, от семьи одно слово. Никакого воспитания, ты так тоже никогда нормальной женщиной не станешь! — С папой моим ты бы так не разговаривал, — руки впиваются в лямки рюкзака, а губы поджимаются, — Конечно, на девочку накричать — много силы не надо, — говорит и, разворачиваясь, торопится уйти подальше от чужого дома. — Эй, Патима! — Паракбай поджимает губы, сглатывает, — Ну ты чего, извини.. Но вы долг уже третий месяц не отдаете, мы машину не можем починить, мы с отцом!... — замолкает, чувствуя, как несправедливо теперь говорить о подобном, — Извини, Патима! Мне жаль! Прости! Патима ускоряет шаг, чувствуя, как слезы щекочут глаза. Она не видела отца уже четыре месяца. Тогда он оставил деньги, а последние три месяца они не могут вернуть долг потому, что мама врет о том, что папа задерживается в Москве. Папа не вернется. А денег с работы мамы им никогда не хватит. Рукав собирает слезы, руки поправляют рюкзак, Патима старается идти как можно быстрее, сворачивает за угол. За спиной слышатся сани. Потом свист. — Эй, Патима! Патима! — мужские голоса сливаются воедино, звук пряжки усиливается, приближается. Ее ходьба переходит на бег. Рюкзак валится в снег, чтобы не мешал, губы поджимаются. — Откройте! — она стучит в первую калитку, но, не слыша ответа, бежит дальше, — Ала качуу, впустите! Помогите!! — крик истерический срывается на каждом слове, паника схватывает сердце, ноги тяжелеют, быстро бежать по скользкому снегу не получается. — Спасите! Кто-нибудь, пожалуйста! Откройте! Мама! Мама! Сани обгоняют, четверо спрыгивают с них. Двое разворачивают большую овечью шкуру. Патима старается убежать уже в другую сторону, но ее все равно ловят, сбивая с ног, заворачивая в шкуру, обвязывая веревками, словно барашка. Слезы рвутся из глаз. Она чувствует, как множество рук, обвязывая, нарочно прикасаются к груди и бедрам, к талии и животу. — Ала качуу? — дедушка, поднимаясь с табурета, теперь подходит к калитке, в которую Патима стучала минуту назад, раскрывает ее и смотрит на то, как трое забрасывают ее на сани. — Ала Качуу, старик, да, — самый крепкий из мужчин улыбается, расправляя плечи. — Ну молодец, сынок. Счастья Вам, счастья. — Спасибо, старик. — Нет! Мама! Господи! — Слезы мешают кричать, Патима, изгибаясь, старается теперь хотя бы свалиться с саней, хотя бы привлечь внимание того старика, — Я еще школу не закончила! Дедушка, мне нельзя! Я еще маленькая! Дедушка! Сани трогаются с места. — Дедушка! Мама! — рыдания не удержать. Дергаться больше не получается — кто-то сел сверху, прижал. Получалось только плакать и всхлипывать, сквозь доски саней ронять слезы на снег. Паракбай, слыша крики, только теперь в скользких сапогах добирается до поворота и вцепляется руками в столб, чтобы не упасть. Видит сани, видит портфель. Зубы сжимаются, злость захлестывает по горло, пальцы вжимаются во влажное дерево столба, — Вот ублюдки! — Эй! Следи за словами! Кто твой отец? — дед, поднимая со снега портфель, осматривал его, видимо, с намерением оставить себе. — Добрый человек, в отличие от Вас! — Паракбай, добираясь до старика, грубо вырывает портфель из его рук, а потом, набросив его на плечи, спешит домой с одной единственной надеждой — суметь вместе с отцом завести машину и успеть...до сумерек.